Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Мул за стеной соломою шуршит.
В дверях сарая звездный полог зыбкий.
Над темным склоном среброликий щит,
Кузнечики настраивают скрипки.
Нет, не уснуть! Охапка камыша
Спине натруженной сегодня не отрада:
На лунный зов откликнулась душа,
Встает былое — горькая услада.
Луна над Петербургской стороной,
Средь мостовой мерцают рельсы конки,
Крыльцо на столбиках повито тишиной,
Над флигелем темнеет желоб тонкий.
Так любо встать, слегка толкнуть окно
И спрыгнуть в садик на сырую грядку,
Толкнуться к дворнику, — старик храпит давно,—
Чтоб выпустил за гривенную взятку…
Крестовский мост… Звенит условный свист.
У черных свай, где рябь дрожит неверно,
На лодке ждет приятель-реалист.
Скрипят уключины, и весла плещут мерно.
В опаловой, молочно-сизой мгле
Плывут к Елагину в молчанье белой ночи.
Деревья-призраки толпятся по земле,
Вдали над Стрелкою зарницы все короче…
А утром, щуря сонные глаза,
Пьет кротко чай. В окно плывет прохлада.
Мать спрашивает: «Спал ли, егоза?»
О прошлое! Бессмертная баллада…
………………………………………………………………………
Потом война. В июльский день закат
Над крышей белой дачи рдел сурово.
Пришел с газетою покойный старший брат,
Встал у стола… Не мог сказать ни слова.
Вся юность там — в окопах и в полях.
Варшава, Ломжа… Грохот отступленья.
Усталость, раны… Темный бунт папах.
Развал в столице… Подлость и смятенье.
И снова годы, мутные, как дым…
Один из тысячи — в огне гражданской свалки,
Прошел Кубань, и Перекоп, и Крым…
За палубою скрылся берег валкий.
Как давний сон, и мать, и брат, и дом.
Он сжился. Терпит. Так судьбе угодно.
В чужой земле он отдает в наем
Лишь пару рук, — душа его свободна…

Над болотцем проносится вздох,—
Это ахнула сонная жаба.
Изумрудный в звездочках мох.
На полянке — с лукошком баба.

Проглядела — не видит — прошла:
Россыпь рыжиков дремлет под елкой.
Под стволом паутинная мгла
И шатер островерхий и колкий.

Стебельки пронизали весь мох.
Средь малиновых капель гвоздики,
В светлых листьях, как сизый горох,
Чуть колышутся гроздья черники.

Не вставай, не сгибайся… Лежи:
За охапкой притянешь охапку…
Возле вала, у старой межи,
Наберешь ты полную шапку.

И на дачу лениво придешь.
Молоко на коленях в тарелке.
Льются ягоды… Легкая дрожь.
Пересыпешь их сахаром мелким.

Холодок на зубах и в душе,—
Сладкий запах лесного затишья.
За калиткой, в густом камыше,
Шелестящая жалоба мышья.

Ложка в сонной ладони замрет.
За стволами — крестьянские срубы…
И бесцельно на ласточкин лет
Улыбаются синие губы.

        Вся улочка в пыли
        Лилово-золотистой.
        Косяк овец вдали
        Плывет гурьбой волнистой.
        Их блеянье, как плач,
        Сквозь гул дробится сипло.
        Барбос пронесся вскачь,
        Взволнованный и хриплый.
        За ребрами дворов
        Галдят грачи над яром,
        У медленных коров
        Набухло вымя шаром,—
        Шарахаются вкось,
        Взлезают друг на друга.
        Раскинув локти врозь,
        Мальчишка скачет с луга…
        А у ворот стоят
        Молодки, девки, бабки,—
        Зовут своих телят,
        Ягнят несут в охапке…
        Как гулкая вода,
        Несется: «тпруси, тпруси!»
        Идут домой с пруда
        Вальяжным шагом гуси.
        Закатный светлый дым
        Весь алым шелком вышит,
        И молоком парным
        Дремотный вечер дышит.

В колодец гулко шлепнулась бадья,
Склонилась баба, лихо вздернув пятку,
Над дубом стынет лунная ладья,
Тускнея радужно сквозь облачную грядку.
Туманным пологом окутаны поля,
Блеснул костер косым огнем у рощи.
За срубом зашипела конопля,—
Нет в мире песни ласковей и проще…
Лень-матушка, а не пора ль соснуть?
Солома хрустнет под тугой холстиной,
В оконце хлынет сонный Млечный Путь.
У изголовья — чай с лесной малиной…
Но не уйти: с лугов — медвяный дух,
И ленты ивы над крыльцом нависли.
А там в избе, — стокрылый рокот мух,
И духота, и городские мысли…
Нахмуренный, в рубахе пузырем,
Прошел кузнец, как домовой лохматый,
И из больницы в ботах, с фонарем
Старушка-докторша бредет тропой покатой.
Я гостье рад… В пустыне средь села
Так крепким дорожишь рукопожатьем…
Ты, горечь старая, тяжелая смола,
Каким тебя заговорить заклятьем?

Сердце к пище равнодушно:
Тощий суп или котлеты,
Или просто булка с сыром
И десяток вялых фиг,—

    Ешь и смотришь, как за склоном
    По лазури средиземной
    Проплывает в искрах солнца
    Белоснежный, сонный бриг…

Но порой котлеты с супом
До того осточертеют,
Что душа моя выходит
Из привычных берегов —

    И тогда опять невольно
    К детским тянешься истокам —
    К бессарабской кукурузе,
    Пище лакомок-богов…

О кочан, весь в сочных зернах,
Маслом политый топленым,
И горячий, как испанка,
Разомлевшая во сне!

    Перемажешь нос и руки,
    Скатерть, уши и салфетку,—
    Даже крошки не оставишь
    На янтарном кочане.

Рядом с этим райским блюдом
(Даже в сердце засосало
При одном воспоминанье) —
Вспомнишь с нежностью не раз:

    Кабачки с мясной начинкой,
    Желтый перец в маринаде
    И икру из баклажанов…
    Слезы брызнули из глаз!

Но, к несчастью, здесь в Провансе
Старой, жесткой кукурузой,
А другой здесь не увидишь,
Кормят только жадных кур…

    Не глотать же эти камни
    Огорченному поэту,—
    Потому что, потому что
    Это было б чересчур…

Сердце к пище равнодушно,—
Но хранят страницы детства
Вместе с милой кучей вздора
Ощущение одно:

    Запах нежной кукурузы,
    Лоск растопленного масла,
    И облизанные пальцы,
    И разбухшее зерно…

Гимназистик на Трубе
Жадно выпучил гляделки:
Все бы он унес к себе —
От малиновки до белки!

Целый день бы он кормил
Птиц за флигелем в беседке.
Дворник, старенький Памфил,
Перекрасил бы все клетки…

Ах, румяный мой чудак,—
Ты напрасно глазки лупишь:
В кошельке твоем пятак,
Воробья и то не купишь!

Черный пудель, честная собака!
Незнаком тебе ни Кант, ни Лев Толстой,
И твое сознанье полно мрака:
Кто учил тебя быть доброй и простой?
Любишь солнце, человека, игры,
К детворе во всю несешься прыть…
Если люди стали все, как тигры,
Хоть собаке надо доброй быть.
Ведь никто не драл тебя дубиной
И брошюр партийных не давал,—
Но, спеша вдоль стен домой с корзиной,
Не сбежишь ты с хлебом, как шакал.
И когда на шум собачьей драки
Сквозь забор ты мчишься через жердь,
Не грызешь ты сбитой с ног собаки,
Не визжишь, как бешеная: «Смерть».
Ты чутка, полна ума и чести,
Не протянешь лапы наглецу,
И значок собачий твой из жести
Многим людям более к лицу…
«Человек — звучит чертовски гордо» —
Это Горький нам открыл, Максим.
Ты не веришь? Ты мотаешь мордой?
Ты смеешься, кажется, над ним?