Саша Черный - Том 2. Эмигрантский уезд. Стихотворения и поэмы 1917-1932

Вновь раскрыл я старую книгу,—
В золотом переплете, с чугунным именем «Гёте».
Величавый, оперный мир…
Декорации пышны и пряны,
Фанфары доходят до солнца.
На испытанно-крепком орлином крыле
Так любо, плавно качаясь,
Смотреть задумчиво вниз —
На зеленую пеструю землю…
Звенят застольные песни
(Теперь их, увы, не поют),
Медные, гибкие строфы «Коринфской невесты»,
Как встарь, волнуют глаза,
Эпиграммы крутые
Золотыми двустишьями льются…
Путники, юные бурши
(Вечнонемецкая тема),
Песнью родные леса оглашают,—
Ели тогда ведь не пахли бензином.
Монолог Прометея
Все так же наивно и гордо звучит
И предвыспренним пафосом блещет…
Фиалки-глаза
Добродетельных, плотных немецких красавиц
Сияют лазурно-мещанским уютом
(Вздохните! Вздохните!),
Итальянские дали
Классическим солнцем согреты,
И бюргерский эпос,—
Гекзаметры «Германа и Доротеи»
Торжественной фугой плывут…

Я вспомнил Веймар,
Белый дом в андерсеновском царстве
Распахнутой дверью зиял.
Толпа густою икрою текла и текла.
Как в паноптикум, в гётевский дом
Праздные люди стекались,—
Посмотреть на конторку великого Гёте,
На гусиные перья великого Гёте
(Машинки ведь пишущей встарь не водилось),
На смертное ложе великого Гёте,
На халаты его и жилеты…

От прохожих при жизни не раз
Он, Прометей прирученный,
Действительный, тайный орел,
В курятнике мирном живущий,—
В парк убегал,
В домишко, укрытый плющом,
Где вокруг тишина
В орешнике темном вздыхала,
Где строфы влетали в окно
Под сонное пение пчел…
Но, увы, после смерти —
И в парк ворвалась толпа:
И каждый безглазый прохожий
(Далекий лире, как крот!)
Столик пощупать хотел,
За которым Гёте работал…

Под липой сидел я вдали
И думал, как к брату,
К столу прислонившись:
Зачем мне вещи его?
Как щедрое солнце,
Иное богатство, мне, скифу чужому,
Он в царстве своем показал.
И, помню, чело обнаживши,
Я памяти мастера старого
Тихо промолвил: «Спасибо».

Для души купил я нынче
На базаре сноп сирени,—
Потому что под сиренью
В гимназические годы
Двум житомирским Цирцеям,
Каждой порознь, в вечер майский
С исключительною силой
Объяснялся я в любви…
С той поры полынный запах
Нежных гвоздиков лиловых
Каждый год меня волнует,
Хоть пора б остепениться,
Хоть пора б понять, ей-богу,
Что давно уж между нами —
Тем житомирским балбесом
И солидным господином,
Нагрузившимся сиренью,—
Сходства нет ни на сантим…

Для души купил сирени,
А для тела — черной редьки.
В гимназические годы
Этот плод благословенный,
Эту царственную овощь,
Запивали мы в беседке
(Я и два семинариста)
Доброй старкой — польской водкой —
Янтареющим на солнце
Горлодером огневым…
Ничего не пью давно я.
На камин под сноп сирени
Положил, вздохнув, я редьку —
Символ юности дурацкой,
Пролетевшей кувырком…
Живы ль нынче те Цирцеи?
Может быть, сегодня утром
У прилавка на базаре,
Покупая сноп сирени,
Наступал я им на туфли,
Но в изгнанье эмигрантском
Мы друг друга не узнали?..
Потому что только старка
С каждым годом все душистей,
Все забористей и крепче,—
А Цирцеи и поэты…
Вы видали куст сирени
В средних числах ноября?

Иван Ильич храпит в постели.
В окне — парижская луна.
Мотор промчался вдоль панели,
Завыл — и снова тишина.
Над одеялом виснет кротко
Рука Ивана Ильича,
А лунный луч у подбородка,
Дрожа, кропит овал плеча.
Пусть тело умерло в Париже,—
Душа, как гимназист зимой,
Надела легонькие лыжи
И мчится в прошлое — домой!
Ни виз не надо ей, ни франков,
Ни эмигрантских директив…
Мелькают кровли полустанков
Да синий полог спящих нив.

Кружит снежок над дымным Невским.
В трамвайных стеклах — пятна лиц.
Сосед, склонясь над Достоевским,
Разрезал лапой грань страниц.
Несутся кони и попоны,
На жарких мордах — белый мох,
Тюлень-кондуктор полусонный
Засеребрился, как Енох.
Иван Ильич, в тоске сердечной,
Спросил: «Который нынче год?»
«Чего-с?! Шестнадцатый, конечно…» —
Загрохотал кругом народ.
Скорей с площадки! Вот раззява:
Слетел на даму, словно тюк,
И побежал купить направо
В Гвардейском обществе сундук.

Провал — и Псков. Весна в разгаре.
Перед Управою — базар.
Иван Ильич в триковой паре
Зашел к приятелю в амбар.
«Ну, как дела?» Хрустя перстами,
Купец зевнул: «Снежок окреп…»
Иван Ильич всплеснул руками:
«Какой снежок?! Да ты ослеп?
Еще не поздно… Брось забаву,
Продай амбар, и сад, и дом,
Отправь жену с детьми в Либаву,
А сам за ними — хоть пешком!» —
«Эй, малый! — закричал приятель.—
Подай мне квасу. Вот так дичь…
Не в меру пьешь, спаси, Создатель!
Поберегись, Иван Ильич».

Иван Ильич сидит на парте —
Как шар обрита голова —
И зубрит в яростном азарте
Французско-русские слова.
На кафедре француз скрежещет,
А сбоку мямлит Митрофан.
Класс свищет, воет, лает, плещет,
Француз вопит: «Silence![12] Больван!»
Сосед по парте, скорчив рыло,
Толкнул Ивана Ильича:
«Эй, ты, голландская зубрила,
Дай хоть кусочек калача…»
Иван Ильич озлился: «Борька!
Ты идиот… Настанет день,—
Когда-нибудь вздохнешь ты горько,
Что на французском спал, как пень…»

Рассветный ветер дунул в щели.
В окне сиреневая муть.
Труп шевельнулся на постели,
Открыл глаза, расправил грудь.
В углу газетный лист вчерашний:
Словесный бокс, идейный шиш…
Кусочек Эйфелевой башни
Торчит над гранью серых крыш.
Иван Ильич встает, вздыхает,
Свирепо чистит башмаки.
Под глазом заревом пылает
Румянец заспанной щеки.
Протер пенсне обрывком лайки,
Слез на паркет в одном носке
И контрабандой от хозяйки
Зажег спиртовку в уголке.

Над Фонтанкой сизо-серой
В старом добром Петербурге
В низких комнатах уютных
Расцветал «Сатирикон».
За окном пестрели барки
С белоствольными дровами,
А напротив двор Апраксин
Впился охрой в небосклон.

В низких комнатках уютных
Было шумно и привольно…
Сумасбродные рисунки
Разлеглись по всем столам.
На окне сидел художник
И, закинув кверху гриву,
Дул калинкинское пиво
Со слюною пополам.

На диване два поэта,
Как беспечные кентавры,
Хохотали до упаду
Над какой-то ерундой…
Почтальон стоял у стойки
И посматривал тревожно
На огромные плакаты
С толстым дьяволом-балдой.

Тихий вежливый издатель,
Деликатного сложенья,
Пробегал из кабинета,
Как взволнованная мышь.
Кто-то в ванной лаял басом,
Кто-то резвыми ногами
За издателем помчался,
Чтоб сорвать с него бакшиш…

А в сторонке, в кабинете,
Грузный, медленный Аркадий,
Наклонясь над грудой писем,
Почту свежую вскрывал:
Сотни диких графоманов
Изо всех уездных щелей
Насылали горы хлама,
Что ни день — бумажный вал.

Ну и чушь… В зрачках хохлацких
Искры хитрые дрожали:
В первом «Ящике почтовом»
Вздернем на кол — и прощай.
Четким почерком кудрявым
Плел он вязь, глаза прищурив,
И, свирепо чертыхаясь,
Пил и пил холодный чай.

Ровно в полдень встанет. Баста!
Сатирическая банда,
Гулко топая ногами,
Вдоль Фонтанки цугом шла
К Чернышову переулку…
Там, в гостинице «Московской»,
Можно досталь съесть и выпить,
Поорать вокруг стола.

Хвост прохожих возле сквера
Оборачивался в страхе,
Дети, бросив свой песочек,
Мчались к нянькам поскорей:
Кто такие? Что за хохот?
Что за странные манеры?
Мексиканские ковбои?
Укротители зверей?..

А под аркой министерства
Околоточный знакомый,
Добродушно ухмыляясь,
Рявкал басом, как медведь:
«Как, Аркадий Тимофеич,
Драгоценное здоровье?» —
«Ничего, живем — не тужим.
До ста лет решил скрипеть!»

До ста лет, чудак, не дожил…
Разве мог он знать и чаять,
Что за молодостью дерзкой
Грянет темная гроза —
Годы красного разгула,
Годы горького скитанья,
Засыпающего пеплом
Все веселые глаза…