Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Ожидаю ночи,
                    как расстрела.
Я приговорен.
Глаза
       пусты.
Надеваю
            тихо и смиренно
душную повязку темноты.
И еще не верю в эти строки.
И уже других не признаю.
Я на полпути,
на полдороге
к сонному
              тому
                    небытию.

Близится,
             подходит,
                          наступает,
стрелкою секундною звеня.
Включена моя вторая память.
Вот он я.
И вроде
           нет меня.
А вокруг —
молчание немое,
смесь
       из воскресений и суббот.
И плывут
             по медленному морю
жалкие соломинки забот.
Я за них хватаюсь обалдело.
Я тону в горячечном бреду…

Ожидаю ночи,
                    как расстрела.
Утра,
как помилованья,
жду.

Я богат.
Повезло мне и родом
                            и племенем.
У меня есть
Арбат.
И немножко свободного времени…
Я
подамся
от бумажных
                 запутанных ворохов
в государство
переулков,
             проспектов
                            и двориков.
Все, что я растерял,
отыщу в мельтешении радужном.
Где витой канделябр
и бетонные глыбины —
рядышком.
Где гитары
              щекочут невест,
где тепло от варений малиновых.
Где колясок
               на каждый подъезд
десять —
детских
и две —
инвалидных.
Там, где будничны
тополя
         перед спящими школами.
Там, где булькают,
как вскипевшие чайники,
                                  голуби.
Выхожу не хвалить,
не командовать
                    уличной вьюгою.
Просто так
улыбаться
             и плыть
по Арбату
седеющим юнгою.

Аппараты
             летательные.
Исходы
          летальные…

Что звалось
                «само-летом»,
не летало само.
Было странным,
                     далеким,
как чужое письмо…
Были
       воздухоплаватели, —
шик и почет, —
как шкатулки из платины —
наперечет.
Гордецы,
            командоры
застольных шумих.

Суеверны, как вдовы.
Красивы, как миф.
Острословы.
Гусары.
Знатоки мишуры.
Непременно
                 усаты.
Абсолютно
               храбры.
Кожей курток похрустывая,
шли навстречу громам.
Будто в ложе прокрустово,
влезали
          в «Фарман».
И взлетали, касатики!
И кричали паря!
Были
выше Исаакия.
Выше царя!..

Уговоров не слушались.
И, познав круговерть,
обрывались
и рушились
на российскую твердь!
Уходили до срока —
без войны,
без чумы —
в землю
           чаще намного,
чем
в большие чины.

Есть царственность спесивая
в березовых поленьях.
И все тропинки зимние —
лишь повторенье
летних.
Средь леса оглушенного
«ау!»
стихает грустно.
Зима —
           она для шепота.
Для шороха.

Для хруста.
Она лежит размашисто.
Сугробы —
как коленки…
Еще до марта
                  маяться
лыжне-узкоколейке.
И пахнет пнями ветхими.
И поле
слито с небом.
И снег
         подчеркнут ветками.
Сушняк
          зачеркнут снегом.

Загремели свадьбы,
                          застонали проводы.
Перепутались и праздники и плачи…
Строки нотные стоят
                            колючей проволокой.
Я бы музыку записывал
иначе.
Я бы музыку писал,
                          на клевер падая.
Мне бы нравилась
поющая работа.
Я бы музыку писал
                         на строчках пахоты.
На ладошке
годовалого ребенка.
Засыпал и просыпался.
                              Ел не досыта.
Растворился б
в неожиданных мотивах.
Я бы музыку писал
                         на струйках дождика.
Или лучше —
                   на летящих паутинках.
Я бы музыку ловил
                          в озерах ласковых.
Я бы пил ее,
                 как пьют хмельное зелье.

Я бы музыку писал
                         на крыльях ласточек.
Я бы музыку писал
                         на шкуре зебры.
Я бы музыку творил,
кричал и мучился!
Я б искал ее
                возвышенно и жадно…

Но уже сочинена
                       такая музыка.
Если ты ее не слышишь —
очень жалко.

Ленинградская погода.
Дождит.
Город
        тучами накрыт с головой.
Мне советовали:
«Солнца дождись…»
Не дождался.
И прощаюсь
                 с Невой.
А реке не до того.
А река
монотонна,
               необъятна,
                             густа.
И почтительны
ее берега.
Оглушительна
ее простота.
Дождь летит по непонятной кривой.
У Невы
и для дождей
есть ответ.
И становятся дождинки
                                Невой,
смысл ее приобретая
и цвет.
Неподвижная вода разлеглась.
Мокрый ветер обжигающе скуп…

Возле самых ног Нева.
Возле глаз.
Возле сердца.
Возле сомкнутых губ.

Серебристый,
                  как полынь,
дирижер в костюме праздном
дирижировал,
как плыл
через яму
             нервным брассом.
Он рукою загребал.
Музыканты багровели…
Барабанщик в барабан
колотил,
как пьяный
               в двери!
Он старался,
он потел,
грохал,
шевеля губами.
Будто разбудить хотел
тех,
что жили в барабане.
Бухал —
           черт его дери! —
будто по железной крыше…
Но, наверное,
внутри
спали,
ничего не слыша…
Барабанщик был без чувств.
Он раскланялся,
шатаясь…

Я в тебя
стучусь,
стучусь.
Разбудить тебя
пытаюсь.

Заполнены дворы собачьим лаем.
На лестнице гудит нетрезвый бас…
В век синхрофазотронов
                                 мы седлаем
лошадку
под названием
Пегас.

Вокруг нее —
                  цветочки и зловонье.
И дождь идет,
как будто напоказ…
Мотает непокрытой головою
лошадка
под названием
Пегас.

Она бежит,
               она слюну роняет.
И все-таки —
уже в который раз —
тихонечко
              ракеты
                       обгоняет
лошадка
под названием
Пегас…

Пустынный пляж
                        тепла у солнца просит.
Закатный лучик вздрогнул и погас…
А мы себе живем.
А нас вывозит
лошадка
под названием
Пегас.

Написал:
«Живу себе…»

Как это:
          живу
                себе?!

В суете,
в делах,
в гульбе.
Затерявшийся в толпе.
Жду себе.
Себе острю.
Одному себе
                 ворчу.
То не вовремя
                   молчу.
То не к месту
                  говорю…

Ну, а если наяву,
разобраться по судьбе,
я сперва
           тебе живу.
Вам живу.
Потом —
себе.

Замрите,
           докладчики,
слово мочаля!
Минута молчанья.
Минута
          молчанья…

Не смейте греметь,
                         орудийные глотки!
Молчите,
            станки
и квартирные склоки.
Ревущий в покорную трубку начальник,
молчи!
Потому что —
                   минута молчанья.
Забудьте о целях своих,
мегатонны.
Не смейся,
              паяц!

Замолчите,
              моторы!
Усните,
          гудки
и эстрадные ритмы.
Ребенки в родильных домах,
                                      не орите.
Застыньте,
над скифом взметенные весла…

Эй, люди!
Подумаем очень серьезно,
как
жить
на земле!

Не убий! —
в полумраке грошовые свечи горят…
Из глубин
возникают слова
                      и становятся в ряд.
Если боль
и набухли кровавые кисти
                                   рябин,
если бой, —
кто услышит твое:
                        «Не убий…»?

Мы слышны
только самым ближайшим
                                   друзьям и врагам.
Мы смешны,
если вечность
                  пытаемся бросить к ногам.
Есть предел
у цветка,
           у зари
                   и у сердца в груди.
Мир
людей.
И над каждым библейское:
                                    «Не укради!..»
Мир дрожит,
будто он искупался
                          в январской воде…

Надо
жить!
У последней черты.
                          На последней черте.
Думать всласть.
Колесить, как товарный вагон.
И не красть.

Разве что —
                 у богов.
Огонь.