Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Об этом, товарищ,
не вспомнить нельзя.
В одной эскадрилье
служили друзья.
И было на службе
и в сердце у них
огромное небо —
одно
      на двоих.

Летали, дружили
в небесной дали.
Рукою до звезд
дотянуться могли.
Беда подступила,
как слезы к глазам, —
однажды в полете
мотор отказал.

И надо бы прыгать —
не вышел полет.
Но рухнет на город
пустой самолет.
Пройдет,
не оставив живого следа.
И тысячи жизней
прервутся тогда.

Мелькают кварталы,
и прыгать нельзя!
«Дотянем до леса, —
решили друзья, —

подальше от города
смерть унесем.
Пускай мы погибнем,
но город спасем».

Стрела
         самолета
                     рванулась
                                  с небес.
И вздрогнул от взрыва
березовый лес!..
Не скоро поляны
травой зарастут…
А город подумал:
«Ученья идут…»

В могиле лежат
посреди тишины
отличные парни
отличной страны.
Светло и торжественно
смотрит на них
огромное небо —
одно
      на двоих.

Будь распят
                на кресте распахнувшихся рук!
Забывай.
Забывайся.
Терзайся и падай.
Сердце
         вырвалось.
Бьется в тебе и вокруг.
Жди оценки.
Дрожи, будто школьник за партой…
В сотый раз опрокинется мир молодой.
Вновь покажутся молнией
                                   черные ветки.
Снова полночь
знакомо положит ладонь
на горячие,
на просветленные веки…
Будет тихо.
Потом —
             ни с того ни с сего —
ночь вздохнет
                   тополиной
                                  дурманящей ширью…

Кто —
         до нас?
Никого!
После нас?
Никого!
Мир возник на секунду,
                               чтоб мы в нем жили.

– Отдать тебе любовь?
– Отдай…
– Она в грязи…
– Отдай в грязи.
– Я погадать хочу…
– Гадай.
– Еще хочу спросить…
– Спроси.
– Допустим, постучусь…
– Впущу.
– Допустим, позову…
– Пойду.
– А если там беда?
– В беду.
– А если обману?
– Прощу.
– «Спой!» – прикажу тебе…
– Спою.
– Запри для друга дверь…
– Запру.
– Скажу тебе: убей!
– Убью.
– Скажу тебе: умри!
– Умру.
– А если захлебнусь?
– Спасу.
– А если будет боль?
– Стерплю.
– А если вдруг стена?
– Снесу.

– А если узел?
– Разрублю!
– А если сто узлов?
– И сто.
– Любовь тебе отдать?
– Любовь.
– Не будет этого!
– За что?!
– За то, что не люблю рабов.

Кому принадлежу?
Принадлежу
тому, что преходяще
                            и бесценно.
И цифрам вычислительного центра,
и весело орущему стрижу.
Принадлежу
закату и заре.
Березе,
ниспадающей в Онегу.
Принадлежу
медлительному снегу,
рожденному
в полночном фонаре.
Дорожным разговорам по душам.
Гостиницам величественно душным.
Богам
        поверженным.
Богам
        грядущим.
Редакторским цветным карандашам.
То званый,
то ненужный, как нагар,
принадлежу
                удачам и уронам.
Аэродромам
и пустым перронам.
Друзьям
и в меру вежливым
                         врагам.
Живу.
        Умею.
                Знаю.
                        И могу.

Терплю.
           Вникаю.
                      Верю и не верю.
И все-таки
принадлежу мгновенью,
когда мне дочка говорит:
                                 «Агу…»
Принадлежу
предчувствию вины.
Ветрам
          над непокрытой головою.
Окопам,
           захлебнувшимся травою.
И обелискам
завтрашней войны.
Еще принадлежу
                       воде в горсти.
Дню,
рыжему от солнечных проталин,
который так талантлив,
так бездарен
и так высок,
                что мне
                          не дорасти…

В квадратик телевизора гляжу.
Принадлежу
                 и твистам, и присядкам.
Принадлежу
                 законам и присягам.
А значит, и себе
принадлежу.

Мы живем в предвоенное время.
Предразлучное.
Предпоходное…
Не желаю,
              чтоб подобрели
командиры наши пехотные.
Танки,
        тяжкие, как терпение,
переваливаются на марше.
И скрипят
              ремни портупейные.

И ладонь —
                в оружейном масле.
Радиолы зовут напрасно.
Полдень длится.
И полночь длится.
И Россия
            глядит пристрастно
в похудевшие наши лица.
И отцы звенят орденами
над мерцанием
рюмок незвонких.
Обо всем,
             что случится с нами,
вы прочтете в письмах.
И сводках…
У истории
              неистошный
голос.
Крики потонут в бездне…
Над землею дальневосточной
ходят тучи,
               как в старой песне…
Будет трудно?
А что поделать?
Будет смертно?
А как иначе?..
У шлагбаумов запотелых
тормоза визжат
                    по-щенячьи.
Тонет сумрак в дожде мгновенном.
Козыряют нам часовые…

Не впервые
               за послевоенным —
предвоенное.
Не впервые.

Я помню,
             как по Омску,
годами убелен,
толкал старик повозку:
«Э-эй,
        старье берем!!»

И становилось шумно
и тесно от узлов.
В пыли
          валялись
                      шубы
и куклы без голов.
Линялые рубахи,
гнилые сапоги,
заржавленные банки,
без ручек утюги…
Старик шутил умеючи,
он был
         навеселе.
Позванивая мелочью,
копался в барахле.
Хватал
         руками цепкими,
всесильный,
как закон,
осматривал,
                оценивал
и цокал языком.
И над людьми
                   галдящими,
над латаным бельем
неслось его
протяжное:
«Э-эй,
        старье берем!!.»

А мне казалось:
это
взывают времена.
И существует где-то
особая страна.
Страна,
          где очень ценится
ненужное старье.
Там церкви
               в небо целятся,
задумавши
свое.
Там люди спят подолгу.
Там каждый дом как склеп.
Там продается только
заплесневелый
хлеб.

Там плачут
               и печалятся.
Там учат,
но пока
учебники
             кончаются,
где Средние века.
Там сполохи дрожащие.
Там пыли —
не трудись.
Заместо красок —
                        ржавчина.
И моль —
              заместо птиц.
Там самолет
                не видели.
Там торжествует
                      тьма.
Там старые правители,
сошедшие с ума.
И, от приказа ежась,
за месяц до войны
во двор
          пришел старьевщик
шпионом
той страны.

На Земле
            безжалостно маленькой
жил да был
               человек маленький.
У него была служба
                          маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату
                            маленькую…
И однажды —
прекрасным утром —
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война…
Автомат ему выдали
                           маленький.

Сапоги ему выдали
                          маленькие.
Каску выдали
маленькую
и маленькую —
по размерам —
шинель.
…А когда он упал —
                           некрасиво,
                                         неправильно,
в атакующем крике
вывернув рот,
то на всей земле
                      не хватило
                                    мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!

В музее тепло и пустынно.
Директор шагает со мной.
«Вот эта большая картина
написана
            перед войной.
И что нам особенно важно —
показан
          типичнейший быт…
Названье ее
странновато:
«Никто
          никому
                    не грубит».

На лавке,
как будто на троне,
который всему
                   научил,
сидят,
        неподкупные,
трое
спокойных и сильных мужчин.
Надежда рыбацкой элиты,
защита от всяких обид…
Ставрида,
вино
и маслины.
Никто
         никому
                   не грубит.

И женщина сбоку.
Непрочно
ее полушалок цветет.
Чуть-чуть она даже
                          порочна.
Но это ей, в общем, идет!
Над нею
            мужская когорта
вершит
справедливейший суд.
Сейчас они встанут
                          и гордо
решение произнесут.
Мужские права обозначат.
Поднимут бокалы вина.
Они еще пьют
                    и не знают,
что все переменит
война…
Один,
        орденами бряцая,
вернется лишь в сорок шестом.
Подастся другой в полицаи.
Его расстреляют
                       потом.
А третий —
                большой и довольный —
под Харьковом
будет убит…
И женщина
               станет вдовою…

Никто
        никому
                 не грубит.