Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

В музее тепло и пустынно.
Директор шагает со мной.
«Вот эта большая картина
написана
            перед войной.
И что нам особенно важно —
показан
          типичнейший быт…
Названье ее
странновато:
«Никто
          никому
                    не грубит».

На лавке,
как будто на троне,
который всему
                   научил,
сидят,
        неподкупные,
трое
спокойных и сильных мужчин.
Надежда рыбацкой элиты,
защита от всяких обид…
Ставрида,
вино
и маслины.
Никто
         никому
                   не грубит.

И женщина сбоку.
Непрочно
ее полушалок цветет.
Чуть-чуть она даже
                          порочна.
Но это ей, в общем, идет!
Над нею
            мужская когорта
вершит
справедливейший суд.
Сейчас они встанут
                          и гордо
решение произнесут.
Мужские права обозначат.
Поднимут бокалы вина.
Они еще пьют
                    и не знают,
что все переменит
война…
Один,
        орденами бряцая,
вернется лишь в сорок шестом.
Подастся другой в полицаи.
Его расстреляют
                       потом.
А третий —
                большой и довольный —
под Харьковом
будет убит…
И женщина
               станет вдовою…

Никто
        никому
                 не грубит.

Не стоит от себя бежать,
глаза потупив…
Поступки
             надо совершать!
Одни поступки!

Поступок —
                 в тру́се разбудить
замах героя.
Поступок —
                 жить,
не затвердив
чужие роли.
Поступок —
                 быть собой
                                в дыму
и клятве пылкой.
Поступок —
                 вопреки всему
молчать под пыткой!
Поступок —
                 много долгих дней
гореть,
а после
порвать поэму,
                   если в ней
хоть капля
позы.
Прикажет время зубы сжать —
не протестуйте.
Поступки
             надо совершать!
Одни поступки!
И кровь твоя
                 через ничто,
дымясь,
проступит…

Ведь если жизнь – поступок,
то
и смерть —
поступок.

Родных разыскиваю,
                           родных…
Веселый хруст сухарей ржаных.
Два слова,
             сказанных невзначай.
В горячих кружках
бесцветный чай.

Родных разыскиваю,
                           родных…
Детдом вспоил меня,
как родник.
Ребята
         с временем обнялись.
(Имен не помню.
Не помню лиц…)

Родных разыскиваю,
                           родных…
Курящих в тамбурах ледяных.
Солдат небритых, как будто лес.
«Не дрейфь, малец!
Победим,
             малец!..»

Родных разыскиваю,
                           родных…
Не смог бы я ничего без них.
Зову:
откликнись,
                моя родня…

О, если б кто-то
искал меня!

Снег шел, как больной.
А после
на три месяца
                  слег.
Лежал —
            одинокий и постный —
как перенесенный
слог.
Гулко собаки лаяли,
на каждый сугроб ворча.
Дальние льды Гренландии
прислали снегу
врача.
Белый халат
                 метелей
затрепетал над больным.
Вязли в снегу
                  недели.

Дети
      играли с ним.
В снегу застывали сутки,
и было бы все ничего,
но скальпель
живой сосульки
однажды взрезал его.
Снег умирал без стона,
отяжелев весьма…

А люди,
           выйдя из дома,
сказали:
«Ну вот и весна!..»

Красивая женщина —
                              это профессия.
И если она
до сих пор не устроена,
ее осуждают.
                 И каждая версия
имеет своих
безусловных
сторонников.
Ей,
с самого детства вскормленной
                                         не баснями,
остаться одною,
а значит,
           бессильною,
намного страшнее,
                         намного опаснее,
чем если бы ты не считалась
красивою.

Пусть вдовы
                листают романы
                                      прошедшие,
пусть бредят дурнушки
                               заезжими принцами.
А в редкой профессии
сказочной
женщины
есть навыки,
                тайны
                        и строгие принципы.
Идет она молча
                     по улице трепетной,
сидит, как на троне,
с друзьями заклятыми.
Приходится жить —
                           ежедневно расстрелянной
намеками,
слухами,
вздохами,
взглядами…
Подругам
она улыбается весело.
Подруги ответят
и тут же обидятся…

Красивая женщина —
                             это профессия.
А все остальные —
сплошное
любительство.

Над головой
                 созвездия мигают.
И руки сами тянутся
к огню…

Как страшно мне,
                       что люди привыкают,
открыв глаза,
не удивляться дню!
Существовать.
Не убегать за сказкой.
И уходить,
              как в монастырь,
                                    в стихи…
Ловить Жар-птицу
для жаркого
                с кашей.
А Золотую рыбку —
для ухи.

Хотя гудят:
              «Пора!» —
изящные валторны,
забудьтесь,
              тенора!
Остыньте,
             баритоны!..
Я расскажу теперь, —
жаль,
если не сумею, —
как наш товарищ
                       пел
в двадцатом.
Перед смертью.
Он умер
           для того,
чтоб мы не умирали…
Каратели
его,
израненного,
                 брали.
Заржавленным прутом
испытывали силу.
Умаялись.
Потом
велели
         рыть могилу…
Надутый,
будто еж,
увешанный оружьем, —
«А может,
             ты споешь?..»
смеясь,
спросил хорунжий…
Луна ползла,
                 как тиф.
Безжизненно.
Сурово…
И вздыбился
                 мотив!
И прозвучало
                  слово!
Пел
     песню
             комиссар.
Пел,
выбрав гимн из гимнов.
Пел,
будто воскресал.
Пел,
голову закинув.
Пел,
будто пил вино.
Пел,
хвастаясь здоровьем.
«Мы наш, —
                 он пел, —
                              мы но —
вый мир, —
                хрипел, —
                              построим!»
Был темным,
                 как земля.
И мокрым,
              как из бани.
Пел,
еле шевеля
разбитыми губами.
Шептал слова
                  не в такт,
упрямо повторялся…
И получалось так,
что он не пел,
а клялся!
Литые фразы
                  жгли,
с зарей перемежаясь…
Хорунжий крикнул:
                          «Пли!»
А песня
про-дол-жа-лась.
Была грозе
              сродни,
светилась
и трубила!..

В руках у солдатни
плясали
           карабины.
Дрожали молодцы —
ни стати
и ни прыти…
Великие певцы,
пожалуйста,
               замрите!..
Пусть видит комиссар,
как в озаренье алом
встает
        высокий зал
с «Интернационалом»!
И солнечно в судьбе.
И ощущаешь гордость.
И веришь,
              что в тебе —
тот
    комиссарский голос!

Если разозлишься на меня
так,
что скажешь:
                 «Кончено!» —
сполохи полярного огня
вспыхнут озабоченно.
Подползут, чтоб вымолить
                                    «прости!» —
дальние,
незваные, —
железнодорожные пути
и пути трамвайные.

Если разозлишься на меня —
полдень переломится.
Горькими
             иголками
                         звеня,
лес
тебе поклонится.
Степь
       не даст зазеленеть росткам,
сделается вязкою.
Горы упадут
                к твоим ногам,
ледниками звякая.

Если разозлишься на меня,
выдохшись и выстрадав,
звезды в небе
                  среди бела дня
будто слезы
выступят.
Будут повторять:
                      «Ты не права!..»
ветер —
           дымной прядкою,
тучи —
          громом,
шелестом —
                 трава,
и дрожаньем —
                     радуга.
Будут миру
              предвещать беду
черные ущелья…

А сначала
             я к тебе
                       приду.
Сам.
Просить прощения.