Симон Чиковани - Стихотворения и поэмы

Утро настанет, и в лес мы уходим,
Ветви раскачиваем и гуляем;
В снежном лесу тишину мы находим,
Наши следы на снегу оставляем.

Царствует вечер в лесу, ну а утро
Там, возле дачи, по-моему. Дышим
Тихо, прислушиваясь поминутно,
Слово иль речь только где-то заслышим.

Ясени тронув, подходим к березам,
В веточках бука наш взгляд отдыхает;
Множество дум своих в лес мы приносим,
Множество мыслей нам лес возвращает.

Ивы, вчера поругавшись, смутившись,
Ветви прямые сегодня нагнули.
Как паруса, в тишине прорубившись,
В лес мы вдвоем далеко заглянули.

Лес приобщить к нашей тайне желая,
Ясеней снежные ветви качаем;
В небо уносится мысль голубая,
Мы же следы на снегу оставляем.

Мы осторожно скользим, словно глину
Ищем гончарную; нам не стоится.
Если не встретится утро нам, длинный
Вечер в лесу всё равно еще длится.

Март меня капризно навещает,
Ветром счастлив, мимо он летит;
Адреса навеки вырывает,
Путь мой этим ветром перекрыт.

Парус дней, я чувствую, помчался
В бледное ущелье между скал.
Рукописи я не доискался
И собрата след не отыскал.

Я иду — куда или откуда;
Иль и впрямь иссякло волшебство?
Уделить вам хоть немного чуда
Я хочу, а вот начать с чего?

С января по март душа томилась;
Нет, не в радость стали дни мои.
В чаше сердца копоть накопилась
От огня пылающей любви.

В книге ты стоишь, как аист,
Молишься ты и рыдаешь,
Под ночным дождем скитаясь,
От скорбей не улетаешь.

Но ведь ты же был крылатым,
Ты принес весенней ранью
К украинским белым хатам
Судеб Грузии дыханье.

Как в степных ночах пылал он —
Стих твой, пламенем одетый,
Как перо в слезах стонало:
«Беды Картли мне поведай!»

Там звездою в новом мире
Вспыхнул светоч твой высоко,
Там ты душу отдал лире —
Книге памяти жестокой,
Врифмовал в ее шаири
Скорбное, живое око.

Беды Грузии повисли
На пере твоем, как слезы.
По равнинам мчатся мысли,
Будто с гор нисходят грозы.
Никнет мать в тоске, что ива.
Ива плачущая, где ж ты?

Там, где зов в ущелье сгинул,
Где порвал свои одежды,
Где вели тебя лезгины,
Заглушив бичом рыданья, —

Я прошел тропой пустынной
Безнадежного скитанья…
Бедно слово, чтоб глубины
Твоего раскрыть страданья!

Ты согрел мечтою книгу,
Облаком над ней пролился.
Жив твой стих, в степных зарницах
Вот он ливнем прокатился!
На живых твоих страницах
Я, как птица, опустился.

Где стоял ты одиноко
С опаленными крылами,
Я услышал издалека
Зов, бушующий как пламя,
И писал живого ока
Я кровавыми слезами.

Пересек я степи, реки,
Где ты пел с такою силой…
Я бы сжег слезами веки,
Плача над твоей могилой,
Если б черной тучей дыма
Не умчались наши беды,
Если б над землей любимой
Не настал он — час победы.

Жатвой дышали грузинские дали.
Горцы тебя у ручья захватили
И через тридевять гор перегнали.
И наглотался ж ты горя и пыли!

И убежал ты, но схвачен был снова,
В яму посажен, унижен жестоко.
Ночью ты видел со дна гробового
Жизни своей огонек одинокий.

Как от родного гнезда оторваться?
Как примириться с ямою темной?
Молвил ты: «Мимо миры эти мчатся,
Вне меня реют рекою огромной…»

Плесень могил одевала рассветы.
В небо глядел ты, неволей томимый.
Был под землей ты и грезил, что где-то
Лето и золото нивы родимой.

Яму минуя, не слушая пеней
Пленника, мимо шли дни и недели.
Слезы твои на крылах песнопений
К звездам высоким ночами летели.

Вспыхнул костром ты в своем заточенье.
Жаркие слезы катились ключами.
Думы, надежды твои и сомненья
К небу из ямы взлетали, как пламя.

Родины голос услышал ты скорбный:
«Время отрадной жатвы вернется.
Смерть лучше этой могилы позорной, —
Встань же, мой светлый, выйди на солнце!»

Вылез из ямы… От страха и счастья
Птицей душа трепетала живая,
Яма зияла раскрытою пастью,
Кашлянул сторож, спросонок зевая.

Щепотью пальцы сложил ты, как будто
Хлеба взял крошку, перекрестился
И по тропинке, змеившейся круто,
В горы скользнул ты и в сумраке скрылся.

В пору жатвы горячую
Был я схвачен лезгинами.

Ты брел устало в утреннем тумане,
Клубился над ущельем знойный пар.
Ты пить хотел.
                        Ты вспомнил берег Ксани
И тень прохладой веющих чинар.

Как звонок утром
                             жаворонок в небе!
Как весел в поле
                           крик перепелов!
Жнецы поют в волнующемся хлебе,
Кладут скирды тяжелые снопов.

И ты томился жаждой в жнецком стане.
Вставал во мгле багряной жаркий день.
За полем вдалеке сверкала Ксани.
От черных буков простиралась тень.

С лица отерши пот платком широким,
Ты к берегу беспечно зашагал.
Оружие оставил над потоком
И пересохшим ртом к воде припал.

Но рыскавшие
                       по лесу лезгины
К тебе подкрались
                              в тальнике густом.
Схватили и связали в миг единый
И рот заткнули потным кушаком.

От пажити,
                  где жатву не дожали
Серпы кривые
                       бедных поселян,
От родника родного оторвали
И за горы умчали в Дагестан.

И вот ты, бывший жертвой хищной птицы,
Бежишь; в горах погоня за тобой,
И стон любимой, и снопы пшеницы,
Увязанные ивовой корой…

Буря затмила пути неисходные.
Дождь затопил их в полуночной темени.
Боже! Ты капля иль вервие водное?
Древо спасения дай, не убей меня!

Пенящаяся потоками бешеными,
Бурная ночь тебе стала прибежищем,
Выла она, словно мать безутешная.
Скрыться тебе от врагов было где ж еще?

Ни деревца под скалистыми кручами.
Долгие поиски были напрасны.
Падал ты, ливня веревками скрученный.
Видел я лик твой, и в муках прекрасный.

Капля была то иль гроздь виноградная?
Только за что, угнетенного горем,
Ливень казнил тебя лютый? Как жадно я
След твой искал по размытым нагорьям.

Минут несчастья, но пусть не изменится
Сердце, великой любовью не сытое.
Ночь бы с тобой просидеть мне на мельнице,
Полные ливня найти бы следы твои.

Звал я, искал тебя долгие годы,
В ночь погружался с горящей лучиной
Там, где ты пел, златоуст непогоды,
В шуме дождя над долиной пустынной.

Горе блеснуло в кудрях твоих проседью.
Перевязав песнопеньями раны,
Грузии розу вернул ты пером своим,
Схожую с вешней зарею багряной.

Дождь ли шумит, или, полны печали,
В песнях трепещут стихи белокустые?
Книгу читая, горю, как свеча, я.
Голос мой, странник, зовет тебя в Грузию.

Дней двенадцать полз ты по ущелью,
Прятался, заслышав лай собак.
Камни были для тебя постелью,
Одеялом — полуночный мрак.

Жил ты диких яблонь скудным даром,
Падал, смертной мукою объят…
Ты во сне пришел к родным чинарам
И в траве услышал писк цыплят.

И проснулся.
                     Как предвестье счастья,
Дымно-алый наступал рассвет.
Понял ты — умчались восвояси
Хищники, твой потерявши след.

Груду огурцов найдя дорогой,
Радостный, к потоку ты сбежал.
Мыл ты огурцы и славил бога…
О, как много дней ты голодал!

Вдруг — не чудо ль? — колокола пенье!
Под зарей истаивала мгла,
И над мглой, как райское виденье,
Церковь белым голубем плыла.

И когда, в забытом этом звуке
Избавленья внемля языку,
Ты воздел трепещущие руки,—
Огурцы
             посыпались в реку.

Снедь твою убогую умчала,
Пожрала волна, как алчный враг.
На устах молитва замолчала,
Горькая молитва натощак.

И, тоскуя, ты упал в бурьяне,
Лег, младенца малого слабей.
Что же колокол в рассветной рани
Звал тебя к заутрене своей?

Дерзко возроптал на бога
Дух мой, полный возмущеньем:
«Если дал, зачем же отнял
И обрек меня мученьям?»

Мучим голодом, влачился
Ты меж цепкими кустами
И, уже без сил, взмолился
Пересохшими устами.

Найденные на дороге
Огурцы вода умчала.
Не судьба ль кусок убогий
Отняла, послав сначала?

Истомлен лучами неба,
Падая от изнуренья,
Ты алкал хоть крошки хлеба,
Ты искал отрадной тени,

И изрек слова укора,
Гневом праведным объятый:
«Господи, вот — шел я в гору,
Что же вниз толкнул меня ты?

Темный смысл открой мне, боже,
Этой притчи непонятной:
Если ты мой пастырь, что же
Скудный дар свой взял обратно?

Вера сгинула в пучине,
Дар, что злата был дороже!
Жил я верой, но отныне
Как пребыть нам в дружбе, боже?

Взяты огурцы волною,
Как Торгваем — шлем и латы.
Вот лицом к лицу с тобою
Встал я, гибелью объятый.

Был бы бог в небесной тверди —
Сына б он в беде не бросил!
И плохой хозяин жерди
Для опоры ставит гроздьям!»

Словно призрак, брел ты слепо,
Сквозь кустарник продираясь,
Не имея крошки хлеба,
Много дней травой питаясь.

Жалил гнус лицо и руки,
Жгло свирепым солнцем небо,
О, какие вынес муки!
И ни сладостного хлеба,

Ни глотка воды, ни тени
Для измученного тела…
Мнилось, будто запустенье
Всей землею овладело.

Пел ты. Песни безголосо
В пересохшем горле глохли.
Плакал, но живые слезы,
Как степной родник, иссохли.

«Где ж хранитель? Избавитель?» —
Возроптал ты, умирая,
И внезапно ток увидел,
Полный скирд, как берег рая.

Как на отнятый когда-то
Рай, чудесно возвращенный,
Ты глядел на ток богатый,
Изумленный, потрясенный.

Полный трепета и света,
Ток сиял, как мир счастливый.
Где ты, серп грузинский? Где ты,
Тихий шелест отчей нивы?

Скирдами уставлен тесно,
Это — ток иль только снится
Мир неведомый, чудесный,
Где как золото пшеница?

И лучился воздух, полный
Мглой зерна, как нимб янтарный.
И творцу воздал безмолвно
Ты молитвой благодарной.

И, снопы благословляя,
Молотьбы внимая грому,
Ты упал без сил, рыдая,
На пшеничную солому.

Над тобой склонились люди,
Будто мать крыло простерла,—
О отчаявшийся в чуде! —
Освежили влагой горло.

И по-русски кто-то где-то
Крикнул: «Лазарь! Дай-ка хлеба!»
Задрожал ты, но за это
Осужден никем ты не был.

Сам, как Лазарь, ты из мрака
Смерти встал в другой отчизне,
Русский приютил беднягу
И насытил хлебом жизни.

Пожалел тебя, как кровный,
Отдых плоти дал усталой,
Обогрел тебя любовно —
И зимы в душе не стало.

Сердца своего богатство
Расточил тебе, развеял
Память рабства. Семя братства
Навсегда в тебе посеял.

Был неутомим в заботе,
Окрылил твой дух надеждой,
Снял с тебя твои лохмотья,
Дал тебе свои одежды.

Стол накрыл, хоть небогатый,
Для тебя в своем жилище.
Содрогнулся вновь тогда ты
От благоуханья пищи.

Ел ты русский хлеб, до дрожи
Братской радостью взволнован,
Новым чувством тем, что позже
Проросло могучим словом.

Величав был тихий вечер,
Свет очажный так беззлобен,
И цвели сердца, как свечи,
Истине был хлеб подобен.

Так один крестьянин русский
     В эти дни за мной ходил.
Мой отец, когда был жив он,
     Так едва ль меня любил.
Русский спас меня от смерти,
     Слезы надо мною лил.

К очагу тебя привел он,
Светоч дал в пучине мрака.
Отворил, участья полон,
Сердце, как амбары злака.

Ты, прошедший муки рабства,
Оросил очаг слезами,
Где впервые клятва братства
Прозвучала между вами.

Как родной, единокровный
Брат от матери единой,
Горцу оказался ровней
Русский пахарь — сын равнины.

Был ты им, как самым близким,
Обогрет, одет, утешен.
Стал ты ветром карталинским,
До России долетевшим.

Оба вы ярмо носили,
Оба — тернием язвимы,
Меж собой вы положили
Клятву дружбы нерушимой.

Освященный по́том честным
Хлеб, что ел ты в доме брата,
Дал начало вещим песням,
Стал как солнце без заката.

И поздней, под чуждым небом,
Память братского порога
Нес ты, как корзину с хлебом,
Другом данную в дорогу.

Эта память, всё чудесней
Век от века, год от года
Разгораясь, стала песней
В сердце нашего народа.

В чувствах разлилась, как море,
И, шумя живой листвою,
Расцвела над кровлей Гори
Персиковою весною.

               * * *

Словно брат, тебя крестьянин
Встретил — русский настоящий,
Горем, как и ты, изранен,
В горне бед, как ты, кипящий.

Он грузинский май сладчайший
Угадал в тебе и понял.
Сердца высохшую чашу
Он живой водой наполнил.

Дал напиться из кувшина
На прощанье у порога,
Хлеба дал тебе корзину
И благословил в дорогу.

В дальний путь пошел ты смело,
Лапти пыль степей покрыла.
Память братства в ночь согрела,
В знойный полдень освежила.

Русский спас тебя, когда ты
Предан был предсмертным мукам.
Пашни чувств мудрец — оратай,
Стал навек тебе он другом —

Укрывал тебя в ненастье,
Озарял твой путь зарницей,
Был с тобою, полн участья,
И в пустыне и в темнице.

Чаще думать стал над очагом собрата,
Как вернуться в Картли к дому своему…
Смертной тьмой стезя обратная объята —
Сеть на той стезе расставлена ему.

Как же царь Вахтанг? Немыслим путь обратный.
Сколько бед на плечи царские легло!
Турком сад его порублен виноградный,
Кров царя — чужбина, трон его — седло.

Одинок он был в годины роковые.
О, междоусобиц черная пора!
И решил Вахтанг пойти на зов России,
На приветный зов Великого Петра.

Вспомнил тут Давид прощание в Цхинвали,
Горе — словно уголь огненный в груди…
Воины в слезах Вахтанга умоляли:
«В этот грозный час от нас не уходи!»

Пред семьей своей коленопреклоненной
Поднялся властитель, скорбен и суров:
«Петр меня зовет — славнейший царь вселенной,
Брат мой, — он поможет мне изгнать врагов.

Я вернусь. И Картли будет вновь свободной,
С наших гор сниму я черную чалму!»
С плачем перед ним склонился сонм народный,
Невозможно было возразить ему!..

Удалился царь. А за Вахтангом следом
Преданнейшие из преданных пошли.
К счастью или бедам — дальний путь неведом.
Кони пыль отчизны на копытах унесли.

Царь в пути узнал, что умер Петр Великий.
Год идет за годом, нет царя домой.
Он в Москве томится; волосы владыки
В скорби убелились снежной сединой.

И решил Давид в Москву стопы направить —
Ведь сумел в России друга он найти! —
Чтоб к надеждам Картли сноп надежд прибавить,
Чтоб помочь царю опору обрести.

Легкой поступью
         Пошел он в путь далекий.
Ливень с полуночи
         Пыль к земле прибил.
Шелком устелил
         Рассвет ему дороги.
Русский друг припасом
         Путевым снабдил.

Дал корзину хлеба
         И свиного сала.
И, вздохнув, Давид
         Покинул братский дом.
По тепле очажном
         Сердце тосковало,
Шел он светлым Доном,
         Верностью влеком.

Он идет. Пред ним
         Равнина необъятна.
С небом степь слилась
         В просторах голубых.
В пятнах сентября
         Пленительный и статный
Пламенеет тигр
         Левад тополевых.

Машут ветряки.
         Белеют церкви мирно.
Но безбрежно море
         Вянущей травы.
Марево степей
         Безмолвно и обширно.
И когда ж, когда ж
         Достигнет он Москвы!

Где дряхлеют в стойлах
         Боевые кони,
Где пришлось царю
         Седины приклонить?
Где б из рук его
         Тепло принять в ладони,
Где бы с ним свои
         Раздумья разделить?..

Износил в пути
         Он лапти и одежды.
Месяцы в пути
         Прошли, как караван.
Под огнем заката
         Знаменем надежды
Строй берез бежит
         В синеющий туман.

Ни беды, ни боли
         Юность не боится.
Беспредельна степь…
         И где ж пути конец?
Перекати-полем
         Ковылями мчится
Юноша-изгнанник,
         Воин и певец.

Ты стал, на холм поднявшись. В дымке синей
Лежал великий город наяву.
Ты отряхнул с ресниц пушистый иней,
Как пилигрим, приветствуя Москву.

Сверкало куполов кремлевских пламя,
Белели башни в снежном серебре,
Перекликаяся колоколами,
Гудел российский город на заре.

Бесценными полярными песцами
Снега, снега сверкали вдалеке.
И расписные сани с бубенцами,
Красуясь, проносились по реке.

Из труб печных янтарными столбами
Над теремами подымался дым.
И в сердце, шелестя дубами,
Край отчий думам отвечал твоим.

И вот над морем алого тумана
Победно и торжественно поплыл
Могучий звон Великого Ивана,
И луч надежды душу озарил.

И, просветленный утром тем воскресным,
Раскаявшись в сомнении своем,
Ты зашагал по переулкам тесным,
Как жданный гость, к друзьям входящий в дом.

Для грузин как будто минули печали:
В Петербурге их надеждой ободрили,
Войском и оружьем помощь обещали,
И они по Волге в Астрахань отплыли.

Золотом осенним берега блистали.
Западали зори в поредевших чащах.
Паруса под свежим ветром трепетали,
Словно крылья белых птиц, на юг летящих.

Обнадежила грузин царица Анна —
В Астрахани встретят их войска царицы,
И светлей вставало солнце из тумана,
И сияла ярче им звезда денницы.

Чем к Хвалыни ближе, тем пышнее зори.
В далях забелели Жигулей отроги,
Волга катит волны, широка, что море,
И Гурамишвили думает в тревоге:

«Русь, не оставляй нас в деле предстоящем,
Встань бок о бок с нами братом-исполином.
Дай попутный ветер крыльям шелестящим,
На пути безвестном помощь ниспошли нам!»

На ночлег привалят, утром спозаранку
Снова в путь… Ветрила шепчутся над Волгой
Или это шелест дум царя Вахтанга,
Горьких дум, рожденных в ожиданье долгом?

Это паруса иль сердца упованье,
Что в беде, как снасти на ветру, окрепло?
Близко, близко, други, с родиной свиданье!
Братья, да восстанет родина из пепла!

«О, хороним мы в Астрахани
       Вахтанга Шестого,
Беззаветного труженика
       И властителя слова!
Горе нашим надеждам,
       Упованьям и чаяньям.
Ржут встревоженно кони, —
       Стоном я отвечаю им.

Он, скитавшийся по миру,
       Чтоб найти исцеленье
Ран отчизны,—
       Он сам ее ран был скорбь и томленье.
Был моей обороною,
       И моим был он знаменем.
Он в гробу, и свеча над ним
       Брезжит трепетным пламенем.

Рой пчелиный покинул
       Нашу ниву печальную.
Из чего отольем ему
       Мы свечу погребальную?
Шелкопряд не дал пряжи
       Для надгробного полога,
Нам сломали десницу,—
       Как ударим мы в колокол?

Рухнул он, столп наш кровельный,
       Ливню в жертву мы отданы.
Смертным сном спит во гробе он
       Под знаменами родины.
И поют ему вечную
       Память книги великие —
Слава Грузии, меч ее,
       Дух ее и язык ее.

Руставели, „Жизнь Грузии“ —
       У царя в изголовье.
Каждый стих и страницу их
       Отстоял он с любовью.
И ревнителей родины
       Строй вокруг сабленосный,
Чьи надежды погублены
       Стужей ночи морозной.

Далеко залетел ты,
       Уходя от судьбины,
Стерегла тебя гибель
       И за гранью чужбины,
Догнала тебя за морем,
       Не настигши в отчизне,
В вечный мрак унесла тебя,
       Вырвав с корнем из жизни.

Не успел переплыть он
       Каспийского моря…
Мир душе потерявшего
       Путь в безбрежном просторе!
Сердце бьет, словно мельница,
       Стонут шлюзы предсердий.
Что ж, укроюсь на мельнице,
       Позабуду о смерти.

И, быть может, там дружеское
       Встречу сердце горячее.
Судьбы Грузии, с тружеником
       Севши рядом, оплачу я…» —
Так Давид над последней
       Вахтанга обителью
Говорит —
       И земле предает покровителя.

Надо в горестях окрепнуть,
Словно каменный утес.

Ввысь устремляясь, как пламя свечи,
Плакал Давид в астраханской ночи.
В сердце твоем, как огонь горячи,
Дум об отчизне кипели ключи.

В дом наш чья зависть вражду заронила?
Жертвы ее — на чужбине могилы.
Слезы ты лил над могилою милой,
Землю печаль твоя испепелила.

Горе! Отчизна тобою утеряна!
Стонет под злыми цепами теперь она.
Стали там жатвою слезы собратьев,—
В горсть не собрать их, в снопы не связать их,

И облегла тебя степь несказанная, —
Где в ней скитанья твои неустанные?
Только на севере — в трауре всё еще —
Пели станки, по-грузински глаголющие, —

«Иамбико» в стуке друкарни старинное.
Пламенем дружеского камина
Озарено семилетье пустынное.
Длинною ночью тоскуют грузины.

Нет у тебя ни семьи, ни возлюбленной.
Путь твой в Москву или в отчие горы?
Рухнул грузинский трон наш, погубленный
В скорбную пору смут и раздора.

Мельничий жернов на Мтквари гудит,
В мельнице старец с внуком сидит:
Может, в ночи пастухи постучатся,
Буря с Гомбор им вослед прилетит,

Слезы на веках их — пересоленные,
Шкура овечья да меч обнаженный,
Горло омочат водою студеною,
Речь поведут о земле разоренной.

«Горе! — там вдовы несчастные вопят.—
Угнано стадо, и двор наш разграблен!»
Беженцев в горы старуха торопит,
Вместо клюки опираясь на саблю.

«Горе нам! Как устоим под лавинами?
Камень и в гору догонит бегущего.
Остановись же и меч наточи на нем
Именем отчего духа могучего…»

Вспыхнула в буре сомнений неистовых
Мысль о бессмертии солнечным блеском,
Жернов седой прогремел свою исповедь,
Чтобы вкушал спокойно ты хлеб свой.

И обуздать поспешил ты желания,
Путь ты избрал к полуночной столице;
Может быть, книгу создашь ты в скитании,
Выстроишь храм и в нем будешь молиться.

Жил я в Картли, пел я над потоком,
Над осенним изобильным током.
Как плющом, теперь обвит я горем,
Стал я садом, срубленным под корень,
Одиноким стал я сиротой.

Знал я сладость пламенного лета,
Горной ежевики, гроздий Мцхета.
И земле я поклонился низко.
Ангел осенил меня кинцвисский,
Ибо я не предал край родной.

Жницу я любил с серпом блестящим,
В море нив тихонько шелестящим,
Ветерок вечерний придорожный,
Дым костра, овчарки лай тревожный,
И свирель, и оклик пастухов.

Я скитался долго на чужбине
И построил дом на Украине.
Поднял новь, засеял, как бывало,
Жег костры и пел — да не хватало
Слушателя у моих стихов.

Так кому ж я вверю сердца слезы —
Богу? Высоте облачно-грозной?
Соловей над розою долины —
Притча ль то? Не так ли Украина
Ныне петь заставила меня.

Сад люблю, весну в степном просторе.
Но душа пылает — факел горя.
Для кого, зачем я песнь слагаю?
Волен я, а радости не знаю.
Скорбь моя состарила меня.

Жуки гудели в воздухе, и вечер,
Густея, мглою степи заволок.
Примчался раненный в ущелье ветер
И на кургане, как казак, прилег.

А ты впивал кукушки зов щемящий,
Украинских и русских песен строй
И голос ливня, весело гремящий,
Навек залюбовавшись их игрой.

И песни те и вещий голос птицы,
Как звон и грохот тронувшихся льдов,
Подхватывал ты огненной страницей
Пылавших вдохновением годов.

И русских песен родники-глубины
С родными голосами ты сплетал,
России голос, голос Украины
Навек с судьбой грузина сочетал,

Дабы одной бессмертной вспыхнуть песней —
Чтоб радугой трехцветной жили в ней
И хоры дальних звезд в небесной бездне,
И след скитаний горьких юных дней.

Поистине постиг ты жизни недра
И в книге мудрой крылья развернул,
В ней с вешним трепетом степного ветра
Ты сочетал обвалов горных гул.

Три голоса зажег ты тростниковым
Своим пером и вместе их связал.
О братстве трех народов тихим словом,
О дружбе их впервые ты сказал.

Я звал тебя, — пропел полночный петел,
И голос твой из книги мне ответил.

Ты птицеловом звуков прожил в мире.
В тысячеустый песенный обвал,
В цветущий буйно сад своих шаири
Ты горести отчизны врифмовал.

Без счета звуков, сокровенных, полных, —
Жужжат ли ульи, ветви ль шелестят.
Ликует каждый голос, как подсолнух,
В густой листве зозуленьки грустят.

И свиста соловьиного услада
Гремит над купой каждого стиха.
Творец откроет утром двери сада,
Едва услышит песню пастуха.

И соловьиным щелканьем и звоном
Сияет ночь, как тысячей зарниц.
Одним лишь не позволено воронам
Наполнить криком светлый сад страниц.

А сам поэт скорбит. Он каждый листик
Здесь милосердной оросит слезой.
Родства он ищет в плеске, звоне, свисте,
Грузинский стих кладет на лад чужой.

Он одинок, а для души — безводье,
Коль у поэта слушателя нет.
Витают голоса, звучат в природе —
Для жизни нужен каждому ответ.

О, как он жаждет встретиться с собратом —
В сад повести, на ток его позвать,
Чтоб мысль грузина с родственным ей ладом
Великой песни русской сочетать.

И девушка из Зубовки протянет
Ему дорогой сорванный цветок.
Курганы туча низкая туманит,
На Каспий тянет свежий ветерок.

Но беды Картли в стих неудержимо
Врываются, чтоб ведал их народ…
Душа Сковороды проходит мимо
И славу миру светлому поет.

Как свечи, голоса горят высоко —
Свечам подобны, цвету миндаля.
И богоматери лазурный локон,
Звеня в душе, струится на поля.

И так ты сам врифмован в Украину,
Как крыльев шум в стоустый шум лесов,
Где, сокровенных чувств открыв глубины,
Поют, как пчелы, сонмы голосов.

Сына лучше нет, чем юный —
Тот, что мной усыновлен.
Я десницею сыновней
От врагов оборонен.
Породил его я словом —
И певцом да будет он,
Лишь бы для меня не стала
Песня звоном похорон.

Бренный мир тебя состарил,
Сделал яблоней безлистой,
Без плода твой ствол оставил
Вплоть до смерти ненавистной.

И усыновил ты книгу,
Назвал книгу сиротою,
Скорбью наделил великой,
В душу не внедрил покоя.

Крылья, как орел небесный,
Над тетрадью простирая,
Сердцем выкормил ты песню,
Колыбель страниц качая.

Книга пела, расцветала —
Хоть один ее ты слушал, —
Водопадом клокотала,
Обжигала стоном душу.

Подымалась над бескрайной,
Над глухой годиной горя,
Облекалась вещей тайной,
Рдела радугой в просторе.

Но один ты песню слушал,
С ней просиживая ночи,
Не было удела глуше,
Беспросветнее и жестче.

Старился ты… Так друг другу
Вы в ночах надоедали,
Далека дорога друга,
Бодрствовали вы и ждали,

Но птенца ты не покинул,
Дал созреть под отчей сенью —
И послал в отчизну сына,
Чтоб делил ее мученья.

Вырастил на Украине
И, в слезах, дорогой звездной
В Грузию направил сына.
Сын — твой сокол светоносный.

Горькие твои скитанья
В снеговой степи пустынной,
Смертные твои метанья
Мы прочли на крыльях сына.

Если б сына — человека —
Ты оставил, разве б смог он
Перенесть над бездной века
Повесть об отце далеком?

Духом сына окрылил ты,
Не пропал птенец на свете:
Долетел он — ран целитель —
В Грузию через столетье.

Давид развел сад.

К звезде востока руки ты простер,
Тень родины была твоей иконой.
И трепетал твой дух — степной костер,
Холодной мглой и тьмою окруженный.

Ты славил родину, с горящих крыл
Со стоном отрясая дождь и иней,
На Украину стих пересадил,
Грузинский сад взрастил на Украине.

Был сердцем чист великий садовод.
И первым посадил ты древо притчи.
И вдохновенный сладкий вызрел плод,
И сад возрос в красе, в живом величье.

Не почвою питал, а сердцем ты
Чувств семена, что Картли заронила.
И кровь твоя окрасила цветы,
И сад родной бессмертье осенило.

В нем роз не опадают лепестки,
Плоды поющих яблонь не скудеют.
Сад, созданный трудом твоей руки,
Листвой неувядающею веет.

Тоска и горе были твой удел,
Народных бедствий горькое наследье.
Но, как корабль, твой сад зашелестел
И в Грузию поплыл через столетья!

Как буйно он шумит в родном краю,
Как в нем крылатый дух твой веселится!
И в сад твой мы вступили — и твою
Благословили мощную десницу.

И я внезапно позван был в поход.
В тот день в лесу грибы ты собирала.
О сада юности цветущий свод,
Как я искал тебя, а ты не знала!

Достался жребий мне — идти в поход.
Взгляни мне вслед, о лютик мой медвяный!
Пусть мне вослед ветвями сад махнет,
Как твой платок узорный, из тумана!

Я оседлал походного коня.
Растащат мой шатер чужие руки…
Взгляни звездой далекой на меня
Сквозь сумрак ночи в горький час разлуки!

Коль суждена мне гибель на войне,
Склонись во сне над смертною постелью,
Вздохни, блесни, подобная весне,
Дай мне испить целительного зелья!

Мир мчит людей, как буря — желтый лист,
Как вихрь кружит, не даст промедлить мига.
Я — лишь названье и заглавный лист,
А век мой — ненаписанная книга.

Я гроздий не нарвал в тени твоей.
Когда паду под вражьими мечами,
Найди мой шлем и доверху налей
Твоих очей алмазными слезами…

Пусть мой собрат из шлема отопьет,
Пусть боль моя потомку станет благом,
И пусть он слезы надо мной прольет
И осенит меня грузинским стягом.

В Семилетней войне потрясли мы
Основание прусского трона.

Ты не остался в стороне от брани:
Вновь у Кюстрина обнажил ты меч
И мчался первый в конном урагане,—
Приказ был: войско прусское рассечь.

В трясине твой скакун завяз внезапно,
Но, яростью пылая боевой,
Ты бился, полный силы неослабной,
Отваги дух вложил в клинок стальной.

Ты воин был поистине бесстрашный,
И, хоть гнедой твой конь потерян был,
Ты дрался пеший в схватке рукопашной,
Грузинского меча не посрамил.

Ты звал: «Ко мне, гнедой! Ко мне, мой милый!
И я тебя за Одер погоню!
Россия нас поила и кормила,
Дала нам меч, одела нас в броню!..»

А на тебя пруссаки налетали,
И был ты пеший против верховых,
И мощь твою, как ветви, обломали,
Лишили дуб ветвей его густых.

И ты истому смертную изведал:
Израненный, на берегу реки
Лежал ты, и никто напиться не дал,
Не протянул спасительной руки.

И небу поручил свой дух суровый,
И сердцем окрылился, как орел,
И, словно бы тенистую дуброву,
Прохладную обитель ты обрел.

И ты прошелестел, как нива хлеба,
Дождя бессонно ждущая в степи:
«О мать моя! Из вечной чаши неба,
Из чаши жизни грудь мне окропи!»

И вот твою молитву оборвали,
И подняли тебя, и понесли,
И мир через решетку показали,
И годы плена горькие пошли…

                  * * *

В холмах бесплодных Магдебург унылый
Садов ветвями пыльными поник.
Молитва на устах твоих застыла,
Иссякли слезы, твой живой родник.

Из крепости видна тебе пивная,
Но там веселья не заметит взор.
И лишь суровый, перемен не зная,
Чернеет хмуро башнями собор.

Плетутся клячи по дороге пыльной,
Без седока повозку волоча.
И скорбный вечер полн тоски бессильной
Бойца в цепях, лишенного меча.

И не спешит никто со снедью свежей
К тебе в тюрьму. И вечер тих и глух,
И меркнет день, зарею бледной брезжа,
Как будто с телом расстается дух.

Песком, мякиной хлеб тюремный полон.
О голод! голод! — Родина вдали…
Как пытка многодневная тяжел он.
О, дайте же вкусить плодов земли!