Марк Тарловский - Молчаливый полет

Садовые улитки
С жильем своим ползут
И все свои пожитки,
Быть может, в нем везут.

Пожитки — это шутка,
Действительность же в том,
Что скользкая малютка
Несет свой круглый дом.

И, если точно строго
В рассказе соблюсти,
Улитка-недотрога
Не думает ползти.

Об этом, как известно,
Учебники гласят:
Улитки повсеместно
По зелени скользят,

Скользят, топыря рожки,
А вовсе не ползут,
И домики по стежке
На спинках волокут.

Три яруса над спинкой,
Сужаясь, вознеслись,
И стынет, став тропинкой,
Серебряная слизь.

Улитка, вместе с дачей,
Катается, скользя,
А двигаться иначе
Ей даже и нельзя.

Ей служит слизь для смазки,
Как мало для машин:
Природные салазки
У этих молодчин!

И делают улитки
Из собственной слюны
Надежные калитки,
Круглее, чем блины,

И спит под их защитой,
Как телка за плетнем,
Кочевник знаменитый
В убежище своем.

Пойдемте-ка, ребята,
Зимою на каток:
Блестит щеголевато
Покрытый льдом поток.

Улитка спит под снегом
В уютном завитке,
А школьник занят бегом,
Резвиться на катке.

Пусть конькобежец прыткий,
Летит, об лед звеня, —
Медлительной улитке
Он близкая родня!

Невидимо родство их,
Ей не сравняться с ним,
Но связан ход обоих
Скольжением одним.

Под тяжестью подростка
Каточный тает лед.
Без этого — загвоздка:
Не двинешься вперед!

Вода здесь — в роли смазки,
В подмогу пареньку,
И ход отнюдь не тряский
Присущ его коньку.

Не финны, не норвежцы,
А русские — глади! —
Как чудо-конькобежцы,
Всех в мире впереди.

Но с маленькой улиткой,
Природы господин,
Ты общей связан ниткой
Под звон стальных пластин!

На то ты — сын природы.
Припомни же на льду
Родню, что лижет всходы
На грядках и в саду:

Вслед зимним дням суровым
Настанут лета дни,
А ты здесь добрым словом
Улитку помяни!

«Ты с миром вдребезги разбитым
Расстался, звездный мой собрат,
И стал простым метеоритом,
Каких несметный мчится град

Как стадо вспугнутых оленей,
Чего ты сроду не видал,
Они по уйме направлений
Несут свой камень и металл».

Близ глыбы, ужасом объятой,
Перед лицом небесных сил,
Так спутник говорил крылатый,
Так ангел божий возгласил.

«Но кто ты, спутник, и откуда,
И до какого рубежа?» —
Метеорит, свидетель чуда,
Спросил крылатого, дрожа.

«К тебе, кто прежде был расплавлен,
Но в царство холода влеком,
Я не правителем приставлен,
А рядовым проводником.

С тобой лечу в кромешном мраке,
Тебя где надо передам.
Я <видманические> знаки
В тебе читаю по складам.

Но я читаю их от скуки,
Я слишком много их прочел,
А в пустоте не слышны звуки,
В ней даже камень не тяжел.

И потому моей задачей
Я тягочусь уже давно:
Мне почвы хочется горячей,
Меня манит ущелья дно.

Но я не действую вслепую,
Есть нашим странствиям предел:
Мне на планету голубую
Тебя доставить бог велел».

Он смолк, и часто думал камень,
Что видит цель перед собой,
Когда светила редкий пламень
Мелькал случайно голубой.

И улыбался ангел божий,
Приметив трепет кругляка:
«Они с планетой только схожи,
И нам не к ним наверняка.

Не к солнцу нас, великий Боже,
Твоя направила рука,
К песчинке черных бездорожий
Ещё дорога далека».

Но вот приблизились к песчинке
И врезались в воздушный слой.
И камень вздрогнул от заминки
И услыхал печальный вой.

А это сам он выл, сгорая
Над самым страшным из миров,
Когда сомнительного рая
Раздернул гложущий покров.

И только жалкие объедки
На землю выпали дождем,
Какие, в сущности, нередки,
Хотя немногие найдем.

И спутник, с трудным кончив делом,
Что выполнял не в первый раз,
Черкнул крылом, как совесть белым
И плохо видимым для нас.

Бедняк-туркмен три месяца не спал —
На байском поле хлопок поливал.

Все гряды вдоволь напоив водой,
Он получил в награду золотой.

Спеша домой с червонцем в кушаке,
Он вдруг нашел такой же на песке.

От радости ускорив втрое шаг,
Находку тоже сунул он в кушак.

А между тем, покуда несся он,
Вступили золотые в перезвон.

Он был рад звону, не поняв сперва,
Что слышит в нем туркменский слова.

Но понял вскоре: «Что еще за вздор!
Двух золотых я слышу разговор…

Велик Аллах! — монеты в кушаке
Судачат на туркменском языке!» —

Он тут же навзничь догадался лечь,
Чтоб лучше слышать двойственную речью

Но золотой, подобранный с песка,
Чья проповедь была, как брань, резка,

Уже успел свое договорить,
Не собираясь, видно, повторить.

Затаил дыханье водолей,
Когда в ответ, от имени полей,

Заговорил законный золотой,
Что был за пот получен пролитой:

«Владелец мой, — промолвил он, звеня, —
Прилежно спину гнул из-за меня.

Пылинки, не очищенной трудом,
В таком, как я, не сыщешь золотом.

А ты! — не джинном ли положен ты?
Чем ангельским облагорожен ты?

Не раз, быть может, джинн тебя ронял,
И ты базарных в грех вводил менял.

А если ты не кинут под размен,
Как на капкан приманка для гиен,

И о тебе горюет человек, —
Он, может быть, бедняга, из калек,

Он, может быть, сиротка иль вдова,
А может быть, имея сердце льва,

Врагов страны он в бегство обратил
И в золотом свой подвиг воплотил.

Я думаю, — мой честный господин,
Поняв, что выход у него один,

Тебя обратно кинет на песок,
Каков бы ни был темный твой исток». —

И на ноги вскочил бедняк-туркмен:
«Как мог попасть я к заблужденью в плен?!

Зачем владеть лукавым золотым?
Он будет горше, чем геенны дым.

Немедленно находку отшвырнуть!
Спокойствие душе своей вернуть!..»

Мозолистая грубая рука
Скользнула тут же в складки кушака

И вытащила оба золотых,
Как давеча, по-прежнему, немых;

Но сходственней двух зерен полевых,
Тождественней двух капель дождевых

Чеканные сверкнули двойники
Из ледяной трясущейся руки…

«Какой из двух?.. вот этот… нет другой!..
Заговори! душе верни покой!» —

Но оба диска тягостно молчат,
А как встряхнешь — бессмысленно бренчат!

И говорят, что можно с той поры
В Ташаузе, в Чарджоу, и в Мары

Увидеть иногда в базарный день
Раба сомнений явственную тень —

Царицу дыню, сладкую, как мед,
Она рукой прозрачной подберет

И золотой протянет продавцу,
Но, передумав, поднесет к лицу

И скажет: «Нет! — к нему пристал кусок!
Застрянет в горле купленный кусок…

Возьми другой! вот это капитал!
Ай нет… и к этому песок пристал…» —

И дыня остается на лотке,
И тень бредет с червонцами в руке

И видит мраморный истертый круг,
Где золотые пробуют на звук,

И говорит меняле-старику:
«Из двух один я в жертву обреку

И дам тебе, а ты определи —
В каком награда за полив земли…» —

Но сердится на пришлого старик:
— «Бездельник ты, я вижу, и шутник.

Уйди, уйди, напрасно ты залез
С такими просьбами под мой навес!» —

Бродячим псом шарахается тень,
Садится у мечети на ступень,

К неудовольствию господних слуг
Пугливо озирается вокруг,

И, как всегда, из призрачной руки
Чеканные сверкают двойники:

«Какой из двух?.. вот этот… нет другой!..
Заговори! Душе верни покой!» —

Но оба диска тягостно молчат,
А как встряхнешь — бессмысленно бренчат.