Марк Тарловский - Молчаливый полет
12 января 1928
Письмо о пользе стихла В.И. Шувалову[276]
Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые стихло чтут ниже интегралов,
Приманчивой кривой блистающих в глаза:
Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса.
Нередко я для той с парнасских гор спускаюсь;
И ныне от нея на верх их возвращаюсь,
Пою перед тобой в восторге похвалу
Не спорам, не статьям, не званью, но стихлу.
12 января 1928
Экспромт («В своем великолепии уверен…»)[277]
В своем великолепии уверен,
С тиранством сочетая простоту,
На председательском своем посту
Анафемой гремит m<onsieu>r Чичерин.
Он вывел дух Долиздиных таверен
И кассы Соколиной наготу
И обратил в нездешнюю мечту
Былой фантом, который им похерен.
«Вы индивидуально-хороши,
Вы — зеркало общественной души», —
Союзу говорит он, как девице.
Союзе же млеет, клонится к нему
И шепчет: «Алексею одному
Дарую право “veni, vidi, vici”[278]».
4 октября 1928. В столовой Дома Герцена
Пародия на стихотворение «Бетховен» Георгия Шенгели[279]
То «Тайное тайных» и «Зависть» Олеши глухая,
То Лида Сейфуллина в мелких фиалках у края,
То пыльный Пильняк, пропитавшийся шепотом келий, —
И вот в Госиздат бронзовеющий входит Шенгели.
Он входит, он видит: в углу, в ожиданьи погоды,
Пылятся его же (опять они здесь) переводы.
Давно не печатал! на договор брошена шляпа,
И в желтую рукопись падает львиная лапа.
Глаза на Главлит, опустившийся плоскостью темной,
Глаза на авансы, что жрет Маяковский огромный,
И, точно от Горького, пышные брови нахмуря,
Строчит он, а в сердце летит и безумствует буря.
Но грустный Халатов ответствует штурму икотой,
Семь завов поэту ответствуют сладкой зевотой,
И ржавые перья в провалы, в пустоты молчанья,
Ослабнув, кидают хромое свое дребезжанье.
Полонский к ушам прижимает испуганно руки,
Учтивостью жертвуя, лишь бы не резали звуки;
Ермилов от ужаса только руками разводит, —
Шенгели не видит, Шенгели сидит — переводит!
27 декабря 1928
Лермонтов (о Маяковском и Сельвинском)[280]
Они любили друг друга так долго и нежно,
С тоской глубокой и страстью безумно-мятежной!
Но как враги избегали признанья и встречи,
И были пусты и хладны их краткие речи.
Они расстались в безмолвном и гордом страданье
И милый образ во сне лишь порою видали.
И час пришел: наступило за «Леф'ом» свиданье…
Но в «Новом мире» друг друга они не узнали.
1928?
«Помятая, как бабушкина роба…»[281]
Ты мне воздух, и дождь, и вино.
Ада Владимирова
Строчка «Ты мне воздух, и дождь, и вино» надолго останется в литературе.
Из речи профессора Розанова И.Н. об Аде Владимировой
Помятая, как бабушкина роба,
Как жаба, раздуваешь ты свой зоб,
Кидая в дрожь нервических особ,
Ты декламируешь как бы из гроба.
Чревовещательница и хвороба,
Ты персонаж, каких не знал Эзоп,
Ты — вол, что в тупости своей утоп,
Лягушка и Крыловская утроба.
Ты — воздух, где повесили топор,
Ты — потный дождь из Розановский пор,
Ты и вино, прокисшее в корзине,
Ты воздух нам, ты дождь нам, ты вино,
И, смешанная с ними заодно,
Ты, безусловно, oleum ricini.[282]
17 февраля 1929
«Как губы милой, рдеет слово Жица…»[283]
Как губы милой, рдеет слово Жица,
Одна отрада — слушать злого Жица.
Взгляните на него во время прений,
Не осуждайте так сурово Жица.
Он как барбос бросается на встречных,
Не называйте же коровой Жица.
Победа над Пеньковским в рукопашной —
Последняя поднесь обнова Жица.
Довольно с нас и этого любимца,
Не требуйте, друзья, другого Жица.
29 февраля 1929
Экспромт («На протяжении версты…»)[284]
На протяжении версты —
Бульвар отменной красоты.
Он домом Герцена гордится,
На нем — и Пушкин, и блудница.
Он Тимирязевым кряхтит —
Завидный груз! Почетный вид!
Но почему в заветном доме
Фокстротной преданы истоме?
Но почему под сенью муз
Клуб с кабаком вступил в союз?
Но почему так злы и грубы
Друзья сомнительного клуба?
Зачем заведомых врагов
Пускать под Герценовский кров? —
Друзья! Нельзя ли для прогулок
Подальше выбрать переулок?
1 июня 1929
На Олимпиаду Никитичну, содержательницу пансиона в доме Волошина[285]
«Не переслащивайте молоко,
Хлебайте воду прямо из колодца,
Вареников не прячьте за трико
И доедайте всё, что остается!»
Олимпиада, с видом полководца,
Разносит всех. Послушайте, Клико:
Вам сахар достается нелегко,
Зато от Вас легко нам достается…
23 июля 1929
Пи-явный сон в Коктебеле[286]
Максу ставили пиявок.
Столь обильная закуска
Привила им стиль и навык
В мокром деле кровопуска.
По земле несется слава,
И чудовищем несытым
Исполинская пиява
К Максу тянется с визитом.
Этот бог земных пиявиц,
Пьяный кровию и пивом,
Грин-писатель, Грин-красавец,
Духом горд Максолюбивым.
Ты довольно в пиве плавал,
Ты замешан в мокром деле,
Спи, диавол, спи, пиавол,
В доброй максовой постели.
15 августа 1929
«Ангел-хранитель Максимилианий…»[287]
Ангел-хранитель Максимилианий,
Не откажись от земных воздаяний!
Князь Coctebelicus, мастер и маг,
Помни о верных тебе «теремах»!
Август 1929
На перевод Абрамом Эфросом “VitaNuova” Данте, выпущенный издательством “Academia”[288]
I
Семи кругов насытясь видом,
Великий Данте в землю врос,
Когда узнал, что адским гидом
Был не Вергилий, а Эфрос.
II. (по Блоку)
На перевод взирая косо,
Веду рублям построчным счет,
Тень Данта с профилем Эфроса
О «Новой жизни» мне поет.
III. (поПушкину)
«Наших бьют!..» В руках моих
Ветхий Дант охрип от «Sos’a»,
На устах начатой стих,
Недочитанной, затих
В переводе А. Эфроса.
IV. (по Пушкину)
Суровый Дант не презирал Эфроса,
И, в знак того, что чтит его труды,
В свой барельеф раствором купороса
Втравил он профиль жидкой бороды.
V. (по Гумилеву)
Музы, рыдать перестаньте,
Выкидыш лучше, чем сноси,
Спойте мне песню о Данте
Или Абраме Эфросе.
Жил беспокойный молодчик
В мире лукавых обличий,
Грешник, болтун, переводчик,
Но он любил Беатриче.
Тайные думы поэта
В сердце, исполненном жаром,
Стали звенеть, как монеты,
Стали шуметь гонораром!
Музы, в сонете-брильянте
Став от него материями,
Спойте мне песню о Данте
И об Эфросе Абраме.
11 октября 1934
«Есть право у меня такое…»[289]
