Марк Тарловский - Молчаливый полет

Ангел-хранитель Максимилианий,
Не откажись от земных воздаяний!
Князь Coctebelicus, мастер и маг,
Помни о верных тебе «теремах»!

I

Семи кругов насытясь видом,
Великий Данте в землю врос,
Когда узнал, что адским гидом
Был не Вергилий, а Эфрос.

II. (по Блоку)

На перевод взирая косо,
Веду рублям построчным счет,
Тень Данта с профилем Эфроса
О «Новой жизни» мне поет.

III. (поПушкину)

«Наших бьют!..» В руках моих
Ветхий Дант охрип от «Sos’a»,
На устах начатой стих,
Недочитанной, затих
В переводе А. Эфроса.

IV. (по Пушкину)

Суровый Дант не презирал Эфроса,
И, в знак того, что чтит его труды,
В свой барельеф раствором купороса
Втравил он профиль жидкой бороды.

V. (по Гумилеву)

Музы, рыдать перестаньте,
Выкидыш лучше, чем сноси,
Спойте мне песню о Данте
Или Абраме Эфросе.

Жил беспокойный молодчик
В мире лукавых обличий,
Грешник, болтун, переводчик,
Но он любил Беатриче.

Тайные думы поэта
В сердце, исполненном жаром,
Стали звенеть, как монеты,
Стали шуметь гонораром!

Музы, в сонете-брильянте
Став от него материями,
Спойте мне песню о Данте
И об Эфросе Абраме.

Есть право у меня такое:
Порой потребовать покоя…
И я сказать тебе велю
Всем, кто придет, что я, мол, сплю.

Предисловие

Один мой друг, тот самый, между прочим,
Который выступает в данной вещи
И, кстати, в роли главного лица
Нередко мне говаривал, что в мире
Нет ничего опаснее и тоньше,
Чем белые стихи, — недаром Пушкин
Их ставил на такую высоту…
«Недаром, — он говаривал, — иные,
К ладье стиха приладив руль созвучий,
Проходят с ним все Сциллы и Харибды,
Подстерегающие стихотворца
В ладьях, тупых и с носа и с кормы.
Особенно, — он прибавлял, — опасно,
Когда скиталец бороздящий слово
На бесконцовке белоснежных ямбов,
И сам при этом обоюдотуп.
С катастрофическою быстротою
Тогда читающие заключают,
Что, собственно, и плыть ему не надо,
И груза у него не так уж много,
И некуда свой путь ему держать».
Боялся я не этого, однако,
Но рифма мне понадобится ниже
Как лучший способ выразить условность
И легкую импрессионистичность
Того набега, что предпринял я
В затоны прошлого, в заливы былей,
Под парусом художнических чувств,
И, так как это всё же не поэма,
А лишь рифмованные мемуары,
Я вынужден был прозу пригласить
Как доброго редактора, который
В одном листе финальных примечаний
Раскрыл бы недомолвки и намеки
И неоговоренные цитаты,
Понятные без прозы только тем,
Кто знал героя и его эпоху
И им написанное наизусть
Читать умеет хоть в какой-то мере.
При этом я прошу не забывать,
Что весь мой труд во всем его объеме
Рассчитан исключительно на то,
Чтобы служить петитом примечаний,
Которые, быть может, в свой черед
Мне удалось бы втиснуть на задворки
Чудесной книги славного поэта
Под видом комментаторских набросков
К его еще не собранным стихам.

Вступление (история души одного поэта)

В исходной четверти девятисотых
Ночь наступала, не предупредив,
Как было, есть и будет в тех широтах.

Свет ночника был тускло-нерадив,
Как в детской комнате больного корью,
Чей бред походит на речитатив.

Подлунный бисер сыпался на взморье,
И три кита — слова, слова, слова —
Держали мир (о принцевы подспорья!).

В полудремоте никла голова
Над пресной кружкой, над сухой краюхой,
Когда слетала с классика сова.

Твори, поэт! — казалось, говорил
Ночной полет романтики безухой.

Кто был по-совьи мудр и легкокрыл,
Кто к странствиям привержен был покамест,
Ах, тот был шире рамок и мерил.

Ах, по-пастушьи был поэт горланист,
Хотя лунастый призрачный простор
Еще лежал в тонах a la Чурлянис.

Прошедшего великолепный вздор
Звенел копытами, стонал рогами,
Скулил «Валетами» смычковых свор.

Медвежий Зуб курил в своем вигваме,
И птицелов по Рейну проходил,
Как Пугачев по Волге или Каме.

В чаду чудовищных паникадил,
В бесовых гласах пушечного хора
Культ Филомелы пел орнитофил.

Юг щеголял в околышах Земгора,
Сквозь три звезды шибал денатурат,
И ночь текла темней стихов Тагора.

Был схож с кагором сок ручных гранат,
Шел в бой поэт, и в продранном кармане
К нирване призывал Рабиндранат.

Что есть поэт? — воюя и шаманя,
Затвор он чистит и перо грызет
И пьет блаженство в вечной смене маний.

Он кислород поэзии сосет,
Вокруг него — четыре пятых прозы,
Развязанной, как в воздухе.

И в прозе над поэтом — бомбовозы.
«Да здравствует же, — говорит он, — тот,
Кто выдернул столетние занозы,

Кому признательность, кому почет,
Кто души строить мне велит людские,
Кто мне, как другу, руку подает!..»[291]

А позади — отпетая Россия,
И чья-то тень, стоящая в тени,
Грозит стихом «враждебной силе змия».

«Вот (говорит) — господь его храни! —
Веселый странник, мастерящий души,
С кем выхожу я в будущие дни…»

А тот в ответ: «моей одышке глуше —
Вас некогда заевшая среда,
Финансового ведомства чинуши.

Грудь выпятим! пусть знают господа.
Поэзия найдет себе дорогу,
Поэзия пробьется сквозь года.

Я Вам не подражаю, но, ей-богу, —
Вы знаменитый дрельщик, оф мейн ворт,
На Вас толстовку б я надел как тогу;

Вы в наше время получали б “горт”,

О, с ангелом вальсирующий черт,
Мой поздний бред, Владимир Бенедиктов!»

I

1. Столетие, не больше, с небольшим
Насчитывалось городу в ту зиму,
Когда, мятежной дрожью одержим,
Он повернул к советскому режиму.

2. Сменяя рядом диаграммных дуг
Дугу Романовского плиоцена,
История вычерчивала круг,
Механизированная, как сцена.

3. Пласты властей ложились в грунт страны,
В ней каменели корни и коренья,
И к морю подползли валуны
Последнего ее обледененья.

4. В голодный порт, забывший вой сирен,
Страна сволакивалась, как морена,
И первобытный бой абориген
Выдерживал за жалкое полено.

5. И кремневое было время. Век
Был высечен из камня. С пьедестала
Сдирали бронзу. И стекло аптек
Сверлящим пулям противостояло.

6. А сон был бездыханен и глубок,
Сон бухты, леденевшей на запоре,
И броненосный крейсерский замок,
Дымя трубой, покачивался в море.

7. У города замазали окно.
Прощайте, портофранковские рейсы!
Гулял лишь ветер, вольный, как Махно,
И резал волны, пышные, как пейсы.

8. Кляня свое блокадное житье,
Вздыхали коммерсанты-непоседы:
«Куда же ж плыть, когда везде — сметье,
Какие-то паскудные торпеды?..»

9. Столетие, почти, прошло с тех пор,
Как звякнули на паруснике склянки,
Как юноша влетел во весь опор,
Влюбленный, в порт, к отплытью итальянки.

10. Был день палящ, и жгуче был манящ
Целованный стократ корсажа вырез.
Она плыла, и Чайльд-Гарольдов плащ
На провожающем взлетал, пузырясь.

11. Но что вздыхать? — Судьба еще пошлет
Наместниц юга, северных прелестниц…
О юноша, спеши свершить свой взлет
По белым маршам королевы лестниц!

12. Соседствуя с наместничьим двором,
Там обантиченный застынет герцог,
И булевар, покрывшийся торцом,
Там станет шумен и фланерски-дерзок.

13. Обижен ли вельможа за жену,
Отчалила ль жена торговца перцем, —
Не всё ль равно? — По маршам в вышину
Взлетает юноша с горячим сердцем.

14. И вот сошлись, дрожа, как воробьи,
По гравию штиблетной рванью шаря,
Пять юношей у жердочек скамьи
На вышеупомянутом бульваре.

15. Пять юношей присели на скамью,
И крайний слева, зыркнув по блокаде,
Воскликнул: «Врангелевскому хамью —
Привет в стихах: киш мир ин то, что сзади!..»

16. И все захохотали впятером
Как добрые бретонские корсары,
Которых подогрел веселый ром
И романист увековечил старый.

17. Но ром их вовсе не подогревал,
И не выдумывали их в романах:
Их натуральный ветер обдувал,
От жизни и от молодости пьяных.

18. «Весна, весна! Архангел Гавриил! —
Проверещал сидевший крайним справа. —
Прекрасное, как Пушкин говорил,
Товарищи, должно быть величаво!»

19. Едва ли крайний сам был величав,
Как Бонапарт, он сам был всех мизерней.
«Прекрасен, — продолжал он, — крах держав
И цезарский триумф солдатской черни…»

20. И на скамье сидел не южный ферт:
В лице его был римский склад пропорций,
Оно твердило всем ансамблем черт
О Корсике, о мир поправшем горце.

21. К цирюльнику он как-то одному
Вошел ультимативною походкой,
Прося побрить квадратную кайму
Бонапартоидного подбородка.

22. И тут его в цирюльне «Венский шик»
Хозяин брил с таким лукавым видом,
Что юноша подумал: «брей, старик, —
Ты Вечный Жид, но я тебя не выдам…»

23. Он продолжал: «На черта красота!
Есть качество, есть мера, есть работа!
Искусство в них…» — пружинил мышцы рта
И булькал им, как старое болото.

24. Но, чуть лягушечий разинув рот,
Он неожиданной вдруг сыпал смесью
Из «брэкэкэксов» и тончайших нот,
Порхающих весной по мелколесью.

25. Он квакал «Га…» и допевал «…вриил»,
За резким «благо…» шел аккорд «…вестящий»,
И всем нутром, до напряженья жил,
Как соловей, тётёхал он из чащи.

26. «…Пишите так, чтоб что ни слог — ожог,
Чтоб, как созвездия, слова горели…»
А сам не замечал, что он продрог
В шинели рваной на бульварной прели.

27. «Кто грузный там втащил, смотрите, тюк
По лестнице с приморского вокзала?
Друзья, под бомбой, над которой — “дюк”,
Он сел и пот отер со лба устало.

28. Но не со лба стирал он, а с чела,
Улыбка сфер уста его змеила,
Ибо Россия славу зачала,
И два крыла в тюке у Гавриила…»

29. «А вы всё в эмпиреях, — перебил
Бонапартоида сидевший рядом. —
Библееман — плохой библиофил,
И я не к притчам склонен, а к балладам.

30. Не два крыла, попавшие в пике,
Чей фюзеляж надгробен и глазетов, —
Нет, может, быть для прозы в том тюке
Лежат узлы запутанных сюжетов;

31. Быть может, жив там теплый дух таверн,
В отчаянной кривой “Тристрама Шенди”,
Быть может, этот путник — старый Стерн,
Чья фабула теперь нам снова взбрендит.

32. И может быть, переплелись вконец
Там нити небывалой родословной,
Где ходит в пейсаховичах отец,
А мать зовут, наоборот, Петровной.

33. Дед по мамаше — русский феодал,
Дед по папаше — хедерский Меламед,
И внука рвут на части, и — скандал,
И неизвестно, кто переупрямит».

34. Так следовавший справа говорил
И чем-то с виду был незауряден:
Взгляд, позаимствованный у горилл,
Горел на дне глазных подбровных впадин.

35. Казалось, что тысячелетий даль
Не властна здесь, что юноша — потомок
Людей, чье кладбище — Неандерталь,
У чьих костров редела ткань потемок;

36. Что не под крышей — средь зверья скорей
Был задан «брис» ему или крестины…
Так живописно из пещер ноздрей
Росли кусты некошеной щетины;

37. Так разбегались от бровей, от губ
Лучи наследственных ассоциаций…
Он всё же был опрятен и не груб
И не на шкуре спал, а на матраце.

38. Его гортань, как медная труба,
Играющая в бархатном футляре,
Ласкала ухо, но была слаба
Для зычных, для господствовавших арий.

39. Сидевший третьим с каждой стороны,
И, следовательно, посередине,
Носил артиллерийские штаны,
Но без сапог — их не было в помине,

40. Как и носков. А словом бил он вкось,
Монгольские глаза прицельно щуря,
И с трехдюймовых губ оно неслось.
По траэктории, гудя, как буря.

41. «Артиллериста и фронтовика
Во мне, — сказал, — ценит баба-муза:
Подозреваю в глубине тюка
Наличие порохового груза.

42. Голубчика я взял бы за плечо
И намекнул на близость “чрезвычайки”, —
Его бы там огрели горячо,
Он показал бы всё им без утайки».

43. Наружностью он был японский кот,
А духом беспокойней Фудзиямы.
Его слова звучали как фагот,
Слепя богатством деревянной гаммы.

44. «Под музыку вселенских завирух,
О древний танк звеня косой крестьянской,
Мы встретили, — сказал он, — чванный дух
Британской мощи и алчбы британской.

45. Нам путь — вперед под лозунгом “назад!”,
Ему — назад под лозунгом обратным,
Ему покорны тени Круазад,
И рукоплещет пролетариат нам.

46. Он — слишком стар, мы — юны чересчур.
Он задержался, мы поторопились,
Из черных изб, от глиняных печур
В бетон и в сталь переселиться силясь.

47. И вот — стоим, враждой обагрены,
Глаза — в глаза, под ропот миноносок, —
Помпезный пережиток старины
И будущего грозный недоносок…»

48. «С таким тюком, — сказал его сосед,
Чуть рыжий, чуть брюнет, а в общем пегий, —
Тряпичник на общественный клозет
Свершает регулярные набеги;

49. А в нем он, разумеется, хранит
На миллион различных ассигнаций,
Но их не тратит, ибо наш лимит —
Полфунта хлеба. Повествую вкратце,

50. Но тут заложен плутовской роман
В начальной из эмбриональных стадий,
И если мне толкач не будет дан,
Ей-богу, я не прикоснусь к тетради…»

51. Он был, как сказано чуть выше, пег;
Носил пенснэ и выглядел, бесстыжий,
Химерою, свершившею побег
С собора Богоматери в Париже.

52. Все части фаса — ухо, бровь, щека,
Всё, что на лицах водится попарно, —
Без всякого здесь жили двойника,
Ассиметрично и иррегулярно.

53. Живой и воплощенный автошарж,
Он так еще скрипел при каждой фразе,
Как если б тьма цикад играла марш
Иль стоколесный воз взывал о мази…

54. Прости, читатель, если ты устал
От всех моих метафор и гипербол!
Но это — те, чьи книги ты читал,
В ком черпал мудрость, в ком для нас пример был.

55. И экспозиция пяти друзей,
Из коих пятый вынесен за скобки,
Быть может, — символ современной всей
Словесности (не будем слишком робки!).

56. Потомки всех писательских колен,
Испытаннейшим преданные вкусам,
Все четверо сложились в многочлен,
Где каждый был отмечен ясным плюсом.

57. А пятый слева, первый в их семье,
Он ярко жил, и он недолго прожил,
И с остальными на одной скамье
Себя он не сложил, а перемножил.

58. С чего начать? — так странен мой сюжет,
Герой мой так щемяще-легендарен,
И прожито в ладу с ним столько лет,
С любителем трактиров и поварен…

59. «Клянусь болячками, я не снесу, —
Вскричал он, — деточки, всей вашей дрели!
К чему ваш спор, когда в моем носу
Уже съестные запахи запели?

60. Он не архангел, этот человек,
В тюке не бомбы, не сюжеты скрыты,
Не ассигнации и прочий дрек,
Так действующий вам на аппетиты.

61. Мне ясно: содержимое тюка —
Груз мясника, идущего на рынок.
Там скрыты жирные окорока,
Там сувениры от покойных свинок.

62. Я вам клянусь пайком и непайком,
Я вам клянусь мечом и старой бритвой,
Клянуся вам украинским шпигом,
Клянуся вам еврейскою молитвой,

63. Я первым днем волнений вам клянусь,
Я вам клянусь последним днем блокады,
Что если там не окорок, то гусь,
Ощипанный, сырой и белозадый!

64. Там, где другим туманный виден путь
Для отвлеченных мыслей, для догадок,
Я не смущаюсь никогда, ничуть,
Я вижу землю и земной порядок.

65. И наибольшее, о чем мечтать
Я смею как поэт и как бродяга,
Это — певцом земного счастья стать,
Это — воспеть моей планеты блага…»

66. И он осекся, нудно кашлянув,
И капля задрожала, набегая
Под носом, смахивающим на клюв
Призябшего к шарманке попугая.

67. Он, «плакать не умевший», и не знал
О размагничивающей щекотке,
Что в слезный пробирается канал
И заполняет полость носоглотки.

68. Он, «плакать не умевший», поводил
В своих глазах, в своих земных орбитах
Кругами двух сверкающих светил,
Реснитчатыми кольцами подбитых.

69. Он, «плакать не умевший», веселел
От брызг дождя, от свары воробьиной,
От пушек, замышляющих обстрел,
От хлопьев толп, готовых стать лавиной.

70. Он, «плакать не умевший», затянул
Посеребренной паутиной смеха
Наплывшей патлы солнечный разгул
И волны рта с его зубной прорехой.

71. Но, «плакать не умевший», он извлек,
Он выжал здоровенные слезищи
У многих жертв его тревожных строк
В их сущности, как певчей, так и писчей.

72. Нелепое плечо перекосив
И погромыхивая баритоном,
О Дидель наш, и был же ты красив,
И не изобразит тебя никто нам…

73. Известно вам, как римлян допекал
При Сиракузах Архимед-хитрюга —
Набором зажигательных зеркал,
Секретами метательного круга.

74. Он так допек, что с городской стены
Спустить простую стоило веревку,
Как варвары бывали сметены,
Подозревая грозную уловку.

75. Ты страшен был, как этот старый грек,
Своим псевдо-ученым супостатам,
Их острым словом превращал в калек
И был бичом в их стаде бородатом.

76. И лишь твоя взлетала «волосня»,
Как пошляков Пшитальников кургузых
Уже трясла звериная дрисня,
Чем и Марцелл более при Сиракузах.

II

1. Продавленная мамина софа;
Трухлявая трава под репсом рваным;
Кочующие пышным караваном,
Клопы упитаны, клопам — лафа.

2. И он лежит, невыбрит и патлат,
Лениво переругиваясь с мамой,
В рубахе, что могла бы быть рекламой
Для мастерицы штопок и заплат;

3. Лежит ничком на рычагах локтей
И улыбается, подобно сфинксу,
И фантасмагорическую бриндзу
Пред ним рисует голод-чародей.

4. А под окном, пока овечий сыр
Встаёт из недочитанной страницы,
За прутьями полушки чечевицы,
Считает клёст, как банковский кассир.

5. Сын взвизгивает: «Мама, сволоки
Мою перину к старой тете Сарре!
Успехом пользуются на базаре
Такие пышные пуховики…».

6. Ему не терпится: «Не пожалей
Подсвечника, на что тебе он, мама?
Паршивый хлам, но из такого хлама
Исходит запах пары кренделей.

7. Будь другом (он волнуется), не рань
Мне сердца, мама: где твои салфетки? —
Два фунта сала даст оценщик меткий
За эту продырявленную дрянь!».

8. Но мама не сдаётся: «Были дни,
Когда меня считали балабустой,
Хозяйкой дома, чтоб им было пусто
За цурэс наши, за мои грызни.

9. Кто продает последнее? — босяк.
Работай и накушайся с курями».
— «Спорь, мама, с “Дюком” — он ещё упрямей,
К тому же спорить может натощак».

10. О вещи, вещи, зёрна войн и ссор!
Кто не подвластен вечному их игу? —
И на раскрытую чужую книгу
Он плотоядный устремляет взор…

11. …Акациям хотелось бы дождя.
Поджарых псов жара одолевала.
Плечом вперёд (другое отставало),
Он шёл вприпляску, руку отводя.

12. Эскадрой парусников и байдар,
Готовящихся к абордажной схватке,
Шли рундуки, навесы и палатки,
Столпотворительный шумел базар.

13. Горело солнце в стеклышках монист.
Он даже не подмигивал дивчатам,
Спеша туда, где в домике дощатом
Сидел нахохлившийся букинист.

14. Шарманка ныла, мукали волы.
«Привет вам, уважаемый папаша!»
Он, козырнув, как пыж из патронташа,
Печатный клад извлёк из-под полы.

15. «Вы это продаете?» — «Продаю».
— «А я не покупаю». — «Доннер веттер!
Опомнитесь, папаша! вы, как сеттер,
Залётному грозите журбаю.

16. Ведь это же Новалис, не в укор
Будь сказано покойнику, романтик!
На переплёте — золочёный кантик,
Под крокодила сделан коленкор!».

17. «Вы скудова свалились? — из Бендер,
Чи из-за Врангельского Перекопа?
— Романтиками только недотёпа
Интереснётся в РСФСР.

18. Но я куплю — скажите только мне,
Что автор ваш знакомит мир с секретом,
Как жить разутым и необогретым
На полувыпеченном ячмене.

19. Я бы валютных надавал вам лепт,
Скажите только, на какой странице
Против погромов, против реквизиций
Романтик ваш предложит мне рецепт?»

20. «Кхэ, кхэ, папаша, правда, напрямик
Здесь нет об этом… впрочем, без ломаний:
Достоин он того, чтобы в кармане
У вас источник денежный возник.

21. Позвольте вам прочесть лишь десять строк
Из “Гимна ночи”»… Ну и перемена!
Как соблазнительнейшая сирена,
Он старика в пучину уволок.

22. Пускай на нём рогожные штаны,
В счёт гонорара выданные «Ростой»,
Но он потомок девы рыбохвостой,
Дитя понтийской вкрадчивой волны…

23. Новалис продан. Хватит на обед.
Вперёд, к рядам, манящим чадом пряным!
Спеши к их жареным левиафанам,
Беги, голодный русский кифаред!

24. И он бежит сквозь строй военных баб,
Где каждый вертел поднят, как шпицрутен;
Он дымом экзекуции окутан,
Исхлёстан солнцем, от соблазнов слаб.

25. Отплясывают запахи в ноздрях,
Тиранствует летучее добро в них,
И, фыркая, бормочет на жаровнях

26. Народ бедует, по густым рядам
Шныряет, одичалый с голодухи.
На лицах у стряпух, что скифски-глухи,
Написано: «Не дам! не дам! не дам!..».

27. Над сковородками же — переплёт,
Чтоб воры рук туда не запустили,
И проволока рыночных бастилий
Затворников румяных стережёт.

28. Тут мы встречаемся. Блажен, кто сыт.
Он сообщает, взяв меня за локоть,
Что рыбам срок икринки обмолокать,
Что не грешно взглянуть на птичий сбыт.

29. Ковчежная манит нас толчея,
Которая писклива и брызгуча,
Где мокнут квакши, окуляры пуча,
Где сбиты мех, и пух, и чешуя…

30. Далёк наш путь с базара на толчок.
На улицах вольготно грязным детям.
Трамвайного вагона мы не встретим,
Автомобильный не ревнёт рожок.

31. Всё, с чем возможна тяга и езда,
Ушло на фронт, где гибель и защита,
И демон тока выключен из быта
И можно смело трогать провода.

32. Портовый двор, где в ведра брызжет кран,
Невольно служит как бы общим клубом,
И крысы по водопроводным трубам
Гуляют, презирая горожан.

33. Безводен путь наш. Воздух разогрет.
Сопит мой спутник, астмой грудь колыша.
На тумбе, где болтается афиша,
Расклеивают ленинский декрет.

34. О инкунабулы большевиков
На бандеролях спичечных акцизов!
На немногоречивый этот вызов
Откликнуться всегда он был готов.

35. Он по пути рассказывает мне,
Воспоминаниями увлечённый,
Как партизанские прошли колонны
По отвоевываемой стране.

36. Он «счастьем не насытился вполне»,
Зато винтовкой помахал как будто,
И про теплушки с литерами «брутто»
Он по пути рассказывает мне. —

37. Ему знаком
теплушечный уклад
С гнилым пайком
и тряской невпопад.

38. Лупили вшей,
почёсывали бок,
Но стал свежей
дорожный ветерок,

39. И виден стал
невиданный Кавказ,
И ропот шпал
уже смолкал не раз.

40. И горизонт
ему открыл вдали
Каспийский фронт
и вражьи корабли.

41. Весь, как скрижаль,
пред ним лежал Иран,
Тянуло в даль,
тянуло в Тегеран,

42. Туда, где стык
языческих культур,
Где львиный рык
слыхал не раз гяур.

43. Кто не слыхал
про «Горе от ума»?
Скули, шакал,
наваливайся, тьма.

44. Велик Аллах,
пророк — надёжный щит,
Гяур в очках
растерзанный лежит…

45. Большевиков
страна зовёт назад,
Приказ таков,
и он приказу рад.

46. Ах, он вкусил
по родине тоски,
Ах, мало сил,
верблюжские полки!

47. Из-под копыт
земля летит назад,
Но путь закрыт
на Елисаветград.

48. Расшатан мост,
но в тошный плен попасть,
Как в клетку клест, —
сомнительная сласть.

49. И он в рябой,
в облезлый поезд сел
И над рекой,
шатаясь, пролетел.

50. Под ним настил
шатался и плясал,
Ах, рачий ил —
сомнительный вокзал.

51. Нет, сыч Махно,
нам было б не с руки
Прибыть на дно
разлившейся реки,

52. Где влепит штраф
нам щука-билетёр,
Чей глаз — пиф-паф! —
по-снайперски остёр.

53. Проезжий скуп, —
адью, носильщик-рак!
Ещё мой труп
в придоньи не набряк.

54. Река, теки, —
мне лучше наутёк,
Сжав желваки
под щёткой впалых щёк.

55. У нас — рубцы на коже бледных щёк,
И мы друзей рассказами морочим,
— Хрипит он нежно, — впрочем, между прочим,
Мы с вами таки вышли на толчок».

56. По глинистому грунту пустыря
У молдаванской нищенской заставы
Прогуливают свой товар лягавый
Полу-торговцы, полу-егеря.

57. Там птичий гомон, свист и перещёлк,
И рыбий плеск в аптекарской посуде,
Всё, что сумели приневолить люди,
Всё, в чем наш Дидель знает крепко толк.

58. Он ощущает радостный прилив,
Охотничьего духа. Это — сфера,
Где скромный мастер лирного размера
И тот порой становится хвастлив.

59. Не кажется ли данью хвастовству
То, что, не ошибаясь ни на йоту,
Он якобы по одному помёту
Распознает животную братву?

60. «Здесь, — говорит он, — зяблик жил, а там
Держали пеночек черноголовых»…
И, возбуждая зависть в птицеловах,
Им поясняет: «вижу по следам».

61. «Здесь, — говорит он, — до последних дней
Держали суслика, была и белка,
Отнюдь не крыса, — крысы гадят мелко,
К тому же их наследство потемней».

62. И, в лейденскую банку заглянув,
Он говорит: «Здесь, где теперь гурами,
Жил телескоп, вращающий глазами,
Как заработавшийся стеклодув».

63. Живое торжище избороздив,
Но ничего по бедности не тратя,
Мы ликвидируем довольно кстати
Дарвино-Брэмской страсти рецидив.

64. И вот мы входим в зрелищный барак,
Задуманный строителем как рынок.
Там, вместо бочек, ящиков и крынок,
Расставлены скамейки для зевак.

65. «Четыре чёрта». Дьявольски-пылка
Программа их в безграмотном либреттце,
И шесть никелированных трапеций
Висят у складчатого потолка.

66. Вот в пустоте, где синий дым плывёт,
Распластываются четыре тела,
И Дидель наблюдает обалдело
Их головокружительный полёт.

67. Он хищным съёживается котом…
О эти птицы, под защитой сетки
Порхающие в вытянутой клетке
И улыбающиеся притом!

68. О этот фантастический размах
С его математическим расчетом!
На улице, ещё покрытый потом,
Он говорит: «Я вспомню их в стихах…».

69. Куда ж теперь? — Есть женщина. Она —
Волшебница с Нарышкинского спуска,
С душою осьминогого моллюска,
Не по-венециански сложена.

70. Он со двора стучится к ней в окно,
Авось ей «захотится», этой цаце,
«Пройтиться» с ним под ручку вдоль акаций
По улицам, где пусто и темно!

71. На шпаеры у женщин аппетит:
Её уже увел какой-то фрайер…
Пусть ломит этот девственный брандмауэр,
Он не обидится, он не сердит.

72. А впрочем, если в корень поглядеть,
На граждан — мор, силёнок маловато.
«Эх, — шутит он, — без доброго домкрата
Рискнет ли хлопец женщину раздеть?..

73. Плевать. Пойдёмте!». Улицы, бульвар,
И мы вдвоём, беспечные, как дети.
Влюблённые сидят на парапете, —
Мы, кажется, счастливее тех пар.

74. Мы с рифмами целуемся взасос,
А в темноте, под нашими ногами,
Лежит минированная врагами
Дорога на Босфор и на Родос.

75. Цикады тешатся у самых ног,
Во тьме попыхивают папиросы,
И стихотворчеству, сладкоголосый,
Подводит он торжественно итог.

76. Торжественней, чем кафедральный хор,
Чем все синагогальные капеллы,
Он открывает слову Дарданеллы
И музыку ведет через Босфор.

77. Ах, отчего при вскрике петуха
Он оборвал, задолго до рассвета,
Тот колокольный благовест поэта,
Тот медный звон пасхального стиха?

78. Ах, отчего так редко я бывал
С тем, чей недуг давно сулил разлуку,
Ах, отчего твою я, брат мой, руку
Ни разу в жизни не поцеловал?

III

1. Сегодня он работает. Бродяги,
Не к нищенству он призывает вас
И не к разбою: перьев да бумаги
Иметь он вам советует запас.

2. Могли б, он скажет, этот аппарат вы
К любому присобачить ремеслу:
Бумажные волокна — братья дратвы,
Перо переплавляется в иглу;

3. В бумаге ткань древесной целлюлозы
Столярные находят мастера,
И инструменты — лишь метаморфозы
Всевоплощающегося пера.

[4. Не разжиреть у собственных маманек,
И для продажи мало барахла.
Но ты работаешь, веселый странник!
Заказчик есть, мошна его кругла.]

5. И он работает — не для печати,
Которую постиг анабиоз,
А для пакетов, где блокадных шатий
Разделывает в шутку и всерьез.

6. Листы фанеры — суррогат бумаги,
И, как на скалах знаки тайных рун,
На них загибы злободневной саги
Выводит кистью истовый пачкун.

7. Веселый странник, сочиняй загибы,
Над эпиграммой, странник, порадей. —
Ее резцом египетского скрибы
Изобразят на стенах площадей.

8. Ее прочтет, как цезарский глашатай,
Как паж-герольд, как царский думный дьяк,
Эстрадный шут, благоговейно сжатый
Разливом бледных праздничных гуляк.

9. Она воздушным движется галопом
От уха к уху и из уст в уста
По деревням, заводам и окопам,
Чтоб скрасить будни тифа и поста.

10. Он фейерверком карточной колоды
Разбрасывает по столу стишки,
Редактору раешники и оды
Он тычет в ослепленные очки.

11. «Вот марш-антрэ — “Колчак, ты мне погавкай”,
А вот Петрушка — “Врангель ни гу-гу…”
Какой ассортимент! С суконной лавкой
Подбором штук сравняться я могу».

12. Редактор же слегка похож на свинку,
Розовощек, но сдержан, как старик.
Он тоже что-то пишет под сурдинку:
Вы, может быть, слыхали? — «Беня Крик».

13. Здесь мы встречаемся со всеми теми,
Кто не на выдумке, а наяву
В моей воспоминательной поэме
Проходит через первую главу.

14. Проходит продотрядчик коридором,
Тот, с кем четвертый (вспомним) сообща
Задаст нам перцу, это — тот, в котором
Найдет лентяй наш пегий толкача.

15. Он брат сидевшего посередине
На той скамье, он брат фронтовика.
Отец его сюда о старшем сыне
Придет справляться. Старость не легка.

16. Ну, где он, сын? Привык он жить безгнездно,
Жить по-кукушечьи, такой-сякой…
Вернется сын, вернется слишком поздно,
И не услышит, маленький, седой.

17. Сын всё опишет. Выльется простая
Густая повесть в нескольких листах.
Ее читать не смогут не рыдая,
Кто с совестью сыновней не в ладах.

[18. Веселый странник, тот один, пожалуй,
Не прослезится. Ведь недаром он
С улыбкой выпить предложил по малой,
Когда его был батька схоронен.]

19. Итак, товар на месте, оптом принят.
Его оформят и распространят
И в денежные ведомости вклинят,
И в новых клетках птицы зазвенят.

20. Но вдруг… о нет, парижские гамены
Так не сигают от тебя, ажан,
Как Дидель наш от жрицы Мельпомены,
Когда-то жившей в памяти южан.

21. Уже из ростинского вестибюля
Она пищит: «А где здесь имярек?»
Ее заслыша, он летит, как пуля,
И — в шкаф от жрицы, наглухо, навек…

22. Она пришла сказать ему: «Вы гадкий,
Вы непоседа, вы головорез».
Она сама пекла ему оладки,
Хотела выкупать, а он исчез.

23. Когда-нибудь какой-нибудь Пшитальник,
Зубной хирург и, кстати, стиходер,
Исследует льняной пододеяльник,
Что в оны дни у жрицы кто-то спер;

24. Напишет книгу «Сцена и Багрицкий»,
Напи… но чу! — молчите, стиховед:
Она ушла, нет больше жрицы-кицки,
Певичке-жричке ложный дан был след.

25. Теперь — с художниками покалякать.
У них душевный ждет его покой.
Они, из туб выдавливая мякоть,
Ругаются в плакатной мастерской.

26. «Всем рисовальщикам хвала и слава! —
Кричит он. — Мальчики, здесь духота,
Словно во внутренности автоклава,
Где шпарят шкуру драного кота».

27. Кто эти люди? — Мертвый ныне, Митя,
Который так высок и узкогруд,
Что думаешь — ах, только не сломите —
Здесь хает кистью всяческих паскуд.

28. Под знойным итальянским псевдонимом
Брат пегого лентяя, ростом — гном,
Слывя кубистом, неспроста ценимым,
Устроился здесь тоже малюном.

29. И третий брат здесь… непристойно-рыжий,
Двух первых в этом перещеголяв,
Он месит краски в маслянистой жиже
Среди неунывающих маляв.

30. В бумагах числясь хищничком пернатым,
Но называясь односложно, «Ю»,
Смуглей мулата, над сырым плакатом
Сосед их держит кисточку свою.

31. У старших же здесь учится саврасов
Пытливый юноша с бульдожьим ртом.
Он мусикийским именем Мифасов
Готовится назвать себя потом.

32. Поэт под мышкой вносит беспорядок,
Что словно холст из грубой шутки ткан,
И бязь острот, круглясь щеками складок,
Венчает страннический балаган.

33. Он в роли ярмарочного медведя,
Взметая шерсть враждебных щетке лохм,
Здесь в распрокрасившемся холстоеде
Найдет коллегу, жадного до хохм.

34. Здесь выступит он Мишкою матерым,
Актером-зверем, что срамит людей;
Продемонстрирует он краскотерам,
Как ходит в баню критик-блудодей;