Марк Тарловский - Молчаливый полет

Из темного тропического леса
Попал ты в дом, что стал твоей тюрьмой,
Мой попугай, насмешник и повеса,
Болтун беспечный и товарищ мой.

В неразберихе лиственного свода,
Где зверь таится, где шуршит змея,
Была полна опасностей свобода.
Была тревожна молодость твоя.

За каждым деревом ты ждал засады,
Лианы каждой был враждебен ствол,
Над вашим родом ливня водопады
Безжалостный вершили произвол.

Да и плантатор за своим початком
С дробовиком тебя подстерегал.
Так некогда в непоправимо-шатком,
В непрочном мире век твой протекал.

Теперь не то как будто бы: надежно
Как будто бы убежище твое,
Обходятся с тобою осторожно,
Ты сыт, а пес — какое он зверье!

И если ночью иногда спросонок
Ты перьями хвоста затарахтишь,
Когда безвредный крохотный мышонок,
Шмыгнув, нарушит комнатную тишь, —

Здесь только дань твоим тревогам старым.
Ты вновь головку спрячешь под крыло.
Покончено, ты знаешь, с ягуаром,
И мирным снегом дом наш замело.

Но ведь пустяк тропическая чаща
В сравненьи с той, куда мы все идем,
Пред ней глаза испуганно тараща,
Пред ней дичая с каждым новым днем.

И молния природная, сверкая
Над балдахином зарослей сырых,
Игрушкою была б для попугая,
Когда б он знал о молниях иных.

Дружок мой! веря, за едой подножной,
Что кроток мир, как Пат и Паташон,
Не знай, не знай, не знай, покуда можно,
Каким ты страшным лесом окружен.

Был некий оазис в пустынях Востока.
Шах некий там правил, и правил жестоко.

Тот шах был виновником многих невзгод.
Его ненавидел страдалец народ.

Боялись доносов безгласные души:
У шахских доносчиков — длинные уши!

И шах — чтоб никто на него не брюзжал —
Доносчиков уйму на службе держал,

Поэтому головы, правя над голью,
Он часто сажал на базарные колья.

Жил некий в столице в ту пору бедняк,
Он мягок был сердцем, как мягок тюфяк.

Но даже и он рассердился на шаха,
Но даже и он возроптал среди праха,

Когда был объявлен повальный побор,
Лютейший со всех незапамятных пор,

Побор, что грозил урожая утратой,
Побор, о котором поведал глашатай.

Молчать уже было невмочь бедняку:
Дал волю и он своему языку.

Забыв, что за то полагается плаха,
Предерзкого много сболтнул он про шаха.

Хоть в нем уцелел еще разума дар,
Хоть слов его скверных не слышал базар,

Хоть только в присутствии верной супруги
Смутил он изнанку их нищей лачуги,

Увы! — и об этом пришлось пожалеть:
Калитку двора он забыл запереть.

И — ах! — за порогом послышался шорох,
Столь страшный для всех при иных разговорах.

И выглянул бедный хозяин во двор
И сам над собой произнес приговор.

О горе! скользнули пред ним воровато
На улицу полы чьего-то халата.

Он, значит, подслушан, и шах не простит.
Донос неотвратный в халате летит.

Должно быть, немало суждений крамольных
В тот вечер исторгли уста недовольных.

Должно быть, немало цветистых острот
Народ про владыку пустил в оборот.

Над людом, что был уличен в неприязни,
Шах начал с утра бесконечные казни.

И в гибели так был уверен бедняк,
Что отдал ишану последний медяк

И, к богу взывая в каморке молельной,
Там выдержал пост не дневной, а недельный.

В исходе недели, как хлопок бледна,
К несчастному с воплем вбежала жена:

— Вставай, выноси свои грешные кости,
Тебя дожидаются страшные гости! —

Но вместо безжалостных шаха служак,
Чей заткнут топор за кровавый кушак,

Он видит у дома сановников знатных,
Чьи бороды тонут в улыбках приятных,

Он видит — пред ним не тюремный осел,
А конь из сераля с седлом на престол.

И, вместо того чтоб вязать ему руки,
Пред ним изгибаются гости, как луки,

Сажают в седло и везут во дворец
Под крики зевак: — Милосердный творец! —

И входит он трепетно к шаху в обитель,
И сам обнимает его повелитель:

— О сын мой, ты будешь мой первый визирь,
В цветник превращу твоей жизни пустырь!

На днях я поддался лукавой причуде:
Узнать захотел я, что вымолвят люди

О шахе, что новый объявит побор,
Лютейший со всех незапамятных пор.

Я тайных гонцов разослал повсеместно,
И всё мне из их донесений известно.

Пролить замышляя на истину свет,
Аллаху торжественный дал я обет

Над тем простереть беспримерно щедроты,
Пред тем растворить как пред равным ворота,

Кто в ропоте всяческой подлой хулы
Меня, чьи поборы и впрямь тяжелы,

Беседуя тайно с женой иль со стенкой,
Почтит наиболее меткой оценкой.

Я слышал за эти истекшие дни
Немало отборной сплошной руготни,

И я не сказал бы, что столь уже нежен
Твой отзыв, что в сыщицком слоге отцежен.

Ты все-таки тоже на шаха клепал,
Ты шкурой ослиной меня обозвал,

Ты шаха сравнил с пожилым скорпионом
И с нужником, черною оспой клейменным,

И в нем же, затее предавшись пустой,
Ты сходство нашел с мериносной глистой.

Погудки ища величавой и четкой,
Навозу верблюда, больного чесоткой,

Меня ты мечтательно уподоблял
И даже в сердцах, говорят, уверял,

Что будто попал я в мир зла и измены
Сквозь задний проход полосатой гиены.

Но если все отзывы с этим сравнить,
Я должен их ниже, чем твой, расценить,

Я должен сказать беспристрастно и честно,
Что твой прозвучал наиболее лестно.

Все отзывы подданных нашей чалмы
Я должен сгноить на задворках тюрьмы,

Я должен — а их ведь четыреста тысяч —
Презреть их, чтоб твой лишь на мраморе высечь.

И если — учтя, что и ты зубоскал, —
Неслыханно всё же тебя я взыскал,

То этим и тем, что не послан на плаху,
Обязан ты клятве, что дал я Аллаху. —

Был полон зал. — Профессорский совет,
Цветник девиц, дородные мужчины,
В глазах — азартный блеск и смысла нет
Скрывать от общества его причины:
Доцент-докладчик выбрал как предмет
Приоритет по части матерщины
В аспекте вечных западных интриг
И в пользу русских очевидный сдвиг.

«Мы помним время, — он сказал со вздохом, —
Когда нас грабил всякий, кто хотел.
Немало чужепаспортным пройдохам
Досталось наших выдумок в удел.
Насчет идей нас обирали чохом.
Восток нищал, а Запад богател.
Мы на алтарь открытий жизни клали,
А нехристи патенты выбирали.

О да, не всё у нас изобрели:
Претендовать не станем мы, пожалуй,
На мантии, что носят короли,
На брюки галифэ и фрэнч лежалый.
Бифштекс и шницель, даже беф-були,
Хоть жарили и наших их кружала,
Признать мы можем детищем чужим,
Но матерщины мы не отдадим.

В ней выразились гений наш народный
И юмора народного черты,
С ней труд милей, с ней четче марш походный,
Погонщикам с ней легче гнать гурты;
Заслышав оборот ее свободный,
Уверенней вращаются болты;
Подспорье русские найдут везде в ней,
Она одна у города с деревней.

Чей клекот повелительный в груди,
Когда уста еще молчат, нам слышен?
Чье вечное “иди”, “иди”, “иди”,
От рынков до отшельничьих пустышен,
Волнует кровь застрявшим позади?
Кто заставляет краше спелых вишен
Ланиты дев и строки расцветать?
В чем, как не в ней, всей жизни рукоять?

Своим глагольным сверх-императивом
Приказывать нас учит этот клич,
Он поощреньем служит нерадивым,
Над ними свищет, как прилежный бич,
И сдабривает сочным лейтмотивом
Заокеанский суховатый спич,
Когда звучит он на известном стрите,
А мы аккомпанируем — “идите…”

На стройки наши возводя поклеп
И утверждая, что чужда им важность,
Расхваливают выскочки взахлеб
Коробок Бродвейских многоэтажность,
Но матерный российский небоскреб —
Его ведь породила не продажность,
И он как столп душевной чистоты
У нас растет растак и растуды.

И, тем не менее, нашлись такие,
Любители чужое пригребать,
В своем экспроприаторстве глухие
К оттенкам существительного “мать”,
Которым на него, пароль России,
С высокой колокольни наплевать,
Которые, с него снимая пенки,
Его пустили по своей расценке.

Продажных перьев неумолчный скрип
Ведет к тому, что первый материтель
Не кто иной, как якобы Эдип,
Что не случайно он кровосмеситель
(В гекзаметрах, мол, мата прототип),
А в “Синей Птице” даже Титиль-Митиль
У Метерлинка пачкают забор
Тем, что в раю напел им божий хор.

И, значит, мол, — обрядом матюганья
Не русским якобы обязан мир!
Спасемте же, друзья, от поруганья
Наш клич исконный! Западных проныр
Отвадимте! Повадка хулиганья
Их подмывает опоганить пир
Отечественной шутки, хватки, смётки,
Но им не рыскать в нашем околотке!

Бывает так, что местный Зигмунд Фрейд
(Не одного такого знаю хвата),
Психологический затеяв рейд,
Доказывать начнет витиевато,
Что лейтмотив наш — не мотив, не лейт,
А рудимент времен матриархата
И что, дудя в подобную свирель,
Мы вспоминаем нашу колыбель.

Бывает так, что горе-лексиколог,
Став расточать трудов своих дары,
Объявит, что циновка, то есть полог,
И грозный термин шахматной игры
Одним путем, хотя он явно долог,
Пришли на наши гумна и дворы
И обернувшись формой мата смачной,
Свой смысл укрыв под маскою трехзначной.

Патриотизма в этом ни на грош,
Вреднейшие тенденции тут скрыты,
Для вас финал не может быть хорош,
Не вылезть вам на площадные литы
Из предназначенных для вас галош,
Низкопоклонники-космополиты,
И если выражаться мы могли б,
На вас морской обрушился б загиб!

Излишне добавлять, что для печати
Не предназначен скромный наш доклад.
Быть может, кто другой прямей и сжатей
Расположил бы данных фактов ряд,
Но с чистым сердцем — не рыдая мя, мати,
В цинизме зрящее! — доказать я рад,
Хотя в своей мы скромности и скрытны,
Что мы и сквернословьи самобытны!»

Предупреждает автор данных строк,
Что сей доклад им лично изобретен,
Дабы достойный преподать урок
Поборникам естественных отметин,
Родной культуры светлый потолок
Стремящимся поднять над смрадом сплетен
И, воспевая даже дичь и глушь,
Пороть готовым всяческую чушь.