Марк Тарловский - Молчаливый полет

После первого же с вами разговора
Пошатнулась многолетняя опора
Устоявшихся, казалось, представлений
О методике вставания с коленей.

Стало ясно, что для связного романа
Слишком много недомолвок и тумана,
Что дипломом оперировать неловко
И что требуется переподготовка.

Стало ясно, что беспомощны и жалки
Столь годившиеся ранее шпаргалки,
Что лавирую средь выбоин и ямин
И что может быть не выдержан экзамен.

Вы же новая, действительно, доктрина,
И не хватит на зубрежку стеарина.
Мы же в замке повелительных концепций,
А не в пошленьком студенческом вертепце.

Да, действительно, вы новая система,
И по мне еще не выковали шлема,
Что с пером соревновательским на гребне
Был бы в диспутах нам впредь наипотребней.

Надо биться, если брошена перчатка,
За теорию, изложенную кратко,
За таинственный, но явственный порядок
Всех особенностей ваших и повадок.

Я-то думал, что господствую над бредом,
Что являюсь искушенным сердцеведом,
И не знал, что я хвастливый недоучка
И что будет мне такая нахлобучка.

Когда по той или другой причине
Меж ним и ею порвана струна,
Что оставляет, изменив, мужчине
Любовница, невеста иль жена?

Порой кресты на бланках Вассермана,
Порой детей, порой счета портних,
А мне в итоге позднего романа
Оставишь ты один звенящий стих.

Моим глазам, в меня вселяясь до гроба,
Куда грустней навяжет он прищур,
Чем детский плач, чем опись гардероба,
Чем тошный ряд лечебных процедур.

Я — каменный ствол на пустынном пригорке,
Недвижный, но чуткий, безмолвный, но зоркий.
Я вяну весной и под осень цвету я,
Колючими листьями с ветром фехтуя.
Мое корневище наполнено жёлчью
И хворь исцеляет по-знахарски волчью.
Здесь ядом густым заправляются змеи,
Здесь тайны языческой фармакопеи.
Но дрогнули листья, подобные шпагам,
Когда плясовым ты приблизилась шагом;
И соки, что влаги колодезной чище,
По ним устремило мое корневище;
И страстно возжаждал для женщины снять я
С личины своей роковое заклятье, —
В моей сердцевине не всё еще гнило,
Меня ты не зря за собою манила!
Но корни увязли мои в преисподней,
Нет в целой вселенной меня несвободней,
Не в силах последовать я за тобою,
Когда ты уходишь наземной тропою…
Здесь всё оскудеет, моя танцовщица:
Здесь бешеный волк не захочет лечиться,
И аспиды высмеют свойства заправки,
И шпаги листвы превратятся в булавки,
И каменный ствол, как былинка, непрочен,
Размякнув, личинками будет источен.
Ты всё, что казалось кремнём и железом
Погубишь невольным и нежным изрезом.

И вот — опять перед глазами
Бумага, и перо в руке,
И рифмы прочными узлами
Спешат повиснуть на строке;
Опять, розарий оглашая,
Заимствованная, чужая,
Пременный тенькает рефрен
Строфа в четырнадцать колен;
Опять мигрирующей птицей
Пиррихий правит свой полет
Во ржавь штампованных болот,
Во мхи «онегинских» традиций,
И много Вам знакомых черт
Объемлет вежливый конверт.

Но пред помолом трафарета
Уже не скажет нам никто,
Что нужно то, мол, а не это,
Что, мол, дыряво решето,
Что, мол, нужна зерну просушка,
Что, мол, не примет крупорушка,
Что слишком робко на слова
Кладет редактор жернова…
О трансформаторе бывалом
Теперь не скажут: «Раб и плут!
Он слишком вольно, там и тут,
Обходится с оригиналом!» —
Нет! стал он жить своим умом:
Он частным тешится письмом.

А между тем (судьбы превратность!)
Я слышу окрик даже здесь:
«Эквиритмичность! адекватность!
В подстрочниках не куролесь!»
Что значит жестом беспорочным
Здесь тропкам следовать подстрочным?
Какой мне здесь оригинал
Вводить в искусственный канал?
Кто мне на дерзкие ухватки,
Как толмачу, кладет запрет? —
Я думаю, что весь секрет —
В моей суровой адресатке:
Быть верным ей, вот весь канон,
Conditio sine qua non.[257]

Тут не помогут фигли-мигли,
И что жонглерствовать враздроб?
Вы в скобку, строгая, остригли
Моих рифмованных растреп;
Вы давний норов укротили,
И по канату ходят стили,
Не хуже пойманных пантер,
Косясь и скалясь на партер.
Да, больше, кажется, свободы
В той цензурованной стряпне,
Которую и Вам и мне
Предписывают переводы…
Что делать, автор? — прячь клыки! —
Ты угодил в ученики.

Под ранним штемпелем «Одесса»,
Или (позднейшим) — «Коктебель»,
Какая дергала мэтресса
Такую ровную кудель? —
Не кто иной, как Вы, заставил
Меня, вне навыков и правил,
Стихами десять раз подряд
Вам спрясть ответ на беглый взгляд…
От обработочной баланды
Меня увлечь лишь Вы могли
В тот мир, где ходят корабли
И от пендинки страждут Ванды,
В тот мир, где каменным стволом
Я встал над письменным столом.

Я мог одной лишь Вам в забаву
Свой слог в те области вовлечь,
Где дровосек топил на славу
Дурными помыслами печь.
Да, как топор, перо иззубришь,
Но подчинишь изюбров упряжь
И токов северных мосты
Бичам Светланиной мечты!
Я не из пифий, чужд я Дельфам,
Но шаловливейшей из фей,
Я знаю (вспомним Ваш хорей!),
Предстать мне гномом или эльфом,
Предстать мне, в общем, черт-те чем
И не решить мирских проблем.

Мне суждено, играя в нежность,
Кружить вовне, блуждать вдали;
Я обречен на центробежность,
Как звездный спутник-рамоли…
Но в зыбке холостяцкой грусти,
В монашестве и в мясопусте
Я тему новую свою,
Свой новый пафос познаю:
Ведь стих — он тем сильней, пожалуй,
Чем жестче быт, чем стол постней,
Чем меньше перстневых огней
В судьбе, без свадеб возмужалой,
Чем больше семечек-серег
В лукошке сеятель сберег.

Квохтать над высиженным словом
И ждать, проклюнется ль желток;
Глядеть ab ovo и ad ovum
Сквозь эллипсоид едких строк;
Следить, чтоб Пушкинский футляр нам
Шаблоном был эпистолярным,
С белком ямбической стопы
Под сводом хрупкой скорлупы,
Хотя на волю, с плац-парада,
В письме (как раз наоборот),
Из-за строфических ворот
Татьяну кликнула тирада, —
Вот всё, что было, всё, что есть!
Post scriptum. — «Страшно перечесть…»

Мой дорогой! Когда столь дружным хором
Тебя приветствовал сановный зал,
Я мыкался по смежным коридорам
И ничего, как помнишь, не сказал.

Но, спич и свой за пазухой имея,
Предельно тем я был, в немотстве, горд,
Что глас гиганта с голоском пигмея,
Твой подвиг чтя, в один слились аккорд;

Тем, что легла с кристаллами корунда
На твой алтарь замазка для окон,
Что приложил к червонцу Сигизмунда
Свой медный грош и Бобка-рифмогон;

Тем, что свою семейственную оду,
С ней слив поистине античный жест,
Сумел твой родич уподобить своду,
Где всем собравшимся хватило мест…

Так почему же о моей кровинке,
О милом менторе цыплячьих лет,
Я промолчал, как если б на поминки
Принес обвитый трауром билет? —

Не потому, что в контрах я с цензурой
(Чур, чур меня, почтенный институт!),
А потому, что стручья правды хмурой
Меж юбилейных лавров не растут:

Ведь нет поднесь в твоем пчелином взятке
Всего, что мог бы ты достать с лугов!
Ведь еще слишком многие рогатки
На откупах у злобных дураков!

Что не «шутить, и век шутить» упрямо,
Решил я быть в заздравном спиче сух:
Что от «судеб защиты нет», не драма,
Вся драма в том, что нет от оплеух!

На чуши, клевете и небылицах
Мы бьемся, как на отмели пескарь
(Следы пощечин на опрятных лицах
Чувствительней, чем на корсете харь).

Ну ладно, друг! на росстанях житейских,
Пред русской речью расшибая лбы,
И пафоса, и скепсиса библейских
С тобой мы оба верные рабы.

Хоть поневоле сплющен ты в ракурсе,
Но верю я, что, сил скопив запас,
Ты станешь задом к пономарской бурсе
И в академию войдешь en face.

В чем грешен я, я сам отлично знаю,
А невпопад меня уж не кори.
Не думай друг, что слезы я роняю:
Поэзия пускает пузыри…