Максим Богданович - Белорусские поэты (XIX - начала XX века)

На кожаном листе пред узеньким окном
Строй ровных, четких букв выводит он пером
И красную строку меж черными рядами
Вставляет изредка; заморскими зверями,
Людями, птицами, венками из цветов
И многокрасочным сплетеньем завитков
Он украшает сплошь — довольно есть сноровки —
Свои пригожие заставки, и концовки,
И заголовки все, — ведь некуда спешить!
Порой привстанет он, чтоб лучше заострить
Перо гусиное, и глянет: кротко солнце
Столбом прозрачным шлет свой свет через оконце,
И золотая пыль струится меж лучей;
Вдали над белыми громадами церквей
Блистают купола; проворно над крестами,
Как жар горящими, проносятся кругами
Стрижи веселые; а тут, вблизи окна,
Малиновка поет и стукает желна.
И вновь он склонится, заставку вновь выводит
Неярким серебром; неслышно день проходит,
Настанет скоро ночь, и первая звезда
Благословит конец пригожего труда.

Псалтырь, покрытую нежесткой бурой кожей,
Я взял, чеканные застежки отомкнул,
Пересмотрел ряды кириллицы пригожей
И воска с ладаном приятный дух вдохнул.

Прочел псалом: «Как лань к источнику стремится,
Так рвется, господи, к тебе душа моя».
Пахнула свежестью старинная страница,
И с тихой радостью читаю книгу я.

В конце ее стоит нехитрая приписка:
«Для искупления грехов души своей
Списал псалтырь Иван из града Волковыска
В году семь тысяч сто восьмом с начала дней».

Не видеть им родимой хаты,
Не слышать деток голоса:
Забрал на двор их пан богатый
Ткать золотые пояса.

И, опустив печально взоры,
Уже забыв отрады дни,
На полотне своем узоры
На лад персидский ткут они.

А за стеной — дороги в поле
И шум черемух у окна…
И думы мчатся поневоле
Туда, где расцвела весна.

Там ветерок веселый веет,
Звенят, смеются ручейки,
Там так заманчиво синеют
В хлебах зеленых васильки;

Там — вешний гул густого бора…
Ты ткешь, безвольная рука,
На месте чуждого узора
Цветок родного василька.

           Скори́на, доктор лекарских наук,
Движенье звезд ночных на башне наблюдает.
           Пора! Вот из его проворных рук
Целительный отвар пан писарь принимает.
           Испил. Глядит на перстень золотой
И видит: изумруд тускнеет и мутится…
           И с горечью почувствовал больной,
Что жизнь уж прожита и к ней не воротиться.

Тихий вечер; жар дневной спадает,
Веселее речка пробегает,
В пруд вливаясь где-то в тростнике;
Дремлет пруд в густом еще венке
Верб зеленых, свежих, хоть корявых;
Тина в берегах отлогих, ржавых
Самотканым поясом легла;
Лилиями заводь расцвела.
Маленькая ласточка порою
Промелькнет над самою водою,
Крылышком черкнув по ней слегка
И вспугнув в осоке мотылька.
То вдруг окунь или язь плеснется,
И вода кругами разойдется.
Выползает серый уж порой
На плотине полежать сырой,
Там, где набок мельница скривилась,
Вся истлела — как не развалилась?
Почернело колесо давно,
Мохом темным обросло оно.
Но сегодня снова заскрипело, —
Девица сюда пришла за делом,
Чтоб избыть любовь-присуху ей,
И стоит она с бедой своей.
Опустила смуглую головку,
И сердечко — слышно сквозь шнуровку —
Часто бьется. Мельник, дед седой,
Трижды взбрызнул ей лицо водой
И, уставивши на волны очи,
Приглушенным голосом бормочет:
«Поклонится я тебе, царица,
Чистая студеная водица.
Ты течешь болотами и мхами,
Желтыми сыпучими песками,
Берега крутые подрываешь,
Камни и деревья подмываешь
И несешь их к морю-океану,
К про́клятому острову Буяну,
Там и ветер буйный не гуляет,
Солнце красное не светит, не сияет,
Там не блещет ясная зарница.
И уносишь ты туда, водица,
Грусть-тоску с сердечка Катерины.
Вот вокруг я обвожу три тына,
На замок их крепко замыкаю,
Ключ я в море-океан кидаю,—
Как ключу со дна уж не подняться,
Так тому и быть, не миноваться…»

И подносит мельнику девчина
Яйца и беленую холстину.

Кулигою, в бору глухом,
Где рядом с пашнею три хаты,
Идет мужик — зипун в заплатах
И шапка ветхая на нем.

Старик, и кряжист и суров,
Со снеговою бородою,
Землей пропахший и сосною,
Не сводит зорких глаз с хлебов.

«А, чтоб ты сдох! Вон, по росе
Брел кто-то к житу от криницы;
Да вот и узкий след копытца —
Олени шкодили в овсе.

Ну хоть не сей! Овес и рожь —
Всё вытопчут до обмолота;
А тут еще напасть — болота:
Ступи — и сгинешь ни за грош».

В траве проходу нет от змей,
Комар кружится черной тучей,
Кулигу глушит бор дремучий,
Нет, изведут леса людей!

Не любит леший топора
И насылает пущу снова,
Да только есть у деда «слово»,
А то бы не видать добра!

Пегас однажды в переулки
Свернул с проселочных дорог,—
И прокатился топот гулкий,
И искры взвились из-под ног.

И встал в груди моей усталой
Сын камня — город мой родной.
Услышу я той искры жало —
Стих сразу в сердце бьет волной.

Блещут улицы Вильны и гулко гремят!
Тротуары потоки людей заливают,
В окнах свет, фонари над толпою горят,
И глаза на измученных лицах сверкают.

Но взгляни: переулки тесны и кривы,
В них дома старосветские смотрят сурово;
Только мох меж каменьев да стебли травы,
И на башне, как круглое око совы,
Циферблат — неусыпный свидетель былого.

Тихо здесь. Молчаливые встали и спят
В высоте купола, шпили, арки бойницы;
В отдаленья шаги одиноко звучат,
Колокольные звоны порой задрожат
И замолкнут, слетая со старой звонницы.

Вспомяни, мое сердце, давнишние дни!
По приказу бурмистра всё, как подобает:
Вот уж окна закрыли, погасили огни…
Стража мимо прошла… И не спим мы одни —
Я да черный кожан, что у башни летает.

Свет фонарей в далекой вышине…
На вывесках их отражений блестки…
Огни витрин. На каждом перекрестке
Анонсы и плакаты на стене.

Кипит толпа на жестком улиц дне!
С рекламами снуют вокруг подростки…
Здесь уличных торговцев выкрик хлесткий…
Гул, грохот… Всё течет, как в быстрине.

Там — паводок карет… А за рядами
Контор и касс вокзал манит огнями.
Свистки, гудки… Людей водоворот…

Пакгауз… склады… Шум и гул несвязный…
И трубы в тьму небес вонзил завод…
О, города волшебные соблазны!