Михаил Цетлин (Амари) - Цельное чувство
Следующий сборник стихов Амари-Цетлина — «Глухие слова» (1916) — наиболее «минорный» в его поэтическом творчестве. Однако это именно та разновидность минора, ценность которой много выше и значимей, нежели бодрый оптимизм имитационной лирики. Сборник открывается стихами, выражающими молитвенную радость и чувство благодарности за то, что суждено испытать лирическое кипение в крови, пусть даже оставшееся пластически неуловимым и не отчеканившимся в слове:
Меня коснувшися едва,
Прошло, не вылившись в слова,
Волненье вдохновенья;
Еще мелодия в ушах,
И слезы на моих щеках,
Но не сомкнулись звенья —
И песня замерла в устах.
Благодарю за свет, за миг
Надежды, за восторг, за страх
И боль невоплощенья;
За то, что ты светло возник
И вот исчез, туманный лик
Уже забытого виденья.
Одна из лейтмотивных ветвей «Глухих слов» и главных источников их художественных имагинаций — соотношение поэзии Жизни. Временами жизнь, какой ее видит и воспринимает поэт, оказывается уныло-нетворческим — ухудшенным, испорченным — вариантом поэзии: «Жизнь — скучные стихи, твердимые без чувства наизусть» («Чуть теплится огонь…»). Между тем человеку даже более, чем неземного великолепия сияющих небес, хочется не сказочного, а обыкновенного теплого жилья, всеобщего дружелюбия, неэфемерной тверди под ногами. Чрезмерно стремительное кружение земли «среди планет, в эфире» лишает обыденные пред меты устойчивости и кружит голову, от чего жизнь теряет свою твердость и упругость («В мире простом, со всеми в мире»):
И вот мне неуютно в мире
На твердой и земной земле.
Стихи, вошедшие в «Глухие слова», написаны не в момент духоборческого подъема, а во время душевного кризиса и ламентаций, в состоянии тоски и тревоги, когда «унылый, бескрылый» дух поэта «никнет к земле» («Мало творческой боли»). Именно тогда рождаются знаменитые строки Амари-Цетлина о психологической дихотомии внутри собственной личности, о ее своеобразном расколе на «русскую» и «еврейскую» половинки («Не связанный в жизни ничем»):
С одним я народом скорблю
(С ним связан я кровью);
Другой безнадежно люблю
Ненужной любовью.
Здесь не место анализировать сложное цетлинское отношение к неразделенной («ненужной») любви к русскому народу, которое, судя по всему, вряд ли носило столь уж драматичный характер: слишком глубоко был укоренен его носитель в русской культуре. На что действительно следовало бы указать, так это на отсутствие «цельного чувства», о котором пишет поэт, завершая данное стихотворение:
И медленно вянет душа
И чахнет искусство.
И трудно мне жить, не спеша,
Без цельного чувства.
Напомним, что «Глухие слова» — книга, целиком написанная в эмиграции (на связанность включенных в нее текстов, кроме прочего, указывает их сквозная пронумерованность, создающая впечатление как бы единого текста-цикла[105]). Каких-то сугубых, навязчиво нагнетаемых деталей эмигрантского существования она не содержит, но сам по себе организующий ее образ расколотого, потерявшего привычную твердь мира служит выразительным символом изгнаннического состояния. В некоторых стихах открыто передано ностальгическое чувство потери родины:
Хрустальная музыка чеховских слов,
Словно с родины зов, словно дальний зов.
Я хотел бы вернуться, о, Боже мой,
Я хотел бы еще вернуться домой!
И увидеть московский монастырь,
Где схоронен он… и поля… и ширь…
Однако основное выражение «эмигрантские настроения» получают посредством утраты поэтом своего цельного «я», и именно этот частный душевный диссонанс превращается в то «мировое неблагополучие» (известно, что поэты живут перед самою кончиною мира), которое придает персональной исповеди значение литературного факта. Установление образно-метафорического тождества между изгнанием и смертью предстанет в русской поэзии последующих лет как широко распространенный прием[106]. В этом смысле налицо первопроходческие интенции поэтики Цетлина.
Стихи, вошедшие в одно из самых интересных, на наш взгляд, поэтических созданий Цетлина-Амари — сборник «Прозрачные тени. Образы», с одной стороны, отражают тот этап биографии, когда, как сказано в одном из его стихотворений, «не в светлый год, а в скорбный год» он вернулся в Россию после Февральской революции, а с другой — запечатлевают галерею ярких портретов-«образов»: Сезанн, Ван-Гог, Марат, дочь Людовика XV принцесса Луиза и др. С цетлинскими стихами органично взаимодействуют рисунки оформлявшей книгу Н. Гончаровой. Рисунки художницы (обложка, заглавный лист, фронтиспис, заставки с заглавными буквами, концовка и заголовки) создают тот густой художественный колорит, когда слово поэта приобретает дополнительную — экфрастическую — нагрузку.
Названный по образу, внушенному Ф.И. Тютчевым, последний прижизненный сборник стихов Амари-Цетлина «Кровь на снегу (стихи о декабристах)» был издан почти двадцать лет спустя — в 1939 г., совместными усилиями издательского «Дома книги» и «Современных записок». Его композиция максимально приближена к жанру «книги стихов» как единого и связного текста, где каждое отдельное стихотворение выступает элементом общего целого — своего рода главой стиховой повести. На эту особенность едва ли не первым обратил внимание В. Вейдле, рецензировавший «Кровь на снегу» в «Современных записках»:
Книга М.О. Цетлина не просто сборник стихотворений, и нельзя ее должным образом оценить, если считать ее таким сборником[107].
Наряду с пятью сборниками, опубликованными при жизни поэта, имелся еще один, подготовленный Амари-Цетлиным как итоговый, как своего рода «Избранное», который он издать не успел, и сделала это его дочь Ангелина Цетлина-Доминик через много лет после смерти отца — книга под названием «Малый Дар» вышла в Москве в 1993 г.
Настоящее издание цетлинских стихов является наиболее полным, в него включены все известные составителю тексты поэта — как оригинальные, так и принадлежащие ему переводы. Вместе с тем весьма вероятно, что какие-то стихи Амари-Цетлина оказались не разысканы и потому остались за пределами этой книги. Составитель заранее благодарит тех, кому удастся дополнить и расширить проделанную им работу.
* * *
Амари-Цетлин относится к разряду поэтов-традиционалистов, для кого «цеховой», «мастеровой» код «святого ремесла» не только не был чужд, но как раз более всего соответствовал мировоззренческим и эстетическим установкам. В наглядной форме это проявилось в «Заметках любителя стихов» — обзоре-отзыве на новые сборники стихов молодых поэтов, в котором он писал, что
целые тысячелетия поэты называли себя пророками, жрецами. Это прискучило, — трудно долго ходить на ходулях. Кроме того, стихов пишется теперь так много, звание поэта так обесценено, что жреческие позы кажутся опереточными и только еще больше компрометируют бедных певцов. Из жгучей потребности поднять достоинство поэзии, дать новую цену самому имени поэта явилось это скромно вызывающее, гордо униженное: «мы не бряцаем на лире вдохновенной, мы цеховые цеха поэтов, такие же добросовестные ремесленники, как те, которые обожгли вам ваши печные горшки. Может быть, вы все же узрите пользу в изделиях нашей художественной промышленности[108].
При всей традиционности, однако, стих Цетлина не был до конца лишен экспериментальных поисков и в области рифмы: например, стихотворение «Расставанье» (из сб. «Лирика»), в котором «желтой» рифмуется с «пришел ты» (с усиливающим рифменное созвучие «уже»):
В час расставанья шли в листве мы желтой.
О, призрак осени, уже пришел ты…
Или стихотворение «Вечер» (из того же сборника) с его оригинальными составными дактилическими рифмами: «сумели» — «имярек», «успокоенность» — «благое нас» или рифмами неточными, сохраняющими, однако, всю меру обаяния затухающих созвучий, как в последнем четверостишии:
Оно нежное, тихое, как сумерки смутное.
О, излиться, пролиться в мерцающей лирности,
Чтобы муки все замерли, чтобы чувства все умерли
В этой ясной всемирности, в этой тихой вечернести.
Помимо обычного рифмования конечных слов — «смутное» — «умерли», «лирности» — «вечернести», которое опирается лишь на частичные звуковые соотнесения, можно говорить о некоем «симфонизме» строфы, построенном на перекличках и корреспонденциях разных звуковых рядов: градация субстантивированных эпитетов-прилагательных в 1-й строке «нежное», «тихое», «смутное»; рифмовка двух однокоренных и грамматически однородных глаголов во 2-й: «излиться» — «пролиться»; поддержка «слабой» рифмы 1-й и 3-й строк («смутное» — «умерли») также неточным, но близким им по звучанию словом «муки», не говоря уже о повторе (синтаксическом параллелизме): «чтобы чувства все замерли, чтобы чувства все умерли», сопровождающимся «внутренней рифмой»: «замерли» — «умерли», как бы воспроизводящей предыдущую модель «излиться» — «пролиться»; отсутствие точной рифмы в 4-й строчке компенсируется присутствием рифмы точной, не вынесенной, однако, в конец, но вполне сохраняющей рифменный баланс: «лирности» — «всемирности» — «вечернести». То же относится к последней строфе в стихотворении «Особым знаком отмечает кровь», где вторая и четвертая строки зарифмованы не путем точного звукового повтора, а посредством некоего структурного сходства слов:
