Юрий Одарченко - Стихотворения

Жизнь исчисляют не годами,
Она течёт, как волны рек.
В них с удивлёнными глазами
Плывёт бесправный человек.

Когда река, впадая в море,
Влечёт усталого пловца,
У всех предчувствующих горе
В груди сжимаются сердца.

Но руки машут над водою,
Кругом знакомые места,
И веет новою весною…
Не ставьте над живым креста!

Жизнь исчисляют не годами,
Она течёт, как волны рек.
В них с лучезарными глазами
Плывёт бесстрашный человек.

Жёлтый Ангел пролетел по небу,
Рисовою веткой погрозил.
Спелый колос золотого хлеба
Протянул ему Архангел Михаил.

Леший, сидя у лесной тропинки,
Яд варил для камышовых стрел
И сказал пришедшим на поминки:
Посмотрите, хлеб уже созрел.

Зарево зари еще беспечной
Нежным светом землю озарит.
В нищенских дворцах Замоскворечья
Не для нас ли петел прокричит?

Но теперь заря уже настала,
Михаил в сиянии стоит,
Жёлтый ангел, опустив забрало,
С диким криком на Восток летит.

Вечеров литературных завсегдатаи!
Умирания искусства соглядатаи!
Кто билетом ненавистным не гнушается,
Дань отдавши, очень вежливо прощается!
Те, кто слушает, всегда усердно хлопая,
Кто не слушая сидит, ушами хлопая!
Кто не так уже пронзительно сморкается,
И при встрече у буфета улыбается!
Окажите мне последнее почтение —
Приходите вы ко мне на погребение,
Буду я покоиться в гробу
С христианской грамоткой на лбу…
В ней написано всё то, о чём мечтал
И чего я в жизни не сказал.

Луну волки съели
И не на что больше выть.
Поэты себя перепели,
Но как же с музою быть?
С божественной, беспрекословной,
С золотою арфой в руках,
Манящей и обещающей,
На кофейной гуще гадающей:
«Быть или не быть»?
Нет, не на что больше выть.
Но есть страна, где солнце иное,
Разрезанное пополам.
В нем заложено счастье земное,
В нем дыры и слезы и тарра-рам.

С Новым годом, инженеры рукомойников!
Мы поздравим розы красные, покойников,
Чингис-хана поздравляем, потому что помер он,
С уважением поставим первым номером.
Поздравляем в небе мёртвую медведицу,
И всемирную, конечно, гололедицу.
Гололедица растает в марте месяце,
Поздравляем тех, которые повесятся.
Но есть люди, кто и горем не гнушается,
Так поздравим всех, кто с этим соглашается!

В каком-то доме был чердак,
Где умер северный судак.
Двоюродные братья и даже просто братья!

На песчаном откосе лежит судак.
Это не выдумка — это так!
Не на серебряном подносе,
А на песчаном откосе.

Лежит он смирно на боку,
Теперь не нужны судаку
Двоюродные братья и даже просто братья —
Судак в Божественных объятьях.
Он умер, не убит,
И чешуя его блестит,
И ангелы на чердаке
Поют о мёртвом судаке.

Основа жизни есть сомненье,
Поэзия — дитя его,
Торжественное откровенье
Из хаоса, из ничего.

Тростник колышется в пустыне,
По небу катится звезда.
Всё, что свершается доныне,
Сомненьем движется всегда.

В сомненьи есть очарованье.
О, трудная моя любовь,
В ней даже первое признанье
Сомненьем движимая кровь.

Года, года, как страшно это,
Но сердце бьётся оттого,
Что даже в страшный час ответа
Не изменится ничего.

Есть в старости свое величье,
Единственная красота.
Нет к людям больше безразличья,
Но есть любовь и простота.

Оделся старец к Литургии
И напомадил два уса.
Но чтоб явиться как другие,
Он одевался три часа.

Проходит прямо, не сгибаясь,
И палкой по камням стучит.
И смотрит каждый, улыбаясь,
И всякий с ним заговорит.

Смеются смуглые девчата:
«Ведь ты наш дедушка мороз»,
А проходящие солдаты
Отдали честь совсем всерьёз.

Летя в небесной колеснице
И подымая ветерок:
«Что старче, ломит в пояснице?» —
«Перед грозой, Илья Пророк».

В перетопленных залах больницы
Сумасшедшие люди кричат.
Но я вижу окраины Ниццы
И луга, где коровы мычат.

Вот приходит высокий и строгий
Над людьми властелин — психиатр.
Он им стукает палочкой ноги,
Начиная привычный театр.

Подошедши к моей вероломной кровати,
Долго имя читает, поднявши очки:
«Это русский? Скажите, с какой же он стати
Здесь лежит?» — говорит, расширяя зрачки.

И потом прибавляет, высокий и строгий,
Улыбаясь концом папиросы своей:
«Если русский, — наверное, думает много,
Вероятно, о спутниках. Слушайте, эй!»

Но я вижу поэта в приветливой Каньи:
С книгой ходит, и белые чайки летят…
«Эти русские, просто одно наказанье»,—
Говорит психиатр, а больные кричат.

На палубе работают матросы,
Над морем пролетают альбатросы.

У печки погибают кочегары,
В прохладе нежатся ленивые гагары

Как пароходу минуть мины,
Вокруг которых плещутся дельфины.

Сам капитан в бинокль глядит
И видит в море рыбу-кит.

Киту привольно и отрадно,
А капитану так досадно:

Что море дремлет, солнце блещет,
Но в лихорадке флаг трепещет.

Сидят надменные вельможи
На тронах. Их пятнадцать тут.
Один сказал: «Великий Боже,
Ведь нам, пожалуй что, капут».

Другой взглянул на статуэтку,
Из кости жёлтого слона,
Поставил в книжечке отметку
И возразил: «ещё весна».

А третий молвил: «Миловзоры!»
Четвертый, пятый и шестой
Чертили пальцами узоры
На слое пыли вековой.
Седьмой, восьмой и два девятых
(Они ведь были близнецы)
Жевали пряники из мяты
И все молчали мудрецы.

Одиннадцатый и другие
Вдруг крикнули: «Банзай, банзай!»
И за слова свои благие
Живыми были взяты в Рай.

Сгибаясь, смуглые девицы
Несут корзины спелых ягод.
Из этих ягод вареницы
На всю деревню хватит на год.

Уселись девушки на травке,
Кто ножку трёт, кто шьёт платок,
А кто пришпилил на булавке
К прическе розовый цветок.

Опять старуха на пороге:
«Эй, девки, живо за водой».
И снова тянется дорога,
Ведущая на водопой.

Сгибаясь, смуглые девицы
Несут с водою кувшины.
И пением свободной птицы
Все вздохи их заглушены.

Они садятся не на травке,
Теперь уж поздний вечерок.
Ложатся в темноте на лавки,
Им светит сорванный цветок.

Меня не любят соловьи
И жаворонки тоже.
Я не по правилам пою
И не одно и то же.

В лесу кукушка на вопрос
Охотно отвечает,
И без ошибки смертный час
По просьбе отмечает.

Но если сто семнадцать раз
Вам пропоёт кукушка,
Не отвечайте ей тотчас:
Какая же ты душка!

Наверно, врёт кукушка.

Я болен страшною болезнью:
Но не проказой, не чумой —
Еще страшнейшею болезнью —
Пошел я по миру с сумой.

Встречать знакомых мне не стыдно —
«Ах, здравствуйте! Я очень рад.
На бал собрались? это видно.
Но что за странный маскарад?»

А я протягиваю руку
И мне, смеясь, дают пятак.
Я спешно пожимаю руку
И ухожу на свой чердак.

По щелям шепчут тараканы:
«Ну что, повесится ли он?»
Заглядывают мне [в карманы]
И видят — денег миллион.

На эти деньги покупаю
Вина, селёдки, папирос.
И в полутьме своей читаю
Безумный гоголевский «Нос».

Перед грозой родное дно
Покинули большие крысы.
Теперь уже давным-давно
Все эмигранты стали лысы.

Всё ждут: когда-нибудь потонет
Сверхокеанский пароход,
Он так в порывах ветра стонет,
Так страшно замедляет ход.

На пристани ликуют шумно,
И начинаешь думать сам,
Что поступили те разумно,
Кто верил только небесам.

Но множатся кресты Женевьевы,
И лысины, среди могил,
Заупокойные напевы
Бормочут из последних сил.