Юрий Одарченко - Стихотворения

На столе стакан разбитый,
Скатерть залита вином,
Муха в склянке недопитой
Бьётся жалобно крылом.

Кто-то здесь боролся с верой,
Жил, любил и вновь страдал.
Лист бумаги мутно-серый
Мелкий почерк исписал.

Переплёт из коленкора,
Недочитанный роман.
Дым рассеется не скоро,
Дым холодный, как туман.

И свеча в бутылке тёмной
Догорает в тишине,
Отражая свет нескромный
В незавешенном окне.

Летом солнце всходит рано,
И заря уже близка.
И сочится кровь из раны,
Из усталого виска.

Поздравляю всех молящихся
С тем, что молятся.
Поздравляю розы чайные
С тем, что колются.
Поздравляю всех трудящихся
С тем, что трудятся.
Получившего пощёчину
С тем, что судится.
Поздравляю неудачников,
Коль не клеится.
Продавца гуммиарабика,
Если клеится!
Поздравляю, низко кланяюсь
Встречным всем наперечёт.
Поздравляю, низко кланяюсь
Всем, кто дышит и живёт.

Я недоволен медведями:
«Они не сеют и не жнут»,
Но мёд и землянику жрут
И спят в берлогах месяцами —
— Я очень недоволен медведями!
На небе знаки звездочёта
Большой Медведицей зовут,
На небе звёздочек без счета
И Малые Медведицы растут.
Медведь огромный вместо Бога
Над миром лапу протянул,
Он лермонтовским сном уснул,
Пока не прозвучит тревога.
Не призывайте ж имя Бога!

Стали подниматься на ступени
Душ обезображенные тени:
Жабы, крабы, змеи, попугаи,
Пауков подслеповатых стаи,
Всяческих размеров черепахи
И за ними чёрные монахи.
По ступеням солнечным всё выше…
Телеграфные столбы и крыши,
И лунатикам любезные карнизы —
Спрятали монашеские ризы.
Выше, выше! Через кантик тучи,
Но чем выше, тем ступени круче.
На лужайке, с розами в руках,
В нестерпимо ослепительных лучах,
Мальчик в рубашонке, на краю
Незлобливо улыбается в Раю.

Ветхий, очень ветхий дом,
Редкий дом, в котором ром
Подают к обеду —
Я туда поеду!
Прохожу зеркальный зал,
Император танцевал
В нем с весёлой Настей,
А теперь-то страсти:
Посреди стеклянный гроб
И в гробу несчастный Боб,
Бывший сумасшедший,
Свой покой нашедший.
Ветхий, очень ветхий поп,
Обходя раскрытый гроб,
Шевелит кадило.
Вырыта-ль могила?
Глухо стонет ветхий дом,
Пьют в столовой крепкий ром
И ведут беседу…
Нет уж не поеду!

Стрелки бывают всякой масти.
Стрелок из лука очень смел:
Он не боится львиной пасти
Имея лук и пачку стрел.

Из пистолета на дуэли
Дурак стреляет в дурака.
Всегда из благородной цели
Он целит в лоб издалека!

Стрелок-охотник забавляясь
Стреляет в клубе голубей —
Из клетки голубь вырываясь
Летит — попробуй-ка убей!

Но есть ещё стрелки иные —
Глаза горят и просят дать
Их руки желтые худые…
А ну, попробуй отказать.

Пойдет он сгорбившись обратно.
Но нет обратного пути.
Он только что ушел от брата
И больше некуда идти.

В аптеке продается вата,
Одеколон и аспирин.
В аптеку входит бесноватый
И покупает апельсин.

Он получает по рецепту,
Прописанному Сатаной,
И, заплативши фармацевту,
Идет из лавочки ночной.

Луна сквозь облачную вату
Мерцает зеркалом витрин.
И ест поспешно бесноватый
Свой ядовитый апельсин.

На вокзале, где ждали, пыхтя, паровозы,
Вы спеша уронили три красные розы.
Ваш букет был велик, и отсутствия роз
Не заметил никто, даже сам паровоз.

На асфальте прекрасные красные розы,
Синий дым, как вуаль, из трубы паровоза.
Я отнял у асфальта сияние роз
И забросил в трубу — похвалить паровоз.

Это редкость: прекрасную красную розу,
Ожидая отход, проглотить паровозу.
И по вкусу пришлося сияние роз,
Как разбойник в лесу засвистел паровоз.

На стеклянном, огромном, бездонном вокзале
Мне три красные искры в ладони упали.
Зажимая ладонь было больно до слёз —
Мне прожгло мое сердце сияние роз.

Идут поэт и попрошайка
В обнимку через Красный мост,
За ними едет таратайка
И зазывает на погост.
Поэту холодно и зябко,
Он ходит в летнем пиджаке.
На попрошайке — просто тряпка
И две дыры на башмаке.
От смерти низкие перилы
Их отделяют в эту ночь,
Но нету у поэта силы
Предсмертный ужас превозмочь.
А друг его на таратайке
Уже умчался на погост…
Идет поэт без попрошайки
В сияньи через Красный мост.

На самом дне в зеленом жбане
В перелицованном жупане,
Не говоря ни да ни нет,
Сидит подстриженный поэт.

Над ним плывут по небу тучки,
Но он сложил спокойно ручки
И прикусил себе язык,
Сказав, что к этому привык.

И лебеди в порочном страхе,
И дева в ситцевой рубахе,
И розы, звёзды, соловей,
И с ними Дядька Чародей

Бегут в неистовом испуге
К уравновешенной супруге
Сказать, что стриженный поэт
Не говорит ни да ни нет.

Стоят в аптеке два шара:
Оранжевый и синий.
Стоит на улице жара
И люди в парусине.

Вхожу в аптеку и шары
Конечно разбиваю,
В участке нет такой жары,
А цвет сейчас узнаю.

Горит оранжевый рассвет
На синей пелерине.
Отлично выспался поэт
На каменной перине.

Скрылись бесы под плащом зелёным
Над землей застывшей навсегда
И пытаются железом раскалённым
Воскресить вчерашнее Ура!

Тучи ос — бесовская отрада —
Жалят мёртвые сердца людей,
И во тьме церковная ограда
Шелестит как стая лебедей.

Чёрный бык, передними ногами
Упершись в полузакрытый ров,
Сильными короткими рогами
Отрывает нужных мертвецов.

Месяц светит над невестой бывшей,
Освещает жёлтые поля,
И в пространстве звёздочкой остывшей
Вертится озябшая земля.

Как нежно ветер над полем стелется.
На нем равноправные лежат мертвецы.
Слегка по утру завеет метелица.
Рцы, Господи праведный, рцы!

Никто не верует да и не молится
Тебе, о Господи, лишь мертвецы.
Над ними месяц на землю клонится.
Рцы, Господи праведный, рцы!

Это совсем не так, это гораздо проще:
Прожил семьдесят лет и вот лежишь на погосте.
И то, что было в чудесной жизни, —
Наполовину фантазия.
Расплескалась чаша с вином —
Наполовину с отравою.
Прожил семьдесят лет —
И вот тебя нет.
А то, что цветы на украшенной грядке,
И над цветами еще мотыльки,
Над мотыльками атласное небо:
Это Платоновский мир, но в обратном порядке.

Жизнь исчисляют не годами,
Она течёт, как волны рек.
В них с удивлёнными глазами
Плывёт бесправный человек.

Когда река, впадая в море,
Влечёт усталого пловца,
У всех предчувствующих горе
В груди сжимаются сердца.

Но руки машут над водою,
Кругом знакомые места,
И веет новою весною…
Не ставьте над живым креста!

Жизнь исчисляют не годами,
Она течёт, как волны рек.
В них с лучезарными глазами
Плывёт бесстрашный человек.

Жёлтый Ангел пролетел по небу,
Рисовою веткой погрозил.
Спелый колос золотого хлеба
Протянул ему Архангел Михаил.

Леший, сидя у лесной тропинки,
Яд варил для камышовых стрел
И сказал пришедшим на поминки:
Посмотрите, хлеб уже созрел.

Зарево зари еще беспечной
Нежным светом землю озарит.
В нищенских дворцах Замоскворечья
Не для нас ли петел прокричит?

Но теперь заря уже настала,
Михаил в сиянии стоит,
Жёлтый ангел, опустив забрало,
С диким криком на Восток летит.

Вечеров литературных завсегдатаи!
Умирания искусства соглядатаи!
Кто билетом ненавистным не гнушается,
Дань отдавши, очень вежливо прощается!
Те, кто слушает, всегда усердно хлопая,
Кто не слушая сидит, ушами хлопая!
Кто не так уже пронзительно сморкается,
И при встрече у буфета улыбается!
Окажите мне последнее почтение —
Приходите вы ко мне на погребение,
Буду я покоиться в гробу
С христианской грамоткой на лбу…
В ней написано всё то, о чём мечтал
И чего я в жизни не сказал.

Луну волки съели
И не на что больше выть.
Поэты себя перепели,
Но как же с музою быть?
С божественной, беспрекословной,
С золотою арфой в руках,
Манящей и обещающей,
На кофейной гуще гадающей:
«Быть или не быть»?
Нет, не на что больше выть.
Но есть страна, где солнце иное,
Разрезанное пополам.
В нем заложено счастье земное,
В нем дыры и слезы и тарра-рам.

С Новым годом, инженеры рукомойников!
Мы поздравим розы красные, покойников,
Чингис-хана поздравляем, потому что помер он,
С уважением поставим первым номером.
Поздравляем в небе мёртвую медведицу,
И всемирную, конечно, гололедицу.
Гололедица растает в марте месяце,
Поздравляем тех, которые повесятся.
Но есть люди, кто и горем не гнушается,
Так поздравим всех, кто с этим соглашается!

В каком-то доме был чердак,
Где умер северный судак.
Двоюродные братья и даже просто братья!

На песчаном откосе лежит судак.
Это не выдумка — это так!
Не на серебряном подносе,
А на песчаном откосе.

Лежит он смирно на боку,
Теперь не нужны судаку
Двоюродные братья и даже просто братья —
Судак в Божественных объятьях.
Он умер, не убит,
И чешуя его блестит,
И ангелы на чердаке
Поют о мёртвом судаке.

Основа жизни есть сомненье,
Поэзия — дитя его,
Торжественное откровенье
Из хаоса, из ничего.

Тростник колышется в пустыне,
По небу катится звезда.
Всё, что свершается доныне,
Сомненьем движется всегда.

В сомненьи есть очарованье.
О, трудная моя любовь,
В ней даже первое признанье
Сомненьем движимая кровь.

Года, года, как страшно это,
Но сердце бьётся оттого,
Что даже в страшный час ответа
Не изменится ничего.

Есть в старости свое величье,
Единственная красота.
Нет к людям больше безразличья,
Но есть любовь и простота.

Оделся старец к Литургии
И напомадил два уса.
Но чтоб явиться как другие,
Он одевался три часа.

Проходит прямо, не сгибаясь,
И палкой по камням стучит.
И смотрит каждый, улыбаясь,
И всякий с ним заговорит.

Смеются смуглые девчата:
«Ведь ты наш дедушка мороз»,
А проходящие солдаты
Отдали честь совсем всерьёз.

Летя в небесной колеснице
И подымая ветерок:
«Что старче, ломит в пояснице?» —
«Перед грозой, Илья Пророк».

В перетопленных залах больницы
Сумасшедшие люди кричат.
Но я вижу окраины Ниццы
И луга, где коровы мычат.

Вот приходит высокий и строгий
Над людьми властелин — психиатр.
Он им стукает палочкой ноги,
Начиная привычный театр.

Подошедши к моей вероломной кровати,
Долго имя читает, поднявши очки:
«Это русский? Скажите, с какой же он стати
Здесь лежит?» — говорит, расширяя зрачки.

И потом прибавляет, высокий и строгий,
Улыбаясь концом папиросы своей:
«Если русский, — наверное, думает много,
Вероятно, о спутниках. Слушайте, эй!»

Но я вижу поэта в приветливой Каньи:
С книгой ходит, и белые чайки летят…
«Эти русские, просто одно наказанье»,—
Говорит психиатр, а больные кричат.

На палубе работают матросы,
Над морем пролетают альбатросы.

У печки погибают кочегары,
В прохладе нежатся ленивые гагары

Как пароходу минуть мины,
Вокруг которых плещутся дельфины.

Сам капитан в бинокль глядит
И видит в море рыбу-кит.

Киту привольно и отрадно,
А капитану так досадно:

Что море дремлет, солнце блещет,
Но в лихорадке флаг трепещет.

Сидят надменные вельможи
На тронах. Их пятнадцать тут.
Один сказал: «Великий Боже,
Ведь нам, пожалуй что, капут».

Другой взглянул на статуэтку,
Из кости жёлтого слона,
Поставил в книжечке отметку
И возразил: «ещё весна».

А третий молвил: «Миловзоры!»
Четвертый, пятый и шестой
Чертили пальцами узоры
На слое пыли вековой.
Седьмой, восьмой и два девятых
(Они ведь были близнецы)
Жевали пряники из мяты
И все молчали мудрецы.

Одиннадцатый и другие
Вдруг крикнули: «Банзай, банзай!»
И за слова свои благие
Живыми были взяты в Рай.

Сгибаясь, смуглые девицы
Несут корзины спелых ягод.
Из этих ягод вареницы
На всю деревню хватит на год.

Уселись девушки на травке,
Кто ножку трёт, кто шьёт платок,
А кто пришпилил на булавке
К прическе розовый цветок.

Опять старуха на пороге:
«Эй, девки, живо за водой».
И снова тянется дорога,
Ведущая на водопой.

Сгибаясь, смуглые девицы
Несут с водою кувшины.
И пением свободной птицы
Все вздохи их заглушены.

Они садятся не на травке,
Теперь уж поздний вечерок.
Ложатся в темноте на лавки,
Им светит сорванный цветок.

Меня не любят соловьи
И жаворонки тоже.
Я не по правилам пою
И не одно и то же.

В лесу кукушка на вопрос
Охотно отвечает,
И без ошибки смертный час
По просьбе отмечает.

Но если сто семнадцать раз
Вам пропоёт кукушка,
Не отвечайте ей тотчас:
Какая же ты душка!

Наверно, врёт кукушка.

Я болен страшною болезнью:
Но не проказой, не чумой —
Еще страшнейшею болезнью —
Пошел я по миру с сумой.

Встречать знакомых мне не стыдно —
«Ах, здравствуйте! Я очень рад.
На бал собрались? это видно.
Но что за странный маскарад?»

А я протягиваю руку
И мне, смеясь, дают пятак.
Я спешно пожимаю руку
И ухожу на свой чердак.

По щелям шепчут тараканы:
«Ну что, повесится ли он?»
Заглядывают мне [в карманы]
И видят — денег миллион.

На эти деньги покупаю
Вина, селёдки, папирос.
И в полутьме своей читаю
Безумный гоголевский «Нос».

Перед грозой родное дно
Покинули большие крысы.
Теперь уже давным-давно
Все эмигранты стали лысы.

Всё ждут: когда-нибудь потонет
Сверхокеанский пароход,
Он так в порывах ветра стонет,
Так страшно замедляет ход.

На пристани ликуют шумно,
И начинаешь думать сам,
Что поступили те разумно,
Кто верил только небесам.

Но множатся кресты Женевьевы,
И лысины, среди могил,
Заупокойные напевы
Бормочут из последних сил.