Юрий Нестеренко - Стихи (2)

Он вернулся в свой город, где все ему так незнакомо.
На шинели его — грязь и пепел военных дорог.
Повезло: он живой, на пороге родимого дома,
Да вот только от дома остался один лишь порог.

Этот миг возвращения он представлял постоянно,
Сколько раз, замерзая в окопе, мечтал горячо,
Как примчится из кухни его хлопотливая Анна,
И с улыбкою Гретхен потрется щекой о плечо…

Только пепел и грязь. Там, где вспыхнул гигантскою печью
Древний город, хранивший творенья искусных умов,
Даже тел не осталось — что жалкая плоть человечья
Перед огненным смерчем, корежившим балки домов?!

Пальцы трогают письма, которые в годы походов
Выцветали на солнце и мокли под русским дождем…
«Ты же знаешь, что в Дрездене нету военных заводов —
Не волнуйся за нас. Береги себя, папочка. Ждем!»

Он карателем не был. Какой из него кровопийца?!
Он — обычный солдат. Он не выдумал эту войну.
Но отныне и присно клеймом палача и убийцы
Заклеймят его те, кто сожгли его дочь и жену.

Он — «проклятый фашист», и о нем не напишут баллады.
Он виновен лишь в том, что исполнил свой долг до конца.
Что им горе его? «Так и надо тебе! Так и надо!
Пепел жертв крематориев в наши стучится сердца!»

Что ж — судите преступников. Всех. Отчего ж вы ослепли?
Отчего же вы видите жертв лишь одной стороны?
Иль вершители Нюрнберга знают различия в пепле?
Иль убитые дети по смерти и то не равны?

Снова красные флаги на улицах. Только без свастик.
Невеликая разница — слопал тирана тиран.
Но, сверкая очками, плешивый трибун-головастик
Будет петь о свободе для духом воспрянувших стран.

Будет Запад кремлевского монстра одаривать лестью…
А солдату, что молча стоит над своею бедой,
Утешаться лишь тем, что родные избегли бесчестья,
Не достались в усладу насильникам с красной звездой.

Абсолютное зло, воплощенное в Анне и Грете,
Уничтожено с корнем — кому тут заявишь протест?
Все, что он заслужил, что еще он имеет на свете —
Деревянный костыль. И железный оплеванный крест.

9 мая 2004 г.

Блестящие аристократы,
Хранители дворянской чести
Показывали брат на брата,
Друзей сдавали оптом, вместе.

Они ни слова не соврали
И ничего не утаили,
Хоть им ногтей не выдирали
И гениталий не давили.

Они кололись, как пижоны,
Вообще не ведая о боли,
И ехали за ними жены —
По доброй, между прочим, воле.

И вот — шальная авантюра
Весьма сомнительного свойства
У нас де факто и де юре
Вошла в анналы, как геройство.

И до сих пор еще поэты
Все те же лозунги полощут:
«А ты способен ли на это?
А ты бы вышел бы на площадь?»

И диссиденты, и система
Их хором славили без фальши…
Ребята, выйти — не проблема.
Проблема в том, что будет дальше.

Но это всем у нас — до фени,
Важнее крикнуть «кукареку»…
А кровь забрызгает ступени,
А трупы после сбросят в реку.

И некому сказать «доколе?»
И будущие террористы
Уже усваивают в школе
Пример, что дали декабристы.

2002

Когда затихают норы, и день обрывает бег,
И звезды глядят на горы, одетые в синий снег,
Когтями ветвей торчащих деревья грозят луне,
И я выхожу из чащи, ступая по целине.

И мне прикрывает спину заснеженный склон горы,
Внизу подо мной — долина, овчарни и конуры,
Все то, что необходимо двуногим: за срубом сруб,
И запах тепла и дыма сочится из дальних труб.

Вверху надо мной, в чащобе, в сплетенье густых теней,
В сырой земляной утробе, укрытой среди корней,
Оставившее на время за самок и дичь бои,
Спит серое злое племя, сородичи спят мои.

Что ж, грейте друг друга, братцы, в неласковый час зимы,
Но стоит троим собраться, чтоб «я» заменить на «мы» —
Защиты ли ради, корма, но всюду и навсегда
Лишь две существуют формы: есть стаи и есть стада.

Живой, как оно ни странно, есть просто будущий труп;
Возьмем, например, барана: шашлык, одетый в тулуп.
Однако, покуда с мехом не врозь еще потроха,
Жизнь стадной овцы, смех смехом, по-своему неплоха:

Пасись себе на просторе, не думая ни о чем,
Не знай, что защитник вскоре окажется палачом,
Зато он такой могучий, зато он хранит от бед,
На всякий несчастный случай готов у него ответ.

Под теплою кровлей хлева покойся в ненастный день,
Хоть вправо беги, хоть влево — докуда ведет плетень,
А лучше — беги туда же, куда впереди овца,
Собой украшай пейзажи и многим смягчай сердца.

Природа, однако, толком не может свести концы:
Бывает, рожденный волком имеет душу овцы.
Бывают и те, кто шкуру курчавую для игры
На волчью свою фигуру напялил лишь до поры.

Задумывал притвориться, стерпеть и собак, и ложь,
До времени покориться, но время пришло — и что ж?
Коварный сюрприз натуры не ведающим о том —
Опасность овечьей шкуры, срастающейся с хребтом!

А стая… Что значит стая? Исследуем без прикрас.
Мораль у нее простая — не с нами, так против нас.
И сила в ней есть, и твердость, и ровная поступь лап.
О стайная эта гордость! Пусть даже ты мал и слаб —

Ты наш, ты собрат, ты воин, ты вставший плечом к плечу!
Не можешь быть недоволен, без права на «не хочу».
Не пес, не пастух, не случай, но, свой до концов клыков,
Командует стаей лучший из лучших ее волков.

Верны и надежны фланги, едины порыв и пыл,
Однако, чем выше в ранге, тем хуже прикрыт твой тыл:
В семье малыши игривы, а в стае они молчат,
Но сверлят седой загривок шальные глаза волчат,

И нет вожаку пощады, когда промахнется он!
Ведь стая — она не стадо, щадить — не ее закон.
Но с детства я выбрал тропку от общей тропы вдали,
И мне задавали трепку, но выправить не могли.

«Ах, как это все некстати!» — вздыхает моя родня,
Но я не желаю — в стаде. И стая — не для меня.
Но я не желаю власти — своей или над собой,
Мне чужды восторги части, сливающейся с толпой.

Не часть и не половина — я целый, и в этом суть!
Мне горы прикроют спину, мне звезды укажут путь.
И я выхожу из круга, и я удаляюсь прочь.
Одна у меня подруга — холодная злая ночь.

Одна у меня морока — достойно встречать зарю.
Одна у меня дорога — которую сам торю.

2003

О северо-запад Империи бьется волна.
С упорством отчаянья снова и снова устало
Разбитое тело свое собирает она
И падает голою грудью на острые скалы,

И брызги, как мошки, летят на огонь маяка,
Чтоб вновь возвратиться к холодной ярящейся пене.
Маяк есть подобие свечки в руке старика,
Который внутри его мерит витками ступени,

Неспешно, но верно по лестнице двигаясь вверх,
И капает воск на ступень, как слеза из глазницы.
Смотритель одной из морских несменяемых вех,
Артритный морщинистый сторож имперской границы,

Однако, не плачет: довольно соленой воды
Внизу, где грохочет осенних штормов канонада!
Империя скупо платила ему за труды,
Однако платила исправно — а что еще надо? —

Все эти, не сбиться бы, сорок без малого лет…
И он ей исправно служил, не заботясь вопросом,
Кому предназначен его еженощный привет,
Горящий во мраке над стылым скалистым откосом?

Судам? Но какие же в этих краях корабли?
Тем более — в бурю? Ну разве — незримые глазу…
По крайности, па́руса в этой свинцовой дали
За все эти годы он так и не видел ни разу.

Богам или звездам? Но ватные панцири туч
От дольней докуки небесный покой охраняют.
И шарит в тумане по локоть блуждающий луч,
И свечи прозрачную кровь на ступени роняют

Вернее всего, потому лишь, что быть маяку
Столичный чиновник велел, не бывавший здесь сроду.
Смотритель немногое видел на долгом веку —
Лишь ветер, да скалы, да темно-соленую воду.

Что было до этого — сам уже помнит с трудом:
Какое-то лето, гербы, и мундиры, и флаги,
Кареты, ливреи, огнями сияющий дом,
Какие-то речи и клятвы, соратники, шпаги,

Конвой, коридор, каземат, кандалы, голоса,
Бессонная ночь, эшафот возле окон острога,
Пакет. «Вам предписано в двадцать четыре часа…»
Простая одежда, брусчатка, повозка, дорога…

А после — маяк. Он не ропщет. Не худший удел,
Не повод отнюдь от тоски повредиться в рассудке.
Покой. Свежий воздух. Безлюдье. Всего-то и дел —
По лестнице вверх подниматься два раза за сутки,

Огонь зажигать ввечеру и гасить поутру,
Раз в месяц в подсвечник прилаживать новую свечку,
Рубашку сушить на промозглом ноябрьском ветру,
Плавник собирать и топить самодельную печку,

Смотреть, как порою, пробившись сквозь тучи, луна
Разбрызгает ртуть по морщинистой шкуре залива,
Да слушать, как снизу с Империей бьется волна.
Империя очень прочна. Но волна терпелива.

2003