Юрий Влодов - Люди и боги

Иномирцу тесно во Христе, —
Еле уместился на кресте.

Над Иудеей, прокаженной и святой,
Над человечьей срамотой и суетой,
Провисло корабля мерцающее дно,
И тучей грозовой окуталось оно.
И псевдобога тяжеленная рука
В миг расставанья по-отечески легка.
И псевдочеловек, прекрасный и нагой,
На огненный песок ступил босой ногой…
И хлынул ливень…

— Я — сын Господен! — что тебе во мне?!
— Нет, погоди. Однажды на войне
(Когда еще у кесаря в опале
Я не был) мы в шатре походном спали.
И я спросил: как долог римский век?
Ответил кесарь: «Мир стоит на страхе!
Но помни: розы не растут на прахе!..»
Мне жаль его… Он слабый человек…
А я живуч, коварен и силен.
Мой череп слишком густо заселен
Идеями, угодными судьбе.
Моя удача — кроется в тебе!
Смирись, мой сероглазый пьедестал!..
— Прости, Пилат! — я так от вас устал!..
— О, мудрый плут! Я верю в наш венец!
Легенда есть, но надобен конец! —
Эй, стража!..

Что видел Ирод? — только молнию в пыли…
Что слышал Понтий? — только бабий стон земли…
Взглянул с креста Христос на космолетный след,
И сам закрыл глаза. На много тысяч лет.

Странные слухи о странном после:
Хохот и гогот в народе посеяв,
Едет Спаситель на драном осле,
Едет Спаситель спасать фарисеев…
Пьяным народом гоним и храним,
Ногу поставил в тряпичное стремя…
Бог на осле! И, как крылья, над ним
Пагубно свищут Пространство и Время!..

Из песков — жара утробья
Смертной тяготой томит.
И ледовые надгробья
Чужемирных пирамид.
Над загадочным Египтом
Солнца сплющенный вопрос.
И божественный постскриптум:
Ослик, Дева и Христос.

Такая жуть, такая дичь в пустыне,
Что дьяволом почувствует себя
Не только дух, но даже раб земной…
«Эй, — кто живой?! Ни ворона, ни крысы…
Гадюка проблеснула по бархану,
Как жалкий отголосок Божьей мысли…
Кто прячется во мгле?!»
«Я — тень твоя!..
Твоя судьба по имени Иуда!..»
«А-а… Это ты… Меня предупредили,
Что ты живуч… Ты сделаешь свое…»
«Бессмертен дух! — и тень его бессмертна!..
Но тень имеет свойство отделяться…
Да и судьба, как зеркало времен,
Живет своей неуловимой тайной…»
«Ты знаешь больше, чем дано рабу.
Чтоб не прослыть в легендах слабовольным,
Бог как бы отвергает всю палитру
Полутонов…
Ты понял, иудей?..»
Так повстречались Небо и Земля.
Добро и Зло соприкоснули крылья.
Два мира параллельных в одночасье
Пересеклись крестом…

Сохнут простиранных тучек простыни…
Божий безумец уходит в пустыни…
А по следам боголепного сына
Вяло хромает приблудная псина.
Ищет безумец блаженное место,
Месит ногами песчаное тесто.
Псина натертую лапу замоет,
В спину Мессии по-бабьи завоет.
Ветры взывают: «Ах, дети вы, дети!
Дети вы, дети! — куда же вас дети?!
Все мы срамны в этом мире убогом,
Все мы равны перед Господом Богом…»
Ветры по-бесьи пески подвевают…
Да в занебесье свищи подвывают…
Так и бредут — обреченные, в паре,
Две сироты… Две безумные твари…

Рыжий апостол, замызган и бос,
Задал Учителю робко
Самый существенный полувопрос,
Глупый, как пробка:
«Если разверзнутся хляби и Суд
Всех безымянных разбудит?!»
«А-а, ерунда! — усмехнулся Исус, —
Хуже не будет.
Видишь? — и месяц прощально поник,
Но от него не убудет…»
«Благослови! — прошептал ученик. —
Хуже не будет…»

На драном лужке в Гефсиманском саду
Сбивались в бараний кружок,
А солнечный спрут в этом райском аду
По-черному жег.
Бесполые юноши вякнули тост
Во здравие рек и хлебов.
«Была бы любовь! — отозвался Христос. —
Была бы любовь!»
Лягушечья желчь исторгалась из уст,
Дымилась испарина лбов…
«Была бы любовь! — отмахнулся Исус. —
Была бы любовь!..»
Вселенская ржа не имеет границ!
И только любви — не распять!..
А странное облако, падая ниц,
Взмывало опять…

Говорил Назарянин блуднице:
«Замоли перед Богом грехи,
Припади к сероглазой божнице —
К неземному зерцалу реки…
Та река непомерно глубока,
Меж пустынных течет берегов,
В ней глаза несравненного Бога
Потемнели от ваших грехов…»
И склонилась нагая блудница
К роковому зерцалу реки…
И темнела, чернела божница
От простертой греховной руки…

Он ей сказал: «Не бойся, ты — жена,
Достоинства мужского половина».
И обвила блудницу тишина,
И эта тишина была невинна.
Он пояснил: «Господние уста
Общаются с объектом бестелесно.
Ты — мотылек, взлетающий с куста,
Твоя любовь мгновенна и безвестна…»
Сказала дева: «Гефсиманский сад —
Всевышнее томительное поле!..
Ты дал мне жизнь… Возьми ее назад…
Я мотылек, я — бабочка, не боле…»
Стоял июль на солнечных часах,
Еще вовсю пускала соки плаха,
И тихий ангел плакал в небесах,
Как тайная невидимая птаха…

Внимал Иуда чуждому Христу —
«…познавший грязь — познает чистоту…»
Мрачнел Иуда: ха! — нагая ложь!.. —
«…познав суму, богатство обретешь…
…в клубке смертей — бессмертной жизни свет…»
…Клубок сетей на целый белый свет!..

«Будь счастлив!» — пожелал Христос Иуде.
Тот усмехнулся: «Вот так мышь на блюде!..
Был слеп осел в своем ослином счастье,
А что в итоге, кроме волчьей пасти?..
Остались от счастливца — хвост да грива…»
«Пожалуй, так», — сказал Христос игриво.

Христос врубил вопрос ребром,
Спружинил, как змея:
«Предашь — заплатят серебром,
А у тебя — семья!..
Пусть для землян ты будешь тать,
Пусть пострадает плоть…
Но я молю тебя предать! —
Так повелел Господь!..»
Иуда взмок… Рванулся вон —
В слепое пекло дня…
Его ловил тоскливый стон:
«О брат! — предай меня!..»

Прогнозировал всеми фибрами
Утопическую идею,
Зашифрованными верлибрами
Зачаровывал Иудею.
Но — кишело людское логово.
Но — дороги легли крестово.
Стало ясно, что Богу — Богово,
А бродяге Христу — Христово.

Над Иудеей — ночная дрожь.
Мерзлая площадь. Бугры халуп.
Пасынок молит: «Прикончим ложь!»
Отчим смеется: «Ты слаб и глуп!»
Северный ветер. Не повезло.
Месяц от стужи не рыж, а рус…
Пасынок молит: «Прикончим зло!»
Отчим смеется: «Землянин! Трус!»
Настежь раскрыты глаза планет.
Пасынок вскрикнул: «Старик и жмот!»
Замерло Небо. Ответа нет.
Замерло Время. Стоит и ждет.

Листва в Иудее опала…
Бездомье пришло и опала…
Вся крыша судьбы протекла…
Он молвил: «Послушай, Иуда! —
Теперь мне действительно худо, —
Рискни, приюти до тепла…
Мне худо, ты слышишь, Иуда?
Что далее — голод, простуда,
И, может быть, даже — арест!..»
Иуда взмолился: «Учитель!
Ты — мученик наш и мучитель!
Спасенье для гения — крест!..»
Без лишних упреков и прений
Ушел успокоенный гений,
Убрел от людского тепла…
А зимней природы опала
Дождями и снегом опала…
Вся крыша Земли протекла!..

Иисусе на плахе
От пылающих глаз Сатаны
Глаза отвел…

Возник земной искус
В зеленой сини:
Глазастый Иисус —
Господен Сыне.
Духовностью влеком,
С мечтой о благе,
Ступает босиком
По теплой влаге.
Светлейший луч сквозной —
Его молитва,
Что ангельской слезой
В пути полита.
С восхода отдан весь
Цветам и гнездам,
Несет земную весть
Господним звездам.
Кто воет позади?! —
Шакал ли, бес ли?
Казни, но пощади,
Отец Небесный!
Удушья тяжкий слой.
Тяжелый воздых.
И дьявольской хулой
Оплеван воздух.

Иуда темнолиц,
Как ствол осины.
Огневолосый лис
С глазами псины.
Он любит звон ключей
И куш случайный.
Иуда — казначей,
Общинник тайный.
На вечное житье
Судьбой опознан.
Он ученик ее,
Ее апостол.
Не клонится к вину,
Не знает гнева.
Но любит он одну…
О Божья Дева!..
Он свят, как благодать,
Он гибче йога.
Что может он отдать?
Лишь только Бога.
Шепнул полночный дух
Обняв Иуду:
«Ты есть один из двух! —
Я с вами буду».

Ах, стыдно неземной,
Летучей птахе
Почувствовать спиной
Всю тяжесть плахи!
А плоти жалкий стон?
А слезы злые?
Небесной жизни сон
И сны земные.
В забвенье пал гонец.
Душа молчала.
Вот миг, когда конец
Явил начало.
Ты выпал из гнезда,
Птенец Вселенной,
Твоя душа — звезда
Во тьме нетленной.
Под млечностью кадил
Завис над бездной.
Казнил, но пощадил
Отец Небесный.
Постиг земную суть —
Пылают кости.
В глазницах — Млечный Путь.
В запястьях — гвозди.

Как лунное кольцо,
Как лик божницы,
Надвинулось лицо
Былой блудницы.
От Млечного Креста
Неотдалимы
Молящие уста,
Сны Магдалины.
Ни дева, ни жена,
О Божьем Сыне
Печалится она,
Дитя пустыни.
Меж чахнущих хлебов,
В захлестах смога,
Зовет свою любовь —
Живого Бога.
Зовет душа — не плоть, —
Так зычут гуси:
«Сойди ко мне, Господь!
О, Иисусе!»
А вечности шуга
Воняет тиной.
И адская дуга
Над Палестиной.

Cочатся медовые луны,
Иудово племя хмеля,
Полны виноградные чаши,
Пусты виноградные лозы…
И чудится голос Адама:
«Помилуй, зверину, меня,
Исусе сладчайший и горький,
Что зимние слезы».
Взошли под луной
Отдаленных дождей зеленя…
И всхлип соловья
Повторяет сердчишко мимозы…
Сухой, как земля,
Тугой, как змея,
Иуда безумен
В изломе священного транса,
Он тайной гортанной клеймен,
И ходит по кругу
Сладчайшая чаша
Пространства,
Горчайшая чаша
Времен.

Запричитал Иуда:
«Только я
любил тебя!
Так мудрая змея
Младенца человеческого любит,
И кольцами теснейшими голубит.
Чтоб не был ты
наивен и смешон
На ложе нашей пагубной подружки
Я! —
воровато поднял капюшон,
Пошел и предал тайные пирушки!
Чтоб не томился ты, как Божий перст,
Земное горе не хлебал горстями
Я! —
проводил тебя на Божий крест,
Прибил к покою Божьими гвоздями!
Учитель! —
Что же делать мне теперь? —
Стонать и выть, как проклятому зверю?..»
И он завыл, тихохонько, как зверь…
И я поэт, ему, как зверю, верю.

На Голгофском холме закачалась крепленая Кресть.
Скрежетали во мгле растревоженных высей кресала.
Принял казнь на земле, дабы райскую силу обресть.
Отмирали глаза, но душа в сей же миг воскресала.
Вспыхнул голос небес и в дурманных долинах потух:
«Трепещите, стада! — Был я пастырем грозным —
и буду!..»
И шепнул палачу Иисус, испускающий дух:
«Отойди… не мешай… я спешу… я молюсь за Иуду…»

Да рухнет груз веков на черепушку плотника,
Который обтесал корявый этот крест!
Ни среза под спиной, ни ямки подлокотника,
Видать, всему виной чумной небесный трест.
В мертвецкие пески — по облачному ро́спаду —
Уносит Херувим хрустальный стон в горсти:
«Иудушка, прости! Ты верой служишь Господу!..
За дьявольский искус, Иудушка, прости!..»
Прохрупали грома преломленными сучьями,
Уже распята мысль и лопается сердь!
И праведный палач познал глазами сучьими
Смещение времен, где имя Жизни — Смерть!

Покуда шли суды да пересуды,
Пока писалось тридцать три листа,
Христос признал земную суть Иуды,
А тот признал небесного Христа.
И на кресте воскрикнул обреченный:
«Ты весь во мне, как ласточка в огне!..»
И повторил предатель обличенный:
«Ты — весь во мне!..»
Братались кровью Рай и Преисподня,
Прощаясь и прощая болево:
Простил Господь предателя Господня, —
Постиг предатель Бога своего.

Пышных сионских мужей телеса.
Стаи летучего гнуса.
Слышат ли в гибельный час небеса
Боль Иисуса?..
Каплет на голову птичий помет.
Ужас клубится под кожей.
Жалостный Ангел над ухом поет:
«День-то — погожий!»
Если бы смог Ты, без Ангела, сам,
В день этот синий влюбиться!
Но вознеслось и ушло к небесам:
«Сыноубийца!..»
Бьется на плахе безумный истец! —
Выгнул костлявую спину!..
Сполохом молний ответил Отец
Блудному сыну!

Сквозь предсердье прямо в сердь,
В сердце, вскормленное кровью,
Как змея, проникла смерть,
Нареченная любовью.
Из пробитых смертью рук,
В том забвении глубоком,
Уходила, как недуг,
Жизнь, дарованная Богом…
Сгустки сдавленных зубов…
Боль посмертного оскала…
Так отцовская любовь
Сына Божьего ласкала.

Говорит Иисус Христу:
«Ты предал мою плоть кресту
В этом сдавленном адском круге!
Там, где Бога увидел ты,
Вижу я Сатаны черты,
Осязаю на горле руки…»
Отвечает ему Христос:
«Я лопатками в бездну врос! —
Тесно мне в человечьей шкуре…
И тебя я предал кресту,
Потому что дано Христу
Смерчем быть во вселенской буре!..»
И вздохнуло нутро раба:
«Да, своя у богов судьба…»

И кровь, и пот…
Святые мухи…
И над, и под —
Сквозные муки…
А гогот рыл
Страданья множит…
Христос — бескрыл! —
Взлететь не может!..
Уже прелюд, —
Вершина боли!..
Ах, глупый люд, —
Ослепли б, что ли!..
Но туч клубок
Назад вернулся —
Как видно, Бог
Уже очнулся:
«Ты, что — бескрыл?! —
Побойся Бога!..
Ну? — воспарил?!
Еще немного!..»

Кровяные плащаницы облаков.
Млечный Путь — как чужемирный амулет.
И похрустывает ржавчина оков
На живых мощах — на щиколотках лет.
Бог смеется: «Видишь, сыне? — мир таков…»
Дьявол хнычет: «Настрадались мы уже!..» —
И похрустывает ржавчина веков
На Христовой — обезглавленной — душе.

Все небо духи перегладили
Каленым адским утюгом.
А Бог завис на перекладине,
В астрале смрадном и тугом.
Слепой слезой Земля отплавала…
Ликуй, Галактика! — труби! —
Убит Господь руками Дьявола,
Во имя Веры и Любви.