Аркадий Кулешов - Знамя бригады

Глушь. Отсюда советские люди
Тайком говорили с Москвою.
Чаща. Провод антенны
Высоко закинут на хвою.
И, шалаш охраняя лесной,
Белки носятся над головой.
И сюда — через топи, леса и поля —
Докатился нежданно
От Москвы, от созвездий Кремля
Голос диктора Левитана…

Мы в лесу уже третий день,
Нам с приемником трудно расстаться,
Перед ним я уселся на пень —
Не могу оторваться.
И к нему мои руки
Привыкли, как раньше к штурвалу.
Спать ложимся под звуки
«Интернационала».
Бьют часы. Молча думаю я,
Город свой вспоминаю.
Где-то бродит родная семья?
Где жена с малышами?
Не знаю.
Может, пали они под огнем,
Может, пуля в дороге догнала?
Сводки слушаем ночью и днем —
Сводки радуют мало.
Слышим: солнечный город наш
Взяли полчища вражьи…
Одиноко иду за шалаш,
Что ты, белка, мне скажешь?
Разве мало дорог
Я измерил своими ногами?
Разве жлобинский ров
Не своими я видел глазами?
Дети, матери, старики
В нем зарыты живыми.
Долго, долго пески
Шевелились над ними.
И сейчас, может быть,
Шевелятся тревожно.
Разве можно такое забыть?
Слышишь, белка? Забыть невозможно.
Разве лай душегубов,
Двуногой немецкой скотины,
Лязг стальной, барабаны и трубы
Слушать нам не противно?
Разве слушать не тягостно марши,
Марши фашистов?
По земле мы идем иль по Марсу,
Зверек мой пушистый?..
— Что сидим, комиссар полковой? —
Ворчик стал торопиться.—
Этак нам не видаться с Москвой
И к своим не пробиться.

Снова ветер шумит полевой,
Снова стежки, пригорки, криницы.

Мы пошли,
Только вдруг отчего
Перестал торопиться Никита?
То внезапно потянет его
Отдохнуть возле жита,
То присядет на камень
В лесу на поляне
И в сапог свой полезет руками,—
Дескать, гвоздь ему ногу изранил,
То песчинку ругает потом,
Что под веко попала.
Не песчинка попала, а дом,
Где, наверно, жена ожидала.
Дом отцовский, знакомый порог,
Он зовет неотступно, упрямо.
А в лесу — перекресток дорог,
Свороти — и шагай себе прямо.
Мы садимся, А Ворчик все бродит, —
Знать, места себе не находит…

Дороги, тревоги,
Мгновенья, сомненья,—
Цепляются ноги
В лесу за коренья.
На топкую гать
Он, не видя, ступает.
Хотел бы отстать,
Да решимости не хватает.
Догадались мы сразу, о чем
Так тоскует Никита…

Ночь свежа. Мы с Никитой вдвоем
Моей курткой накрыты.
Он ко мне повернулся спиной.
Спит. И я засыпаю.
Ночь. Над ним, надо мной
Глухо шепчет сосна вековая…

Я проснулся полночной порой,
И зуб на зуб не попадает.

Молчалив затуманенный лес.
Догорает костер позабытый.
Где Никита? Никита исчез.
Нету рядом со мною Никиты.
Огляделся растерянно я,
Сердце вдруг онемело:
Где же знамя? Где куртка моя?
Что за странное дело?
Что придумаешь? Скажешь кому?
Разбудил я Смирнова.
— Знамя! Знамя! — твержу я ему.
— Знамя! Знамя! — одно только слово.
Долго с ним, с комиссаром своим,
Мы кричали, аукали, звали.
Лес остался глухим.
Лес молчал.
Мы напрасно кричали.
Не ответила темная гать.
Не ответил Никита… Немало
Он прошел. До него уж, видать,
Наше слово не долетало.
Мы сидим у костра своего
И молчим. Говорить бесполезно.
Было знамя — и нету его.
Знамя наше исчезло.
А когда-то не раз меж собой
Мы мечтали с волненьем и жаром,
Что пойдем с этим знаменем в бой,
Что его сохраняем недаром.
А теперь? Горький дым
Нам глаза выедает.
Мы сидим и молчим,
И печаль нас к земле пригибает.
Не находится слов
В тяжком горе, средь ночи безлюдной.
Вдруг он вспомнил, что он не Смирнов,
Не Смирнов, а Зарудный,
Что он долг исполняет свой
И беде поддаваться не хочет,
Что он наш командир боевой,
А Никита — наводчик…
Не для радости, не для веселья
Шли мы к Ворчику на новоселье.

Взял он куртку. И я не пойму,
Для чего это надо,
Что за польза ему
Уносить с собой знамя бригады?

Может, он, собираясь домой
От друзей своих тайно,
Наше знамя с собой
Захватил не случайно?

Может, он через фронт перейдет
С дорогой своей ношей?
Будет слава ему и почет, —
Дескать, парень хороший,

Не какой-нибудь трус иль прохвост, —
Про Никиту подумает каждый:
Сам-де вышел и знамя принес, —
Значит, стоящий, стойкий, отважный.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Как кузнечик, часы на траве
Молоточками бьют-выбивают.
Мы устали. Сидим.
В синеве
Паутинки плывут-проплывают…

А быть может, к отцу
Шел он с думой иною:
Захотелось ему, беглецу,
Тишины и покоя?

Может, жить пожелал,
Как живет Лизавета.
Но зачем тогда знамя забрал?
Не находим ответа.

С ним к немецким властям
Он задумал явиться, быть может,
Чтоб продать его там
Подороже.

— Вам, — он скажет, — принес я его
Из горячего боя.
И за это прошу одного —
Тишины и покоя.

Пять минут, как одну,
На траве часы отсчитали.
Комиссар поднимается: — Ну!.. —
Мы опять зашагали.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Целый день мы брели
По лесам, по пригоркам, по скатам,
Поздно ночью в деревню вошли,
Постучалися в хату.
И на стук наш в ответ
Человек к стеклу припадает.
Он! Сомнения нет…
Двери нам открывает.

…В этой хате месяц назад
На постое немцы стояли.
За малиной ходили в сад,
Груши спелые рвали.
На чужие кровати
Ложилися в хате
Три солдата, три сукиных сына.
Одному приглянулась некстати
Молодая хозяйка — Марина.
Захотел обвенчаться он с ней —
Для забавы, на несколько дней.
Не сдалась, не склонилась она,
На глумленье идти не хотела.
Под окном удавилась она,
Под окном, на березе на белой.
Обвенчалась Марина с петлей
Да с сырою могилой.
«Отомсти, — написала, — родной,
Отомсти им, мой милый.
Не хочу я невольницей жить.
Лучше сгину я, сгину…»

Говорит он, а голос дрожит.
Мы молчим.
Запалили лучину.
Нас за стол приглашает он сесть,
Предлагает нам ужин.
Нет, не сядем. Не хочется есть.
Ужин не нужен.
Может быть, мы устали? Тогда
Он постелит постели.
Вот запели уже кочета…
Нет, мы спать не хотели.
— Так зачем же пришли вы, зачем? —
Он спросил: — Что играете в жмурки? —
Я ответил:
— Пришли мы затем,
Что у нас не находится куртки.
Ты присвоил ее… —
Он уходит за перегородку,
И выносит, и отдает,
Виноватый и кроткий:
— Холод был… Вы могли и одной,
Комиссаровой курткой, накрыться…
Из-за мелочи из-за такой
На меня вам не стоило б злиться…
— Да ведь знамя же в куртке лежит!
— Знамя? — Ворчик в лице изменился,
Побледнел, посерел. Говорит:
— Видно, ум помутился…
Лизавета пророчила мне,
Будто немец дошел до Урала, —
Продолжает он, словно во сне, —
И подумал я:
Все пропало!
Эта дума, эта беда
День и ночь не давала покоя.
Я совсем помешался, когда
Слушал радио под сосною.
Там решил я в ночи,
Под навесом зеленым,
Что уж лучше лежать на печи,
Что теперь не уйти из полона.
Надоело бродяжье житье,
И надежда одна оставалась,
Что с женою найду забытье,
Позабуду беду и усталость.
Больше думать не мог ни о чем,
Убежал, не простился.
Знамя! Я позабыл о нем,
Торопился я, торопился.
Как домой я бежал!
Как минуты считал с нетерпеньем!
Не застал я жены, не застал,
Не нашел я забвенья.
Стал не мил мне отцовский порог
И углы этой хаты…
Знамя! Разве припомнить я мог,
Коль такая утрата?

Это правда, видать по всему.
Ничего тут не скажешь.
Если б мы не явились к нему,
Он про знамя не вспомнил бы даже.
Он забыл — понимаем без слов —
Все на свете:
Кровь товарищей, славу бойцов,
Что клялись перед знаменем этим…
И сказал комиссар:
— Пошли!..—
Старики вслед нам молча глядели.
Мы им правду сказать не могли,
Огорчать не хотели.
Пусть не знают вовек
О позоре их сына,
Пусть решат, что пошел человек
Отомстить за Марину,
И за них, и за дом, и за сад,
И за груши, и за малину.
Пусть с наградой назад
Ожидают родители сына.
Им и сын ничего не сказал,
Покидая родимую хату.
Ничего он в дорогу не взял,
Только взял под навесом лопату.

Он могилу копает сам,
Сам себе на лесной поляне.
Ожидаем мы. И без конца
Длится тягостное ожиданье.
Пишем Ворчику приговор
Мы от имени нашей бригады.
Смотрит Ворчик, потупивши взор,
И не ждет, и не просит пощады.
Роет яму наш бывший друг
На лесной поляне.
И сдается: не сосны вокруг
Здесь застыли в суровом молчанье.
А бойцы батальонов и рот…
Мы их видим перед собою,
И на лицах у них кровь и пот,
И земля — после боя.
И, решимостью грозной полны,
Они требуют высшей меры
Убежавшему от войны
Человеку без веры!