Аркадий Кулешов - Знамя бригады

Как дубовый листок,
             что оторван от ветки родимой,
Минск родной я покинул,
             немецкой бомбежкой гонимый.

До утра я шагал
Все вперед и вперед… А за мною
Город мой полыхал,
Подожженный войною.
Утомленный, я сел у дороги,
Ждал восхода. И в час ожиданья
Торопливо набрасывал строки
В дневнике своего скитанья.
День вчерашний и вечер,
Ночь, рассвет этот серый в пути,
Расставанья и встречи —
Все хотелось в дневник занести.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Что сказали мне вещи,
Когда я решился уйти?

Я на каждую вещь
Посмотрел с молчаливой тоскою:
Все просили меня — уберечь,
Захватить их с собою.
А ни ложки, ни миски
Остаться одни не желают,
Шепчут горестно книжки:
— Нас немцы в костер побросают.
Конь искусной работы —
Гнедой, на колесах отличных —
Мне сказал: — На кого ты
Покидаешь нас, горемычных?
Забери ты меня, пожалей,
А не то мне кончина…
Разве я от окна до дверей,
От дверей до окна не возил тебе сына?
Как война началась,
Ты, хозяин, в селе находился
И лишь только сегодня
Оттуда к семье возвратился.
А хозяйка вчера
Малышей собрала
И уехала вскоре.
А меня она с горя
С собой на вокзал не взяла.
Не хотел оставлять меня сын,
Дом родной покидая,
Не желал он, чтоб жил я один,
Ни за что пропадая.
«Мы поедем с тобою в район,
Купим снова коня гнедого»,—
Так хозяйка сказала, и он
Согласился.
Со мной распростился.
Для чего ему новый?
Не надо, хозяин, не надо!
К сыну вместе пойдем мы
Одною дорогою, рядом.
А устанешь в ходьбе —
Подвезу, потружусь, не оставлю.
Верно сыну служил и тебе
Послужу, не слукавлю…
Кукла так мне сказала:
— И я на вокзал не попала…
Сто ночей, может быть,
Я покоя не знала,
Глаз не смея закрыть,
Сон дочурки твоей охраняла,—
Разве этого мало?
Дай же руку, хозяин, не жди,
Не раздумывай на пороге
И меня проведи,
Словно дочку свою, по дороге.
Тяжко детям идти,
Утомляет дорога большая,
Я ж пойду, куда хочешь, с тобою,—
Ведь я не живая.
Просят малые есть либо пить,
Пыль сухая им рот забивает,
Я ж не буду просить,—
Я ведь кукла, ведь я не живая.
Самолеты с чужой стороны
Налетают, детей убивая.
Мне ж они не страшны,
Не опасны, — ведь я не живая…
Отдохнуть пожелаешь, прилечь,
Ляжешь в тень под сосною,—
Сон твой зорко я буду стеречь,
На мгновение глаз не закрою…

Все кругом осмотрев понемногу
В опустевшем жилище,
Захватил я лишь ложку в дорогу,
Заткнув ее за голенище.
Ни того, ни другого, ни третьего
Для похода не надобно было…

Чем меня моя улица встретила.
Что на улице происходило?

С ней мы жили в согласье,
Мы были почти что друзьями,
Я не раз ширину и длину ее
Мерил шагами.
Шаг мой слыша,
Она отвечала мне эхом знакомым,
Приглашая в девятый подъезд
Коммунального дома.
Я глядел, как в окне
Огонечек приветливый светит
И как там, в тишине,
Собираются спать мои дети…
А теперь она стала
Длиннее и уже намного,
Как в минуты обвала
Средь горных ущелий дорога.
Не в домах огоньки,
Как бывало, мелькают, играют,
А пожаров сплошных языки
Сладкий липовый лист пожирают.
И узнать я не мог
Этой улицы лип и каштанов:
Эхо тысячи ног
Оглушило мне уши нежданно;
Подхватило меня мое горе,
Желанья, тревоги,
По стеклу по разбитому, в поле
Понесло мои ноги.

Как листок, что оторван
Грозою от ветки родимой,
Город свой покидал я,
Свинцом и пожаром гонимый.
И, к походам меня приучая —
Их будет немало,—
Долго улица, долго родная,
Мой путь в темноте озаряла.
И на белом листке,
В свете зарев, с печалью на сердце,
Я записываю в дневнике
День и час — страшный час ее смерти.
Свой дневник до последней строки
Посвящаю я тем, безымянным,
Что лежат без ноги, без руки,
Без дыханья лежат под каштаном.
А тебе я скажу,
Нашей улице Ново-Московской,
Что с друзьями на фронт ухожу,
Где сражается красное войско.
Стерли всю тебя немцы,
Но память стереть невозможно.
И стучится, стучится мне в сердце
Твой пепел тревожный.
Я тебе обещаю,
Родным пепелищем клянусь,
Что с дороги нигде не собьюсь.
Я вернусь. Я вернусь.

Что меня полевые дороги
Ведут — я не верю,
Что по ним мои быстрые ноги
Идут — я не верю.
Я не верю ногам и дорогам,
Бесконечным, далеким,
Что ведут нас то полем, то логом
Под солнцем высоким.
Я не верю, что это минчане,
Что это минчанам
Молоко предлагают крестьяне
И поят их чаем…
Не свожу с самолетов я глаз
И не верю — ужель самолеты?
Неужели же снова сейчас
Застрочат пулеметы?
Разве можно поверить, когда
Сердце рвется на части?
Разве дети, что вышли сюда,—
Регулярные части?
Что меня от разбойничьих пуль
Старый дуб заслоняет,—
Я не верю…
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Военный патруль
Документы мои проверяет.

Тихо вышел патрульный из жита.
— Минский будешь? — спросил деловито.
— Да, из Минска, признаться.
— Призываться идешь?
— Призываться.
— Почему ты, приятель,
В минском военкомате
Не призвался?
— Его разбомбили…—
Меня пропустили.
Здесь повсюду окопы видны.
Блиндажи — по четыре наката.
Тороплюсь я…
А вот и они —
Местечковые хаты.
Тишина по дворам,
Настежь окна.
Крест-накрест заклеены стекла.
Смотрят жители: дескать, и нам
Не пора ли
В далекие дали?..
И людей, что идут по дороге,
Провожают глазами в тревоге.

Хата. Хата.
Еще. одна хата.
Вот и вывеска военкомата…
— Как фамилия?
                       — Рыбка.
— А звать как?
                       — Алесем.
— Год рождения? — шибко
Записывал писарь.
                       — Профессия?..

Стал я сразу степенным,
Иным от подошв до пилотки —
Человеком военным,—
Былой не узнаешь походки.
А из штатских пожитков своих
Взял я самую малость:
Взял, во-первых, часы, сапоги, во-вторых,
Ну, и ложка со мною осталась.
Ложка будет нужна на войне
Для борща и для каши,
Сапоги ж пригодятся вдвойне —
И в бою, и на марше.
А часы? Про часы говорят,
Что счастливцы о них забывают,
Что они на часы не глядят,
Что и так хорошо им бывает.
Я ж затем их забрал,
Что другое мне встретится, знаю,—
Я счастливцем таким не бывал,
Да и быть не желаю.
Не желаю я доли такой
В эти дни, когда горе
Разлилося кровавой рекой,
Разлилося от моря до моря.
Я с часами отправлюсь в поход
Через топи и гати,
И отмечу я — время придет!
Час победы на их циферблате!

Где-то слышится грохот орудий.
Где-то начался бой,
Мы идем.
Вызывает Зарудный —
Комиссар полковой.
В этот день комиссар поручил
Мне бригадное знамя,
Чтобы с честью его я хранил,
В битвах страха не зная.

Нам к востоку закрыты дороги,
И нету подмоги,
Путь на юг и на север отрезан
Огнем и железом.
Мы на месте на прежнем стоим,
И одно есть решенье:
Иль с боями пробиться к своим,
Или с честью погибнуть в сраженье.
Мы решили шоссе оседлать
И засели в местечке.
Я хотел бы, но как описать
Бой за взгорок, за речку?
Не опишешь, как, сталью изрыта,
Земля грохотала;
Как по семь «мессершмиттов»
На каждую ель налетало:
Как редели ряды —
Наши роты, полки и отряды,
Как не стало начштаба,
Потом командира бригады;
Как склонили мы знамя
Над ними в тот час многотрудный
И как принял команду над нами
Товарищ Зарудный.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Не опишешь, не выскажешь — слов
Мне для этого мало,—
Как патронов у наших бойцов,
Как снарядов не стало.
Может быть, бесполезно писать
Мне в такое мгновенье?
Срок настал…

Надо знамя спасать,
Не оставлю его на глумленье!

С древка знамя срываю,
На улицу выбегаю,
Тихо стало на улице,
Тихо.
Что за лихо?
Пулеметчик убитый лежит
За своим пулеметом,
Словно смотрит и слушает: кто там,
Гремя сапогами, бежит?
Я к нему подбегаю,—
Он честно стоял до конца.
Пулеметная лента — пустая,
Другой не нашлось у бойца.
— Знамя вынес?.. Храни…—
Мне глаза его говорили.—
Честь погибших не урони,
Мы в боях ее заслужили…—
Я бегу. Вот и пушка за садом —
Искорежена вражьим снарядом,
А рядом
Танк немецкий — пылает машина!
Как видно,
Был меткий удар.
Возле пушки лежит недвижимо
Полковой комиссар.
Я хватаю его за плечи,
Тормошу я его рукою…
От него недалече
Наводчик засыпан землею.
Я к тому. Окликаю.
Наводчик встает запыленный
И, глаза протирая:
— Ты кто? — говорит удивленно.
— Свой, не видишь?.. — Вдвоем
Легче будет идти и верней.

Мы идем,
Комиссара несем
На шинели моей.
Мы идем, в конопле незаметны,
Бежит за минутой минута…
Мне навеки запомнится это
Суровое утро
И холодная стежка моя.
Останавливаемся у ручья,
Он течет через поле в густом лозняке,
По краям его встали березы.
Что нам делать? Гляжу я в тоске
На дороги, войска и обозы:
Немцы всюду, везде,
Нет нам выхода боле,
Поле вряд ли поможет в беде,
Потому что запахано поле…
Что ж, ручей, выручай,
Уведи нас далёко-далёко
И кустами плотней закрывай
От немецкого ока!
Мы несем комиссара, и ты
Сделай так, чтоб он выжил,
Чтобы чаще стояли кусты,
Чтоб росли они гуще и выше.
Помоги нам его донести,
Поспособствуй, где можно;
Встретишь вражеский пост на пути —
Обогни осторожно.
Знамя нашей бригады с собой
Я несу. Знамя чести и славы.
Доведи ж нас до леса, укрой
От беды, от расправы.
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Точит камешки, роет пески
Неумолчно ручей беззаботный.
Тихо хлопают сапоги
По воде по холодной.

Безыменный ручей нас привел
В глушь, в лесное затишье.

Из густого тумана на холм
Мы взбираемся выше и выше.
Комиссар наш в сознанье пришел.
«Выжил, — думаю,—
Выжил…»
Из травы мы постель ему стлали,
Рану бережно перевязали,
И больного водою холодной
Напоил я из фляги походной.
Тут гадать мы не будем —
Рад ли он, что мы были с ним рядом,
Понял, нет ли, что мы — это люди
Из его же бригады.
Я в глазах не увидел ответа,—
Он тотчас же закрыл их от света,
И, быть может, закрыл потому,
Что забыться хотелось ему.
Тихо сосны и ели
Над землею шумели;
Не свистели немецкие пули…
Мы с ним рядом уснули.