Анатолий Гейнцельман - Столб словесного огня. Стихотворения и поэмы. Том 1

Как Колумбовы три каравеллы,
Кучевые плывут облака.
Будто странные в небе новеллы
Пишет мощная Божья рука.

С багряными они парусами
И мальтийским лучистым крестом,
Порожденные лишь небесами
В устремлении к дали святом.

Кто командует алой армадой?
Как зовется у них командор?
Я и сам бы поднялся с усладой
К ним на шканцы в небесный простор.

Но куда же вести мне армаду?
Новый Свет ведь давно уж открыт.
Поведу ее к русскому аду,
Где так много разбитых корыт.

Кучевым облакам любы степи,
Там они как пагоды стоят,
Там из блещущих великолепий
Мощно с неба в концлагерь глядят.

Как в священном тогда Бенаресе,
Видны тысячи в небе церквей,
И в безбожниках самых и в бесе
Пробуждается вдруг соловей.

Если все вы разрушите храмы,
Не разрушить вам туч куполов,
Где под сводами вещие Брамы
Нам внушают молитвы без слов.

Дымка утра. Солнце встало
Между снежных минаретов.
Ночь свернула покрывало...
Это час больных поэтов.
Поднимайтесь в подземельях
Со станков инквизиционных,
Поднимайтесь в душных кельях
От ночей своих бессонных.
Ласточки из гнезд под крышей
Высунули уж головки,
Выползли из темной ниши
Ящерицы уж плутовки.
Прочь от повседневной яви
Вслед за ласточкой стрельчатой,
Прямо в солнца веер павий,
Прямо в Божии палаты!
Важны только небылицы,
Звуки, краски и слова.
Крылья по ветру, как птицы,
Мир – лишь синяя канва.
Расшивай же шелком небо,
Вензели в нем, как щуры,
Распятого в небе Феба,
Словно парс, боготвори!
Время мигом канет в вечность,
И пространство станет мифом,
Звездная настанет млечность,
Ты ж на ней иероглифом.

Люблю я ветра величавый голос,
Когда он клонит отягченный колос,
Когда колышет кружево акаций
И по небу одежды легких граций.
Люблю я ветер в корабельных талях,
Поющих в голубых небесных далях:
Он освежает мне усталый мозг,
Как свист секущих сладострастно розг.
Нет ничего живительнее ветра,
И влюблена скорбящая Деметра
В его животворительную ласку,
Как в Персефоны похищенной сказку:
В ней ароматы апельсинных рощ,
В ней сладкотерпких горных пастбищ мощь,
В ней океана синее сиянье,
В ней звезд мигающих очарованье,
В ней часто терниев сухих венец
И всё венчающий святой конец.
Ворвись в истлевшие уж паруса
И унеси их прямо в небеса,
А кузов ветхий разнеси на щепы
И успокой в глубоком синем склепе.
Я разорвал рубашку на груди,
Ласкай, разатомь, погреби!

С Христом мы очень давние друзья:
Уж на заре туманной бытия
Себя в постели вижу я пред Ним,
Висящим на кресте, как серафим.
Потом на школьной Он сидел скамье,
Таким же мальчиком, склонясь ко мне,
Нашептывая милые слова,
Когда моя дичала голова.
Как странник Он со мною шел босой,
Когда я, полоумный и нагой,
Бродил по всем святым местам земли,
Когда вился, как червь, я по пыли.
Из Рима Он со мною шел в Париж,
Где шелестел поэзии камыш,
Где я среди мятежников искал
В свободе непригодный идеал.
Потом привел Он лучшую из жен
Ко мне из рода своего на трон
И, навсегда оставив нас вдвоем,
Сокрылся в неба синий звездоем.
Года текли трагической чредой.
И ныне я совсем уже седой,
И лишь по зову в жизненный хаос
Ко мне еще спускается Христос.
Зову ж Его в час тяжких катастроф
Иль при создании священных строф,
Зову, когда мой спутник­серафим
Находит, что наш путь стал нестерпим.
Я до Тебя ни разу не дорос,
Товарищ юности моей, Христос!
На перепутьи суетных дорог
Ты для меня теперь далекий Бог,
Хоть распят рядом я с Твоим крестом
И, как разбойник добрый, синим ртом
Шепчу: О, Боже, Боже, вспомяни,
Что многие со мной провел Ты дни!

Ты видела ль столетний в поле дуб?
Взгляни, сегодня он пойдет на сруб.
Громадная дорийская колонна,
Обхватов в пять, почти до небосклона.
Вверху окаменевший страшный спрут,
Где новые листочки не живут.
Три ветви молнией обожжены,
Изломаны другие и черны.
Лишь кое­где из треснувшей коры
Ветушечки пробились для игры
С Бореем, воющим и день и ночь,
Чтоб отыскать Деметры скорбной дочь.
Здесь на классической стоит он почве,
Средь киммерийской тьмы и вечной ночи.
Он страшен, как тот мельничный гигант,
На ком повис однажды Россинант,
Когда задумал старый Дон­Кихот
Сразиться с ним, чтобы спасти сирот.
Он – мертвый величавый только пень,
Хоть и ликует всюду июльский день
И в белых пеплумах, как хоровод,
Вокруг кружится облачный народ.
Печально, друг! Но опусти глаза,
В ресницах высохнет сейчас слеза.
Под мертвым дубом тысячи дубков
Пробились из малейших корешков.
Иные уж годились бы на посох,
Другие прячутся еще в колосьях.
Но несомненно целый будет лес
На месте том, где праотец исчез.
Чем он мертвей, тем больше снизу жизни:
Народ дубовый будет петь на тризне.
Так, милая моя, чем ближе смерть,
Чем я бессильнее клонюсь на жердь,
Чем сердце больше покрывает плесень,
Тем больше у меня крылатых песен.
И ты бери вечерние огни,
Когда­нибудь потухнут и они!

Зыбитесь, ветки изумрудные,
Клубитесь, тучи белогрудые,
Бушуйте в гроте каменном
И отражайтесь в сердце пламенном!
Открой, о Боже, ржавый кран,
Чтоб снова засверкал фонтан
В лазури над овалом лип,
Как радужный меж туч полип.
Чтоб песни, как живой ручей,
Текли от солнечных лучей
Чрез драгоценный горний гравий,
Свергаясь вниз, как веер павий,
На смутный город мертвецов.
Чтоб, как во времена отцов,
Из них составили псалтырь
И в златоглавый монастырь
Стекались страждущие снова
Искать божественного слова,
Как в Лурде к гроту Бернардет.
Чтоб чудотворным стал поэт,
Как старый и слепой Гомер,
Богов создатель и химер.

Воробей, мой воробей,
Гордый, как турецкий бей,
Что слетел на подоконник,
Словно мой ты стал сторонник?
Что ты ерзаешь хвостом,
Что пищишь раскрытым ртом?
Седина ль моя смешит,
Иль морщинок лабиринт?
Иль терновый тот венец,
Что ношу я под конец?
Красного лишь нет плаща,
Плеть одна кружит свища,
Крест валяется в пыли,
Утомились палачи.
Но и ты, мой серый друг,
В некий миг на травку вдруг
Под моим падешь крестом
С жалко искривленным ртом.
Лапки к небесам прострешь,
Уползет из крыльев вошь,
И появятся полки
Муравьев из­под доски,
Чтобы трупик твой сожрать,
Целая гурманов рать.
Воробей или поэт,
Жребия другого нет:
Вечны только облака
Да грызущая тоска.

Серебристые извивы
Сонно плещущей реки.
Вечно плачущие ивы,
Камышовые полки.
Облачные отраженья
В маслянистых зеркалах,
Глаз ершей недоуменье,
Лягушата на листах.
Есть в раю такие речки,
Есть в аду они везде,
Только там уж не овечки
Отражаются в воде,
А изжаждавшийся грешник
Иль с трезубцем водяной,
Истязатель и насмешник,
Любящий исподний зной.
У меня в мозгу речушки
По извилинам текут,
Оглашенные лягушки
Днем и ночью там орут.
И мне дорого болото
Затиненное в мозгу:
Там цветет священный лотос
На заснувшем берегу.