Галактион Табидзе - Стихотворения

В немой ночи я долго ожидал,
Когда рассвет мне явит первый признак.
Холодный ветер к лестнице пригнал
Чернеющий автомобиля призрак.
Двух фар застыли желтые зрачки,
И заметались вспугнутые тени.
Заголосили издали смычки,
Моля заранее о снисхожденье.
А над грядою ярусов и лож
Заполыхало радостное знамя,
Чтоб новый Моцарт, новый Делярош
Вернули нас к былым обетованьям.
И колокольчик смеха нас настиг,
И засверкала красками картина,
И кто-то вслух сказал: «К чему унынье! —
Ведь все-таки я мыслящий тростник!»
Рояль исторг рыдающий аккорд
И, вопреки ответному безволью,
Торжественный концерт, суров и горд,
Коснулся зала выплаканной болью.
Тугою тетивою сонм ресниц
Метнув в меня, не дав приободриться,
Ты снова воссияешь, Беатриче,
И я паду перед тобою ниц!
Моя душа, как дерзкий плотовщик,
С девятым валом вступит в поединок,
Чтоб в волнах щепкой-клавишей возник
И всплыл прощальный возглас лебединый.
О, смог бы я хоть что-нибудь забыть!
О, смог бы я куда-нибудь податься!
Зарифмовать с тобою боль и быт!
Иль рифмовать навеки отказаться!
Но я опять должник и верный раб
Букетов, ваз, столов-сороконожек,
Ночных фиалок, модных шлейфов, шляп
И отраженных в зеркалах сережек.
Опять дендизм! Опять не тот пример!
Опущен занавес. Разъезд в разгаре.
И бархатом пустынь замолк партер,
И эхо затаилось в бенуаре.
Но та, что всех сразила наповал,
Та, что сережку в зеркале… простите…
И гасят свечи. Убирают зал.
И не спеша бредет домой служитель.
Вот и пришел веселию конец,
Оставив мне одно воспоминанье:
Луна и белых облаков венец.
В саду невнятный шум и бормотанье.
И колокольчик смеха нас настиг,
И засверкала красками картина,
И стало ясно мне: к чему унынье? —
Ведь все-таки я мыслящий тростник!

Река души моей, моих надежд и вер,
Впадает в океан. И в этой синей дельте
Я, смелый капитан, силен в моряцком деле,
Бродяжу по волнам, как вечный Агасфер.

Я лег на галс, я стал на этот путь.
И паруса мечты вздохнули полной грудью.
У берега валы прибой стеснил и сгрудил.
О, бешеный концерт, грозовый контрапункт!..

Свободе отдан я, и больше я ничей.
По крутизне морей не всё еще отплавал,
Но как же обветшал надежный мой ковчег!
И чистых нету в нем ни юности, ни славы.

Дряхлеет мой восторг, и тайная напасть
Мой вольный гложет дух, ему внушая робость,
И я плыву, плыву, чтоб там навек пропасть,
Где рухнул небосвод в зияющую пропасть…

Каспия берег — и тигра
Бронзово-ржавые пятна…
Близятся хищника игры,
Ярость и гнев непонятный.

Пройдены заросль речная,
Горные тропы и чащи.
Тигр, сожаленья не зная,
Близится, грозно рычащий.

Гор окровавлены склоны,
Хищник с подоблачной выси
С злобой, в груди затаенной,
Глазом косит на Тбилиси.

Был конец октября.
День был строго изваян
Из воздушного янтаря.
Лето теплилось —
Грудой развалин.
Плыло облако —
Словно Версаль,
Падал лист —
Как на сцене сентиментальной,
Где красивая чья-то печаль
Не бывает излишне печальной.

Я бродил,
Нарушая роскошную тишину,
Замирая порою —
Не смея
Разорвать
Паутинки доверчивую струну,
Затаенного звука извлечь не умея.

Там скамья.
Там — она.
Платье темно-лиловое —
Цвет неспокойный, тяжелый.
Золотистые волосы.
Лба белизна.
Вижу, завороженный:
Перебирает страницы —
Движенье руки
Будто снится,
Будто ветер
Ее поднимает
И укладывает на листки…

Шелли, Шелли!
Где же облако — лучезарный дворец?
УЛЕТЕВШИЕ ДНИ — воистину улетели.
Ты придумал грядущее —
Для утешенья сердец.
Обратимся к земле и к Мюссе:
Пара строчек —
За них я всю книгу, пожалуй, отдам,
Ибо жажду мою утоляет лишь горький источник:
ВАШЕЙ ЧЕРНОЙ ИЗМЕНЫ
Я НЕ ЖДАЛ, О МАДАМ!

От измены лиловой,
Шелли, Шелли,
Обратился я к небу.
Конец кораблю!
Бьет грядущее —
Бьет грядущее в щели!
Погибаю — люблю!

Густел туман, грозился шквал.
И пулемет не умолкал.
Нахмурив брови, день сгорел
Над грудою остывших тел.
Взвился нежданно столб огня,
К звездам тяжелый дым гоня.
Но я лелеял этот свет
И вещих ожидал примет.
С тех пор кричу во все концы:
«Я бурей жил, когда певцы
Иные, устрашась ветров,
Перепевали соловьев,
Вкушая средь родных долин
И сладкий сон, и горький сплин».

Когда стоит поэт у моря на пороге,
Блюститель кораблю, наставник парусам,
Прав каждый шаг его и каждый окрик строгий.
Его никто другой, лишь бог осудит сам.

От пенистых пучин поэт один успеет
Всевышне глянуть так, чтобы войти как гость
В запретное туда, где всех надежд успенье,
Где издавна мечты ложатся на погост.

Хоть славы домешай, хоть пряностей азарта,
Равно бесцветен мир, его линялый тон.
Галактионов век наступит, да не завтра.
Ну что ж, повременим, мой друг Галактион…

Есть полости пустот, где в мороке бессонном
Надрывные крыла взметают пустоту.
Глядишь — и воспоют архангельские сонмы
И ну благовестить пришедшему Христу.

Восплачут небеса, когда пригасят светоч,
Себе же воскричат неслыханный укор.
Из пьяной синевы ваять возьмется вечность
Тебя, поэт, тебя — на постаменте гор.

Всё кончено. Ты за закрытой дверью.
Прокаркал ворон. Полночь. Вот и я.
Лежишь в гробу — неведомым шедевром,
Загадкой века, тайной бытия.

Лишь небесам дано с тобой сравниться
И прикоснуться облаку дано.
Твой живописец не успел родиться,
А Гойя отшумел, увы, давно.

Кто голод кисти и резца насытит,
Чтоб красота осталась красотой?
И где же, где сегодня тот Пракситель,
Которому под силу облик твой?

Где страсть? Где воодушевленье?
Готье! Скорей сюда твои тома!
Не вырваться из рокового плена.
Как Паганини, я схожу с ума…

Родные не узнать просторы —
Метелью всё заметено…
«Давно ли?» — вопрошаю горы,
И горы отвечают хором:
«Давным-давно! Давным-давно!»

Сошлись замшелые громады,
Доносит ветер чей-то стон…
«Не Амиран ли, бога ради?»
И эхом отвечают пади:
«Не умирал он! Это — он!»

Куда я эту боль припрячу?
Уже не мил мне белый свет…
«Всё ли потеряно?» — я плачу.
И лес, как будто наудачу:
«По-те-ря-но!» — гудит в ответ.

А Терек пену извергает
И, низвергаясь с вышины,
Свергая камни и сверкая,
Спешит в объятья тишины.

А к ясному челу Казбека
Плывут туманы испокон,
И оседает с неба млеко
Под колокольный перезвон.

О Терек, ты моим потерям
Счет не веди и не рыдай,
Но милым незабвенным теням
Поклон мой низкий передай!..

Сошлись замшелые громады,
Доносит ветер чей-то стон…
«Не Амиран ли, бога ради?»
И эхом отвечают пади:
«Не умирал он! Это — он!..»