Галактион Табидзе - Стихотворения

Неустанно, неуклонно мчатся кони от погони.
Я седлал и я треножил синих коней всех времен.
Разве кто во время оно мог догнать Галактиона?
Кто теперь его догонит, если всех быстрее он?..
Синегривый конь горячий, топот мерный, всадник первый.
Кто, когда, какою клячей обогнать меня грозил?
Кто скакал со мною вровень? Я — поэт до нитки нерва.
Разве я хоть каплей крови, хоть кровинкой — не грузин?!
Запорошен и завьюжен, путь мой в небе обнаружен.
Конь ретивый, синегривый дышит ветром перемен.
Он не взмылен, не натружен, не теснит его подпружье.
Город должен быть разрушен, если город — Карфаген!..
Заявляю, что отныне не стоять его твердыне.
Я воздвигну на руине волшебство своей мечты!
Чтоб увидеть, станут люди переваливать пустыни,
Проторяя на верблюде караванные пути.
Состязаний провозвестник, я смотрю из поднебесий.
Победитель мне известен, отвечаю головой:
Посреди стиха — цезура, и молчанье после песен,
И стремглавый конь лазурный на дорожке беговой.
Заболочено, и гнило, и постыло наше горе.
Даже адские горнила все грехи испепелят.
Но, пристрожен и пришпорен от моих фантасмагорий,
Средь небесных плоскогорий конь гарцует не пыля.
Иноходец за границы безграничного стремится.
Грива синяя струится, сила нервная кипит.
Люди, люди блудят, блудят и к нему вздымают лица.
Но напрасно падать ниц им на следы его копыт.
Преисполненная скверны, ночь преступней, чем галерник.
И луна за ней влачится, как чугунное ядро.
Пусть спасенье не случится в этом времени безмерном.
Эфемерно, эфемерно воровское серебро…
Я же сам, по крайней мере, тем богат, в чем разуверен,
И отдам своей химере всё, что видел наяву.
Раздается конский топот с сотворенья до потопа,
И, утопленник утопий, я всплываю и плыву.
Под высоким черным сводом я присвоен преисподней.
Там, где небо раскололось, приближаясь к рубежу,
Прозвучит мой вещий голос, крикнет голос: «Я свободен!»
И ступни свои о полюс я, усталый, остужу.
Как заложник жизни бренной и наследник суверенный,
Я сойду одновременно и с престола и с ума.
В беспредельной этой муке всё нетленное мгновенно,
Но не ты, к седельной луке притороченная тьма.
Окажусь я в храмах дальних, на границах орбитальных,
Там, где листья облетают на летальные цветы.
Вход одним потусторонним в обитаемые тайны
И в укромные хоромы потаенной красоты.
Это пытка, пытка, пытка — бредят синие копыта.
Посреди громов и зарев, истязуемый тоской,
Я безумными глазами наблюдаю состязанье
Лучезарного азарта эфемеры нелюдской.
В стуке дробном, дробном, дробном мир угроблен преогромный,
Ничего не слышно, кроме — кроме грома на века.
Мчатся кони, кони, кони на Вселенском ипподроме,
Мчатся синие фантомы по разомкнутым кругам…

SOS!
SOS!
SOS!
Хаос и его присные,
Пустынники и бедуины вод,
Корабль наш молит о пристани!
«Надежда» — имя его.
Справа по борту — чайка.
Слева — нет чайки.
Спасенья уже не чаем.
Отчаянье.
Но —
Мы хотим причала.
Мы не хотим на дно.
Наши позывные —
Призы́вные:
SOS!
SOS!
SOS!
Насосались пустого ветра.
Где надежда, там вера.
Веселей, братва!
В ад так в ад!
Эй, там, на «Надежде»,
Те же,
В тельняшках!
Наляжем!
Сбиты фок и грот.
Вперед!
Море взмылено во все мили,
Море грабит свои могилы.
Право руля! Веселей!
Вперед, на кладбище кораблей,
Со скоростью сто узлов!
Гляди, недурной улов:
Почти совсем новый
Дредноут…
Доискались капитана Де-Лонга…
Ловко!..
Слушай, акульи дети,
Он ведь был где-то,
Берег,
На горизонте суженный.
Назывался — сушей.
Ма-те-рик.
Черт его подери!
Был, а сейчас где же?
Осталась одна «Надежда».
Смыло с нее пушки,
Оборвало канаты.
Что ж мы ее, старушку,
Не отпоем как надо?!
Не проводим в последний путь?
Слава, слава, слава!
Тонуть так тонуть!
В ад или в рай —
Запевай!
Сколько мы волн объездили,
Ногу держали в стремени.
Сколько скитались вместе мы
С гольфстримами и мальстремами.
Сколько нам всем миражился
Остров, заросший пальмами.
Штормы вздымались кряжами
Горными, многобалльными.
Были мы биты грозами,
Видели страны чуждые.
Сколько подарков розовых
Нам припасли жемчужницы…
Что, скучали во время штиля?
Не ты ли
Не находил себе места?
Просил норд-веста?
Кричал: «Норд-веста
Нам бы!»
Всё теперь.
Амба.
Получили норд-ост.
SOS!
SOS!
SOS!
Вымпел
Вверху, на ветру.
Рому бы выпил,
Да затопило трюм.
Как тогда, после абордажа.
Шевелись, братва, приналяжем!
Кто — плакать?!
Какая салага
Считает пробоины?
В голубое,
В голубое,
В голубое
Сначала — корма, потом — нос.
SOS!
SOS!
SOS!

Колышет ветер кипариса стан.
Но ветра нет. Так что его колышет?
И всё же ветер кипариса стан
Внезапными порывами колышет.
Моя печаль тесна, как эта клеть, —
Обязана высокая чинара
Пред мнимой бурей гнуться и скрипеть
Лишь потому, что ей она не пара.
Поэт — чинары доблестный двойник!
Он жаждет высоты и жаждет света,
Но головой повинною поник
Под тяжестью нелепого навета.
И всё-таки его прекрасен лик!
Он никому не слышимое слышит!
А ветра нет, а ветер снова сник —
А ветер кипариса стан колышет…

Мечта Верлена Францией звалась,
Переливалась многоцветьем радуг,
Но женщина внезапно ворвалась
В покой его души и светлый разум.
И закружился огненный буран,
Не знающий приюта и причала,
А женщина неслась, как ураган,
А женщина в беспамятстве кричала.
В бою неравном он как рыцарь пал,
И рухнул вместе с ним Пегас крылатый…
Несли гробы. Никто не провожал
Качавшиеся черные квадраты.
Любовь! Ты — пена десяти морей!
Вручите веку молнию, чтоб вещую
Он высек эпитафию скорей:
«Внезапно в жизнь поэта вторглась женщина!»

И Паганини… Диких оргий ночь…
Бессвязна речь маэстро и бесспорна.
И вот оркестру тянутся помочь
Виолончель и нежная валторна.
Как чародей, он скрипку в руки взял.
Дворцовый воздух наспех заколдован.
Заворожен и зачарован зал
И, как цепями, к музыке прикован.
Но вот мечты — оборванной струной,
И женщины — как смутные виденья.
И выплаканы очи. И слезой
Измерить лишь дано всю боль паденья.
Мечтатель своей муки не скрывал,
И, в поисках сочувствия упорных,
Он не заметил ни кривых зеркал,
Ни закулисной мглы в пустых уборных…

Пока заводы, с пеною у рта,
Слюною брызжут, дым вонзая в небо,
Верхарн, железного столетья Дант,
В стихи переплавляет быль и небыль.
И поезд мчится к цели всё быстрей,
Колеса в пар окутаны и в копоть.
Верхарн! Ты слышишь этот жуткий хохот
Дорожных бесов и нетопырей?
Настал их час! Звенит глагол времен!
Заговорила сталь и ропщут сплавы!
Но, не дождавшись вожделенной славы,
К самоубийству век приговорен.
И он спешит предать, ожесточась,
Того, кто снарядил его в дорогу,
Кто возбудил его… Твой пробил час,
Верхарн! Молись безжалостному богу!

И Достоевский… Снова круговерть…
Воздал равно и Цезарю и Бруту.
Ему вменили в наказанье смерть,
Он ждал ее с минуты на минуту.
Молчал перед приходом палача,
Но нечто драгоценнее, чем это,
Укрылось от попа и от врача…
Вот каковы черты его портрета.
И топором стучит засова жердь,
И тени лиц уже ничто не значат.
Ему вменили в наказанье смерть —
Но что есть смерть? И кто ее оплачет?!
Глазами просветленными смотрел
Он с эшафота, словно с парапета…
А ветра нет! Он вспыхнул и сгорел!..
Вот каковы черты его портрета.