Марк Тарловский - Молчаливый полет

Змеится ключ навстречу зною
Из-под набухших корневищ,
И в челюсти зубному гною
Дорогу открывает свищ;

Прокапывая лисьи ходы,
Бегут из тюрем бунтари,
И вечно требует свободы
Душа, стесненная внутри!

Меня весь день переполняла
Моя назревшая любовь,
Но к милой не нашла канала
И даром отравила кровь —

И вот (мы виноваты сами)
Открылся ход в ее жильё
И щекотливыми слезами
Смущает нежное белье…

Я был собой, мечтая быть иным;
Я темной страсти опасался,
Любил себя и к женщинам земным
Неосторожно прикасался…

Я молод был, и стала мне легка
Преграда кнопок и булавок,
В их острых тайнах верная рука
Приобрела проклятый навык.

Не бойся! Для тебя я заглушил
Слепую музыку пороков:
И звон суставов, и чечетку жил,
И скрип костей, и пенье соков.

От всех даров, рассеянных весной
И распустившихся, как листья,
Я отказался для тебя одной,
Учительница бескорыстья!

Одной тебе я в жертву предаю
Глухое сердце негодяя,
И недоступность страшную твою
И грусть мою благословляя.

Я весь, от шеи до колен,
Обтянут белой парусиной.
Так облекают нежный член
Предохранительной резиной.

Я лезу к солнцу напролом,
Хоть лезть в рубашке — не геройство,
И смело пользуюсь теплом
Почти тропического свойства.

Я — обожженным не чета,
Блудливым женам я — не пара,
И вот вся юность прожита
Без триппера и без загара.

Но хоть известно, что любовь
Презервативная бесплодна,
Что солнце не проникнет в кровь,
Когда помехою — полотна,

Зато их ласки нам даны
Не через язвы или раны,
А через постные штаны
И богомольные сутаны!

В мудрых сумерках раздумий
О губительности света,
Вот он, в раковинном шуме,
Дом отшельника-поэта!

Я о пристани взыскую
— Лечь бы, говоря короче, —
Мне отводят мастерскую,
Говорят «спокойной ночи!..»

Я устал, но сон мой зябок.
Сон прерывист. Месяц светел.
Что-то повернуло набок,
Луч упал — и я заметил! —

В дивной нежности свирепа,
Знойным гипсом наизнанку,
Жгла ты, мать Аменготепа,
Дерзкую мою лежанку.

Слепок. Копия. Подобье.
Лик без власти и охраны.
Но откуда эти копья?
Это пламя? Эти раны? —

Африканская богиня,
Ты жива моим кошмаром! —
Ты застынешь, лишь покинь я
Мой тюфяк, покорный чарам!

Рог и зуб священных тварей,
Аписа и крокодила,
Ты взыграла на фанфаре,
Души стражей разбудила;

Ты зажгла огонь заклятий
На своем бесплотном войске,
Чтоб со мной, в моей кровати,
Он расправился по-свойски…

Рано утром, на пороге,
— О чудовищное ложе! —
Я считал свои ожоги,
Закипевшие на коже.

«Тут клопы… Вы дурно спали?
Говорите без утайки».
— Не клопы меня кусали! —
Так ответил я хозяйке.

Под этим низким потолком
С тюремным вырезом для света,
Здесь жил поэт. И самый дом
Уже тогда был Дом поэта.

Что было видно из окна,
Высокого и чуть косого? —
Безоблачная глубина,
Да горы, да соседки — совы…

Он слушал моря мерный вал,
А, может быть, не слушал даже,
И Капитанов воспевал,
Душой с отважными бродяжа.

Свой лучший отдых от стихов,
От музы, иногда докучной,
Он видел в битвах пауков,
Плененных им собственноручно.

Он их, наверно, уважал,
Сидельцев спичечных коробок, —
Он сам от битвы не бежал
И в этой битве не был робок,

Когда безумные полки
Георгиевских кавалеров
Запрыгали, как пауки,
В тазу неслыханных размеров,

Когда нездешней розни власть,
Дразня дерущихся тростинкой,
В нем воскресали злую страсть
Тарантульского поединка. —

И свой его народ разъял,
Свой Бог попрал, как тунеядца!
Мы все расстреляны, друзья,
Но в этом трудно нам сознаться…

Здесь гроб… остановись, прохожий,
Передохни в его тени,
И если даже он отхожий,
Его чистот не оскверни.

Гигиеничное жилище
Полезно для иных особ,
Но много лучше, если гроб
Уютного жилища чище.

В пересохшей молитвенной чаше
Со следами священных даров —
Золотое убежище наше
И Волошина благостный кров.

И когда я увижу на склоне
Уходящей от моря гряды
Коктебеля сухие ладони,
Где заноз и причастий следы,

Я кричу, и смеюсь, и рыдаю —
Потому что в заклятом кругу
Небывалые сны покидаю,
От нездешнего счастья бегу.

Наша тряская машина
К Феодосии летит.
Впереди меня мужчина
Возле тормоза сидит.

На боку его — игрушка
Предвоенной детворы,
И ее стальная мушка
Мне грозит из кобуры.

Отодвинуться — неловко,
А терпеть — невмоготу…
О, как подлая плутовка
Вздрагивает на лету!

Не молить же о пощаде,
Не идти на стыд и срам! —
Только думать — «Бога ради…»
Да глядеть по сторонам.

Так на призрачной дороге
Сверх-Феодосийских гор
Жалит нам то лоб, то ноги
Гибели корректный взор.

Но сознаться мы не смеем
В страхе жалостном своем,
По степям бензином веем
И над мятой и шалфеем
Молча терпим и живем.

Ты спала и не видала,
Как неистовствует буря,
Как рыдает в одеяло
Друг, у ног твоих дежуря.

Он был верен уговору —
До утра тебя не тронув,
Он пронес, подобно вору,
Ношу ругани и стонов.

Он сидел, белее мела.
В хилом теле крепла сила.
Ты спокойно спать умела
И спокойной страсть гасила.

Он любил — и на заре лишь
Вырвал сладостное жало…
Он ушел, а ты не веришь.
Ты спала и не видала.

Спокойным расчетом сдавили бока
И выжгли на шкуре пометки,
И вот он распластан, как туша быка,
На красной земле пятилетки.

Он — дух революций, рогатый вожак,
Гражданской войны воплощенье,
Но цифры стеснили неистовый шаг
И план обуздал нетерпенье.

Он ребра вздымает, и тяжко хрипит,
И мордой мотет огромной,
Пока от загривка до черных копыт
Его измеряют нескромно.

Его невозможно пешком обойти
По карте его круторогой,
Вдоль мощного тела — недели пути,
И то лишь железной дорогой.

Его измеряют всю ночь напролет,
А с утром, пролившимся косо,
Он с нефтью вскипает, гудками ревет
И пламенем пышет из носа.

И это — Союз наш, и это — страна,
Что в буднях напора крутого
Двенадцатой вспашки растит семена
И к новому севу готова.