Марк Тарловский - Молчаливый полет

Над лапой Керченского полуострова —
Засольный дух сельдей и смол.
Здесь в роли когтя, хищнически острого,
Округлый выдвинулся мол.

Бока Акрополя бегут, пологие;
В застольном стоне скифских чаш
Свой вечный праздник длит археология,
И этот праздник нынче наш.

Платя пятак за вход в ее становище,
Я слышу детства голоса.
Как пятилетний мальчик, я готов еще
Читать не «касса», а «коса»…

Тебя, неграмотность моя, бессмыслица,
Сквозь четверть века я пронес,
И волей ляпсуса кассирша числится
В распорядительницах кос.

Взгляни с горы — в туманах вечность стелется,
И этот женственный пролив
Спит, как усталая рабовладелица,
Рабов и косы распустив.

Здесь, под стеклом, лежит двойная плеть ее,
Здесь волосами искони
Сплелись в два черные тысячелетия
Ее просоленные дни.

Они лежат, печальные и строгие,
Тмутараканских славя див,
И две косы простерла геология
Навстречу им через пролив.

Чушку с Тузлой соединяет ветреных
Кавказ, гребущий в два весла;
Глядят в века кругами глаз Деметриных;
Плывут в разрывах промысла.

Сюда за славой шли Пантикапеечной,
А слава что? — каприз камсы! —
И стала Керчь твоя пятикопеечной,
Накинув сеть на две косы.

Кто ж ты, красавица простоволосая?
Молчи, молчи! — Я знаю сам,
Что ты жила, что ты была раскосая,
Что ты любила по ночам!

Поп дорогу переходит,
Мне дорогу, мне беда,
Заблудившиеся бродят
У распутий города.

Стерты надписи на плитах,
Спит обманутая рать —
Тайны помыслов сокрытых
Как царевичу узнать?

Как добиться милой девы?
Как коня ему спасти?
И направо ль, иль налево
От погибели уйти?

Вьется ворон подорожный. —
Ворон — птица, ворон глуп,
Он боится, осторожный,
Наших проволок и труб.

Я ль не стал на перепутьи,
И не конь ли — город мой
С электрическою грудью,
С телеграфною уздой?

Крестно сходятся дороги,
Крестно злобствуют попы,
Выбор длительный и строгий
У сегодняшней судьбы…

И, развеивая гриву —
Заводской косматый дым, —
Конь храпит нетерпеливо
Под хозяином своим.

Москва… Кремлевская тиара
В ней папской славою горит,
На животе земного шара,
Как белый пуп, она лежит.

Должно быть, инок богомольный
Сея загадочных стропил
Края России подневольной
Волшебным кругом очертил, —

И, внемля воинскому кличу,
Она меж пажитей и сёл
Легла, как впившийся в добычу
И перепившийся орел;

В огне и мщении крещенный,
Из пепла город вековой
Восстал, как феникс, золоченой
И шишковатой головой;

Он вспыхнул в годы роковые
От искр азийского меча,
Чтоб стать над именем Батыя
Как погребальная свеча;

И, вечно жертвенный и гордый,
Не убоясь мортирных дул,
Наполеоновы ботфорты
Он резвым пламенем лизнул;

Но окурив заклятьем дыма
Трех Римов старческую грязь,
На зов языческого Рима
Москва опять отозвалась —

И над Россиею простертой
Из трижды выжженной травы
Взошел победою четвертый
На красном знамени Москвы.

В ночном забытьи, у виска набухая,
Пульсируя кровью и галькой шурша,
На сердце наваливается глухая —
Не знаю, пучина или душа.
Душа?! Но ведь я ее розгами высек,
Я принял над ней опекунскую власть,
Я не прорицатель и не метафизик —
Откуда ей взяться? — и вот она — шасть! —
Как будто сгребла ее сеть-волокуша,
Где трутся шлифованные голыши,
В груди моей бьется кровавая туша
Ободранной, выдранной, рваной души…
И, лопастью врезываясь в Зыбину,
Пустынно-песчанист, безгривен и львин,
Горбатит картечью пробитую спину,
Хрипит кровохаркающий дельфин.
И слышу я, внемля предсмертному фырку,
Ко мне обращенный звериный упрек:

«Ты новую книгу пропел под копирку
И всеми красотами штиля облек.
Ты в ней рассказал о зубастом обжоре
И малом, забравшемся в госаппарат.
Он ходит ловить нас в открытое море,
Он — честный убийца, и я ему брат.
Разъятые туши ногой отодвинув,
Брезентовый плащ на плечах волоча,
Он целится в мимо плывущих дельфинов,
Ловкач, удостоенный прав палача.
Но ты-то! Но ты-то! Опасность изведав,
Кровавой забавой свой дух напитав,
Ты предал классический бред кифаредов
И лирного братства нарушил устав!
Как мальчик, ты, высмеяв миф Арионов,
Стрелял по созвездьям, вколоченным в тир,

И падали звезды с геральдики тронов
На артиллерийский служилый мундир.
За переработку барбулек и килек,
За жир мой ты рифмой мой корпус пронзил.
Диагноз твой верен: дельфин — гемофилик,
И кровь моя — смазка свинцовых грузил.
Тебя я стерег за винтом парохода,
Когда тебя море тянуло на дно,
Когда Айвазовскому, в непогоду,
Привычно позировало оно.
Тебе повезло на турнире наживы —
Ты выжил. Я гибну. Диагноз таков:
Царапины памяти кровоточивы
И не заживают во веки веков!»

Звенит, как стрела катапульты, ра —
зящее творчество скульптора.
Как доблести древнего Рима, сла —
гаются линии вымысла.
Вот в камне по мартовским Идам ка —
рателей чествует выдумка.
Одетые в медь и железо ря —
бые наёмники Цезаря
К потомкам на строгий экзамен те —
кли в барельефном орнаменте.
Поэты тогда безупречно сти —
хами стреляли по вечности,
Но с ужасом слушали сами тра —
гический голос гекзаметра.
Шли годы. Шли шведы. У Нарвы ры —
чали российские варвары,
И тут же, с немецкой таможни, ци —
рюльничьи ехали ножницы,
Чтоб резать, под ропот и споры, ду —
рацкую сивую бороду.
Уселось на Чуди и Мере ка —
бацкое царство венерика,
И подвиг его возносила ба —
янно-шляхетная силлаба.
Он деспот сегодня, а завтра ми —
раж, обусловленный лаврами.
Из камня, из Мери, из Чуди ще —
кастое вырастет чудище;
Прославят словесные складни ко —
ня, и тунику, и всадника;
Не скинет, не переупрямит, ник —
то не забьёт этот памятник.
Вот снова родильные корчи с тво —
им животом, стихотворчество! —
Как быть! — в амфибрахии лягте, ли —
рически квакая, тактили!
О как я завидую ультра-ре —
альным возможностям скульптора!
Он лучше, чем Пушкин в тетради, Не —
ву подчинил бы громадине,
Отлитой на базе контакта ра —
бочего с кузовом трактора.
Она бы едва не погибла, на
каменном цоколе вздыблена…
Но пышет бензином утроба, да —
ны ей два задние обода,
Чтоб вытоптать змиевы бредни и
вздернуть ободья передние.
Десницу, как Цезарь у Тибра, си —
лач над машиною выбросил,
А рядом, на бешеном звере, ца —
ревым зеницам не верится:
«Смердяк-де, холоп-де, мужик-де, — и
тоже, видать, из Голландии!
Поехать по белу бы свету, ку —
пить бы диковину этаку…
Мы здорово мир попахали б ис —
чадьем твоим, Апокалипсис!»