Георгий Голохвастов - Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Но вот, черпалом из полной пелики
По чашам льет виночерпий седой
Напиток сладкий, и резвые блики
Играют в нем, как задор молодой.
Невольник черный, курчавоволосый,
Ступая мягко, подносит скифосы
Сестре и брату; он ставит вино
С приветом древним: «Да будет на благо
Заздравный кубок, налитый полно,
До края доброй и радостной влагой!»

Старей ли, крепче ль сегодня вино,
Но сердце бегло огнем разогрето:
Царевич слышит, что бьется оно
Еще мятежней, что трепетно где-то
Стучится кровь, а предательский хмель
Слегка туманит. Баюкает трель
Грустящих флейт, говорящих о далях,
О чудных странах, о лунных ночах,
О тайных встречах, о светлых печалях,
О странных грезах в любимых очах…

И песнь любви сочеталась с приходом
Танцовщиц юных. Они хороводом
Сплетались в пляске, и легкой гурьбой,
Послушны звукам, сходились вплотную,
Кружась, стремились опять врассыпную
И вновь свивали гирлянду цветную;
Раскинув вдруг веера пред собой,
Они скрывались, и чрез опахала
Кой-где сквозила их тел белизна.
Но, всех прекрасней и легче, одна
Эфирной гостьей меж ними порхала.

И вдруг скрестился царевича взгляд
С глубоким взором, чарующе-томным,
Таким глубоким, загадочно-темным,
Как взор манящих в пучину наяд.

Раскрылся веер, как будто павлиний
Цветистый, гордо распущенный хвост,
И дрогнул танец, изысканно-прост
В богатстве ритма и ясности линий;
Воздушна поступь, не скрипнет помост
Под плавным шагом плетеных сандалий;
А в песне тела и говоре глаз
Оттенки счастья, любви и печали,
Боязнь и вызов, посул и отказ.

Трепещет грудь под жемчужной повязкой,
Едва укрыт соблазнительный стан,
И стерты грани меж правдой и сказкой,
Смешались вместе и явь, и обман.

Царевич смотрит, и неодолимо
Пленяет в танце любви волшебство:
Впервые сердце безумьем палимо,
Дыханье жарко, и всё существо
Объято страстным и жадным влеченьем…
Схватил и кружит внезапный поток,
Как вдоль порогов бурливым теченьем
Река бросает разбитый челнок.

И, женской властью безвольно влекомый,
Царевич видит сквозь шаткий туман,
Что в танце дразнит неверный обман…
Колдуют флейты…. Вот облик знакомый
Возник, как образ счастливого сна…
Уже во взоре с призывом истомы
Не взор наяды с холодного дна,
Уже не прежней танцовщицы плечи
Томятся тайным желанием встречи;
Уже всесильно влечет не она,
Не эта дева, доступно-нагая…
Иным виденьем царевич маним!
В прекрасном теле мерцает другая,
Как призрак чистый. Не ложен, не мним
Любимый лик… Как живая, пред ним
Она… царевна… Мечта дорогая!
Ей в очи глянуть! Признаться… Привлечь,
Прильнуть устами; сомнения речь
Прервать лобзаньем и смелою лаской…
Но вдруг вся кровь поднялась до чела,
И стыд невольный горячею краской
К щекам прихлынул… Душа замерла…

Царевич к жизни вернулся… Не сразу
Сестру узнал… Непривычной, иной
Она предстала прозревшему глазу:
Пред ним, пугая своей глубиной,
Темнели очи. Манящ и неведом
Казался чудный, загадочный взгляд,
Всё тот же взор чародеек-наяд…
О, взор желанный! Пусть кликнет, и следом
За ним хоть в бездну, хоть на смерть! И вот,
Глаза царевны позвали, а рот
Бессильно дрогнул… И быть сердцеведом
Не надо было, чтоб трепетный зов
Ворвался в душу признаньем без слов:

Какое счастье! Она отгадала!
Его мечтанья она поняла!..
Плывет в тумане и кружится зала;
Скользят, как тени, танцовщиц тела.

А рядом… ярко, как звезды ночные,
Сияют очи, простые, родные,
И в милом взоре ответ на вопрос.
Сердца роднятся любовным сближеньем.
Еще мгновенье… И быстрым движеньем
Берет царевна свой полный скифос.

Чудесный голос, неведомый чей-то,
Такой, как в грезах лишь снился стократ,
Царевич слышит; как песня звучат
Слова, сливаясь с поющею флейтой:
«За наше счастье, возлюбленный брат!»

В глазах мечтанье. Но дрогнул, не допит,
Скифос царевны. И брату она
Дает свой кубок с остатком вина,
Упорно смотрит и жадно торопит:
«Царевич, выпей со мной пополам!»
Они, на горе, не знали значенья
Приметы древней: завещано нам,
Что в миг заветный двойного влеченья —
В едином кубке залог обрученья;
Никто, на горе, у юноши там
Не отнял чаши, подъятой к устам,
Шепнув: «Царевич, опомнись… не пей ты!..»

И пьет царевич. Мятежным огнем
Волшебный яд разливается в нем;
Танцовщиц рой, заплетаясь плетнем,
Безумней вьется… Певучие флейты
Страстнее плачут о лунных ночах,
О тайных встречах, о тихих речах,
О странных грезах в любимых очах…

Погибла радость беспечного детства:
Отравы сладкой вкусили они
От кубка жизни. И не было средства
Вернуть былые счастливые дни.

Пусть после вспышки своей безрассудной
Они пугливо замкнулись опять
В блаженстве тайном любви обоюдной;
Пусть вновь, как прежде, они поверять
Надежд запретных друг другу не смели,
Тая их, словно присвоенный клад, —
Но жизнь их, внешне храня свой уклад,
Духовно стала дорогой без цели
В бесплодной трате несбыточных грез…
Так вещих звезд не солгали скрижали!
Уж тучи черной грядой набежали,
Уж гром гремел предреченных угроз.

И ясно близость беды сокровенной
Душою чуял я в тихой моленной:

Несчастье к детям подходит… И нет
Ему отсрочки, ни предупрежденья…
Сегодня в ночь — в годовщину рожденья
Пятнадцать им исполняется лет.
И давит душу мне тихая жалость…
Царевич вырос. Старинный закон
Признает завтра его возмужалость;
И вот, согласно с обычаем, он
В гарем свой брачный, как муж полноправный,
Впервые вступит и в избранный круг
Красавиц-женщин войдет, как супруг.
Свершится сразу жестокий и явный
Разрыв духовный двух чистых сердец,
Надежд погибель, мечтаний конец…

Как сладят дети с душевным надломом?
Найдет ли страсть примиренный исход?
Ответа нет. А над царственным домом
Нависла тень неизбежных невзгод.

Но время к полдню. Уж бдительный гномон
Короткой тенью на мраморный круг,
Нагретый солнцем, откинут.
Вокруг Амфитеатра взволнованный гомон:
В ограду цирка, волна за волной,
Народ втекает толпою цветной;
Как берег в пору прибоя, залиты
Людьми проходы, места на скамьях
И лестниц белых широкие плиты;
Теснятся люди, садясь второпях,
И слитный говор, глухой и сердитый,
Как гуд пчелиный в жужжащих роях.

Здесь светлым даром Творящей Природе
Во славу Жизни, при клике людском,
Опять свершится в торжественном ходе
Венчанье девы со статным быком.

Обряд старинный не плод суеверий,
Не след безумства слепых дикарей,
А чистый символ высоких мистерий,
Наследье эры великих царей.
Был Праздник Жизни в далекие годы
Залогом мира, любви и добра,
Святым союзом людей и природы,
Единством всех во всесущности Ра.

Не миф, а правда в завете преданья:
Среди бессчетных миров мирозданья
Земля — жена и плодящая мать,
И страстно жаждет, полна ожиданья,
Супруга-бога, чтоб в час обладанья;
Его на грудь возложить, как печать,
И, семя жизни приемля, зачать.
И бог всесильный и благоутробный
К земле нисходит, природе подобный,
В обличье зверя, чтоб явно опять
Ее с собою союзом связать.

И чудо это доныне понятно
Для чистых духом и сердцем простых:
В нем голос веры, вещающей внятно
О тайнах мира, от века святых,
В нем дальний отблеск мечты невозвратной
О братстве общем времен золотых…
Но медный гонг прозвучал троекратно.

На миг всё стихло. В ристалищный круг
Вошла толпа темно-бронзовых слуг
С цветами в легких корзинах плетеных:
Песок арены усыпать ковром
Цветов отборных и веток зеленых
Они должны пред быком-женихом.

Волнует близость желанного срока.
И взоры всех обратились к вратам
Тяжелым, мрачно чернеющим там,
Где площадь круглой арены с востока
Замкнул высокий двуглавый пилон.
За ним, внутри трехстороннего хлева,
Рогатым стадом наполнен загон;
Быки дрожат от нескрытого гнева,
Уставясь в землю, протяжно ревут
И ждут: лишь щелкнет надзорщика кнут,
Всё стадо хлынет из темного зева
Ворот скрипящих, как белый поток,
Взрывая злобно блестящий песок,
Пьянея солнцем, свободой короткой
И криком черни, ревущей, как зверь.
Но путь к свободе отрезан решеткой,
Засовом крепким заложена дверь.

И вдруг толпа всколебалась, вздохнула;
Все руки вверх, шелестя как тростник,
Простерлись сразу; раскатами гула
Прорезал воздух восторженный клик.
На правой башне, увитой цветами,
Под пышным царским навесом с местами
Царя, царицы и царских детей,
Спокойно высясь над радостью бурной,
Высокий, гордый, в одежде лазурной,
Явился царь, повелитель царей,
Народов вождь, Атлантиды владыка,
Наместник Бога. Всеобщего клика
Восторг встречая, приветливо он
Толпу окинул внимательным оком
И, молча, отдал народу поклон.
В разгаре полдень; в огне небосклон;
И гордо-ярок на своде высоком
Небесный образ незримого Ра.
Еще слышнее теперь со двора
Быков мычанье доходит… Пора!

Вновь гонга звук серебристый и четкий.
Привратник смуглый у звонкой решетки,
Гремя ключом, отмыкает замки,
В скобах железных грохочет засовом;
Врата открылись, и с бешеным ревом
Гурьбою вышли на волю быки.
Их встретил дружный приветственный шепот
Он рос, и вырос в настойчивый ропот —
Сдержать волненья не может народ;
Смешался с криком ликующим топот
Животных, грузно бегущих вразброд.

Рога их тускло горят позолотой,
На мощных шеях венки из цветов,
И ленты ввиты с любовной заботой
В густые кисти их гладких хвостов;
От доброй сыты и бражного пойла
Их шерсть белее и мягче, чем пух,
Их рев, как гром, угрожающе-глух
И бьет сквозь запах навозного стойла
Привольных пастбищ неведомый дух.

Вновь гонг. И цирка гудящего рама
Другой картиной живой расцвела:
Рядами девы — затворницы храма —
Вошли в кипенье людского котла.
Они проходят, и льется хвала
Их звонкой песни, как эпиталама,
Предвестьем таинств венчальных светла:

На земле и в небе синем
Брачный пир: грядет жених.
Девы-сестры! Смело скинем
Тяготу одежд своих.

Ветра ласке поцелуйной
По обычаю веков
Отдадимся в пляске буйной
На крутых хребтах быков.

Принесем Небес Посланцу
В дар венчальный — радость дев:
Солнце праздничному танцу
Улыбнется, просветлев.

И в живительном пригреве
Той улыбки, Вышний Луч
Зародит в невесте-деве
Вечной Жизни вечный ключ!

Уж с белым стадом смешались туники.
И в шуме тонет звенящий напев;
Толпа ревет, как разбуженный лев;
Почуяв вызов, испуганно-дики,
Быки с мычаньем метнулись от дев.

Но громче, вторя растущему крику,
Гремит кимвалов безудержный звон.
В ответ людскому и бычьему рыку
Одна из дев торопливо тунику,
Сорвав, бросает: так, тесный кокон
Стряхнув внезапно, из темной могилы
Вспорхнет на свет мотылек легкокрылый.

Она спешит, непостыдно-нага,
Быку вдогонку; настигла, и смело
С налету ловит его за рога
И сильным взмахом упругое тело
Как мяч, кидает стремительно ввысь;
А бык огромный, тяжелую рысь
Сменив коротким порывистым скоком,
Идет прыжками неловкими, боком:
Он чует злобы горючей прилив
И водит краевым от бешенства оком,
Храпя и низко рога опустив.

За первой девой стремглав и другие
Бегут к быкам; на песчаном кругу
Везде мелькают тела их нагие,
В движеньях ловки, вольны на бегу.
Песок, как брызги, кидая ногами,
Грозя бодливо крутыми рогами,
Ревут и хлещут хвостами быки;
Но всюду девы, беззвучно-легки,
Проворно-гибки, скользят за быками,
Рога бесстрашно хватают руками,
С размаху ловко садятся верхом
И пляшут, стоя, на спинах могучих.
Быкам не сбросить наездниц летучих,
И гнев бессильный в их реве глухом.

Им ревом вторит тревожноголосый
Привет народа. Дождем лепестков
Толпа венчает и ярость быков,
И дев безумье. Рассыпались косы;
Их треплет ветер; в сверкании глаз,
В губах раскрытых — священный экстаз;
В игре отважной, как молнии, быстры
Изгибы солнцем пронизанных тел.
Всем цирком страстный порыв овладел,
Поют мужчины, а женщины систры
Трясут, беснуясь… Но гонг, прогудев,
Сигнал свой подал для пляшущих дев.
Покрыты потом и клочьями пены,
Устало набок свалив языки,
Нестройной кучей у края арены,
Столпившись, жмутся друг к другу быки;
Рога склоняя, как вилы кривые,
Смиренно гнется тяжелая выя
Под лаской женской горячей руки.