Георгий Голохвастов - Гибель Атлантиды: Стихотворения. Поэма

Но в детском мире их игр и мечтаний
Свершился вдруг неожиданный сдвиг,
Недобрый вестник поры испытаний;
Я в нем невольно с тревогой постиг
Зловещий знак роковых начертаний
И близкой бури предсказанный вал
На тихом море их жизни узнал.

Любовь! В лукавом ее наважденьи
Я понял завязь грядущих невзгод:
Любовь прекрасна в своем зарожденьи,
Но горек будет отравленный плод.

А дети гостье с ее чудесами
Сердца открыли доверчиво сами…
Вина не их… не моя… и ничья…
Весь мир, природы самой голосами,
Признал любовь — бытием бытия:
Поют ей славу в порыве едином
Простор небес, океан и земля;
Звучит хвала ей в жужжаньи шмеля,
И в стоне горлиц, и в крике орлином;
Она влечет к стрекозе стрекозу;
Ей страстно служат цветы, расцветая;
Томится ею весна золотая;
Ей данью лето приносит грозу,
Как смелый голос желаний мятежных,
А осень — бледных небес бирюзу,
Как грустный символ страстей безнадежных.

И гимн природы в двух детских сердцах
Звучал, как эхо, двойным преломленьем:
Любовь друг к другу зажглась в близнецах.
Они открыли в себе с изумленьем
Несмелых, светлых желаний ростки,
И счастье грез с непонятным стремленьем,
И жажду ласки с неясным томленьем,
И сладкий зов беспричинной тоски.
Теперь нередко касанье руки
Тайком смущало их душ безмятежность;
Им ночью снились тревожные сны,
А в днях их смутно жила неизбежность
Волшебной, жуткой для них новизны.
Уже не дружба, не братская нежность
Незримой связью сближала детей;
Иного чувства звала их безбрежность,
Сильнее крови и дружбы святей.

То было счастье, как жизни дыханье,
Когда, безумьем сердец не губя,
Чуть веют радость и благоуханье
Любви, еще не сознавшей себя;
Когда два сердца друг другу навстречу
Бездумно рвутся, а трепет в крови
Твердит одно: — «Позови, позови,
И я на зов твой призывом отвечу!..»
То было утро безгрешной любви.

Но лишь недолго они бережливо
Взаимно чувство таили в тиши,
Боясь поведать о тайне счастливой,
Страшась вспугнуть ликованье души.

Любви не спрячешь, не скроешь под спудом;
Она, как свет, как цветов аромат,
На волю рвется из плена и чудом
Себя расскажет, как песни раскат.

Был день, какие бывают в начале
Поры осенней: насквозь золотой,
Теплом, как чаша вином, налитой,
С налетом грусти в прозрачности далей
И с ветром свежим, несущим с долин,
Как блестки, нити седых паутин.
Лучился полдень. И в трапезной зале
Сиял, как праздник, обеденный чин.
Горели краски настенных картин,
Резьба сверкала двойного престола,
Блистал над ним расшивной балдахин;
Пестрели плитки узорного пола;
И меж цветов золотых на столе
Светились вина в сквозном хрустале.

Кифары, арфы и флейты двойные
Сливали стройно аккорды в один
Поток певучий; в него тамбурин
Ронял удары, как в зыби речные
Живые капли. И вольно плыла
Душа людская с волною напевной.

Царевич-отрок с сестрою-царевной
Сидел на кресле двойном у стола.

Меж тем на гладкой площадке помоста
Забав и игр вереница цвела.
Борцы-ливийцы гигантского роста
В борьбе, как спруты, сплетали тела;
Скакали, гнулись, качались гимнасты,
Ходил, колеблясь, канатный плясун.
В тюрбане пестром урод головастый,
Горбатый карлик, индийский колдун,
Играл печально на тонкой свирели:
И с тихим свистом из легких корзин
Десятки змей выползали на трели,
Свиваясь в кольца; узоры их спин
Расцветкой красок волшебных горели,
Мерцая медным отливом чешуй;
На гибком жале неся поцелуй,
Легла на грудь укротителя кобра;
А стан ему опоясал удав,
Могучей лентой цветною обжав
С такою силой, что хрустнули ребра;
Но трели новой задумчивый стон, —
И сразу петли ослабил пифон.

В нарядах ярких шуты и шутихи
Толпой вбегали в палату, и зал
Дрожал от смеха; но вновь ускользал
Их рой крикливый, и царствовал тихий
Напев любовный согласных кифар —
Живой и чистой гармонии дар.

Давно все знали, что царские дети
Всегда любили обеденный срок
За солнце полдня, за звучный поток
Мелодий грустных, за зрелища эти,
За ласку старых и преданных слуг,
Хранивших чинно их детский досуг.

Обычно, прежде, во время обеда,
Меж яств согреты глотками вина,
Шутили дети, кипела беседа,
Был светел смех и веселость шумна.
Но всё сегодня обоим не в радость,
Ни день хрустальный, ни песенный хор,
Ни выбор лакомств, ни сочная сладость
Плодов румяных. Опущенный взор
Царевны явно подернут печалью.
С ней рядом, молча, царевич поник;
Сжимает горло ему воротник
Из частой сетки с лазурной эмалью;
И так оплечий сквозных кружева
Теснят, что груди томительно-душно;
В жару истомном горит голова,
И вихрем мысли бегут непослушно,
А сердца стук и прерывист, и част.
Кто снам рассвета найдет выраженье?
И кто — вина молодого броженье —
Томленье юной души передаст?

Но вот, черпалом из полной пелики
По чашам льет виночерпий седой
Напиток сладкий, и резвые блики
Играют в нем, как задор молодой.
Невольник черный, курчавоволосый,
Ступая мягко, подносит скифосы
Сестре и брату; он ставит вино
С приветом древним: «Да будет на благо
Заздравный кубок, налитый полно,
До края доброй и радостной влагой!»

Старей ли, крепче ль сегодня вино,
Но сердце бегло огнем разогрето:
Царевич слышит, что бьется оно
Еще мятежней, что трепетно где-то
Стучится кровь, а предательский хмель
Слегка туманит. Баюкает трель
Грустящих флейт, говорящих о далях,
О чудных странах, о лунных ночах,
О тайных встречах, о светлых печалях,
О странных грезах в любимых очах…

И песнь любви сочеталась с приходом
Танцовщиц юных. Они хороводом
Сплетались в пляске, и легкой гурьбой,
Послушны звукам, сходились вплотную,
Кружась, стремились опять врассыпную
И вновь свивали гирлянду цветную;
Раскинув вдруг веера пред собой,
Они скрывались, и чрез опахала
Кой-где сквозила их тел белизна.
Но, всех прекрасней и легче, одна
Эфирной гостьей меж ними порхала.

И вдруг скрестился царевича взгляд
С глубоким взором, чарующе-томным,
Таким глубоким, загадочно-темным,
Как взор манящих в пучину наяд.

Раскрылся веер, как будто павлиний
Цветистый, гордо распущенный хвост,
И дрогнул танец, изысканно-прост
В богатстве ритма и ясности линий;
Воздушна поступь, не скрипнет помост
Под плавным шагом плетеных сандалий;
А в песне тела и говоре глаз
Оттенки счастья, любви и печали,
Боязнь и вызов, посул и отказ.

Трепещет грудь под жемчужной повязкой,
Едва укрыт соблазнительный стан,
И стерты грани меж правдой и сказкой,
Смешались вместе и явь, и обман.

Царевич смотрит, и неодолимо
Пленяет в танце любви волшебство:
Впервые сердце безумьем палимо,
Дыханье жарко, и всё существо
Объято страстным и жадным влеченьем…
Схватил и кружит внезапный поток,
Как вдоль порогов бурливым теченьем
Река бросает разбитый челнок.

И, женской властью безвольно влекомый,
Царевич видит сквозь шаткий туман,
Что в танце дразнит неверный обман…
Колдуют флейты…. Вот облик знакомый
Возник, как образ счастливого сна…
Уже во взоре с призывом истомы
Не взор наяды с холодного дна,
Уже не прежней танцовщицы плечи
Томятся тайным желанием встречи;
Уже всесильно влечет не она,
Не эта дева, доступно-нагая…
Иным виденьем царевич маним!
В прекрасном теле мерцает другая,
Как призрак чистый. Не ложен, не мним
Любимый лик… Как живая, пред ним
Она… царевна… Мечта дорогая!
Ей в очи глянуть! Признаться… Привлечь,
Прильнуть устами; сомнения речь
Прервать лобзаньем и смелою лаской…
Но вдруг вся кровь поднялась до чела,
И стыд невольный горячею краской
К щекам прихлынул… Душа замерла…

Царевич к жизни вернулся… Не сразу
Сестру узнал… Непривычной, иной
Она предстала прозревшему глазу:
Пред ним, пугая своей глубиной,
Темнели очи. Манящ и неведом
Казался чудный, загадочный взгляд,
Всё тот же взор чародеек-наяд…
О, взор желанный! Пусть кликнет, и следом
За ним хоть в бездну, хоть на смерть! И вот,
Глаза царевны позвали, а рот
Бессильно дрогнул… И быть сердцеведом
Не надо было, чтоб трепетный зов
Ворвался в душу признаньем без слов:

Какое счастье! Она отгадала!
Его мечтанья она поняла!..
Плывет в тумане и кружится зала;
Скользят, как тени, танцовщиц тела.

А рядом… ярко, как звезды ночные,
Сияют очи, простые, родные,
И в милом взоре ответ на вопрос.
Сердца роднятся любовным сближеньем.
Еще мгновенье… И быстрым движеньем
Берет царевна свой полный скифос.

Чудесный голос, неведомый чей-то,
Такой, как в грезах лишь снился стократ,
Царевич слышит; как песня звучат
Слова, сливаясь с поющею флейтой:
«За наше счастье, возлюбленный брат!»

В глазах мечтанье. Но дрогнул, не допит,
Скифос царевны. И брату она
Дает свой кубок с остатком вина,
Упорно смотрит и жадно торопит:
«Царевич, выпей со мной пополам!»
Они, на горе, не знали значенья
Приметы древней: завещано нам,
Что в миг заветный двойного влеченья —
В едином кубке залог обрученья;
Никто, на горе, у юноши там
Не отнял чаши, подъятой к устам,
Шепнув: «Царевич, опомнись… не пей ты!..»

И пьет царевич. Мятежным огнем
Волшебный яд разливается в нем;
Танцовщиц рой, заплетаясь плетнем,
Безумней вьется… Певучие флейты
Страстнее плачут о лунных ночах,
О тайных встречах, о тихих речах,
О странных грезах в любимых очах…

Погибла радость беспечного детства:
Отравы сладкой вкусили они
От кубка жизни. И не было средства
Вернуть былые счастливые дни.

Пусть после вспышки своей безрассудной
Они пугливо замкнулись опять
В блаженстве тайном любви обоюдной;
Пусть вновь, как прежде, они поверять
Надежд запретных друг другу не смели,
Тая их, словно присвоенный клад, —
Но жизнь их, внешне храня свой уклад,
Духовно стала дорогой без цели
В бесплодной трате несбыточных грез…
Так вещих звезд не солгали скрижали!
Уж тучи черной грядой набежали,
Уж гром гремел предреченных угроз.

И ясно близость беды сокровенной
Душою чуял я в тихой моленной:

Несчастье к детям подходит… И нет
Ему отсрочки, ни предупрежденья…
Сегодня в ночь — в годовщину рожденья
Пятнадцать им исполняется лет.
И давит душу мне тихая жалость…
Царевич вырос. Старинный закон
Признает завтра его возмужалость;
И вот, согласно с обычаем, он
В гарем свой брачный, как муж полноправный,
Впервые вступит и в избранный круг
Красавиц-женщин войдет, как супруг.
Свершится сразу жестокий и явный
Разрыв духовный двух чистых сердец,
Надежд погибель, мечтаний конец…

Как сладят дети с душевным надломом?
Найдет ли страсть примиренный исход?
Ответа нет. А над царственным домом
Нависла тень неизбежных невзгод.