Тимур Кибиров - Стихи

Родина щедро поила.
И, в общем-то, сносно кормила.
А если когда и лупила,
то, честное слово, в полсилы.
Но нас она не любила.
И мы ее не любили.

Не смотри телевизор. Не ходи в магазин.
Отключи телефон. Оставайся один.
Занимай оборону.

Не вставай с постели. Скажись больным.
Притворись немым или пьяным в дым.
Может быть, не тронут.

С головой укройся. Глаза закрой.
Отключи головной. Приглуши спинной.
Затаи дыханье.

Так бубнит в ночи застарелый страх
(то ли смерти страх, то ли жизни страх).
Даже слушать странно!

На фоне неминучей смерти
давай с тобою обниматься,
руками слабыми цепляться
на лоне глупости и смерти.

Я так продрог, малютка Герда,
средь этой вечности безмозглой,
средь этой пустоты промозглой
под ненадежной этой твердью.

Кружатся бесы, вьются черти.
Я с духом собираюсь втуне,
чтоб наконец-то плюнуть, дунуть,
отречься наконец от смерти.

На этом фоне неминучем,
на лоне Мачехи могучей
давай с тобою обниматься,
давай за что-нибудь цепляться…

Из кожи лезет вон, выходит из себя,
Главу надменную вздымая к горним сферам,
Самодовленье духа истребя,
Явясь недолгой стойкости примером,
В багрянородном облике своем
Соединив черты плода и змия,
В промежный мрак стремясь, он острием
Нацелен все ж в пространства неземные!

Сей уд строптивый – двух господ слуга:
И Богу свечка он, и черту кочерга.

Нет мочи подражать Творцу
здесь, на сырой земле.
Как страшно первому лицу
в единственном числе.

И нет почти на мне лица.
Последней буквы страх.
Как трудно начинать с конца
лепить нелепый прах.

Тварь притворяется Творцом,
материя – Отцом.
Аз есмь, но знаю – дело швах
перед Твоим Лицом.

«Для того, чтоб узнать,
что там есть,
за полночным окном,
надо свет потушить.

Потому-то, быть может,
и не видим мы Бога,
а только свое отраженье.
Надо все потушить.

Только стоит ли Он
погруженья во тьму?»

Вот такие вот пошлости
я писал лет семнадцать назад.

Хорошо бы сложить стихи
исключительно из чепухи,
из совсем уж смешной ерунды,
из пустейшей словесной руды,

из пустот, из сплошных прорех,
из обмолвок счастливых тех,
что срываются с языка
у валяющих дурака —

чтоб угрюмому Хармсу назло
не разбили стихи стекло,
а, как свет или как сквозняк,
просочились бы просто так,

проскользнули б, как поздний луч
меж нависших кислотных туч,
просквозили бы и ушли,
как озон в городской пыли.

Однажды зимней ночью, возвращаясь
с какой-то вечеринки развеселой
(наверно, с дня рожденья Семы), выйдя
из перехода у метро «Коньково»,
спустившись по ступенькам заснеженным
к универсаму нашему, наткнулись
на человека мы.

В нелепой позе
лежал он на неоновом снегу.
Жена моя рвалась ему помочь,
а я брезгливо и трусливо шаг
прибавил и ее увлек с собой.
Но, выйдя с Томом через пять минут,
я все-таки вернулся. Глупый пес
при виде человека вдруг завыл,
стал пятиться и рваться с поводка.
Опасливо я подошел и понял,
пошевелив его, что это труп…

Наутро Ленке рассказали тетки
в молочной кухне, как же все случилось.
Три алкаша (два из которых братья)
весь день в предбаннике универсама

скрывались от мороза и бухали.
Перед закрытьем выставили их.
Один из братьев был уже готов.
Его-то и оставили валяться,
отправившись в соседний магазин.
Ну и забыли, видимо.

Так что
хотел бы я сказать рассказом этим?
Лишь то, что надо меру знать во всем,
что смерть и опьянение противны
(ну и страшны, конечно же, кто спорит),
но главное – противны и тупы.

Как Набоков и Байрон скитаться,
никогда никого не бояться,
и всегда надо всем насмехаться

Вот таким я хотел быть тогда.
Да и нынче хочу иногда.

Но все больше страшит меня грубость,
и все меньше смешит меня глупость
и напрасно поют поезда —
я уже не сбегу никуда.

Ибо годы прошли и столетья,
и успел навсегда присмиреть я,
и вконец я уже приручился,
наконец презирать разучился.

Бойкий критик был, видимо, прав,
старым Ленским меня обозвав.

Сказал поэт: служенье муз
не терпит брачных уз.

Но мне свобода дорога,
я музам не слуга!
Я им не только не служу,
я в черном теле их держу!

Поэтому для куражу
я так тебе скажу:

Amour, exil – конечно, гиль,
любовь, разлука – скука.
Но ты, мой друг, наоборот,
любезна мне который год,
как пастила и цуккерброд.
Вот.

Хорошо бы
крышкой гроба
принакрыться и уснуть.

Хорошо бы.
Только чтобы
воздымалась тихо грудь.

И неплохо бы, конечно,
чтобы сладкий голос пел,
чтобы милый друг сердечный
тут же рядышком сопел!

Вот такую песню пела
мне Психея по пути,
потому что не хотела
за картошкою идти.

Потешная зависть поэтов,
и женщин внимательный взгляд.
Послушай, ведь ровно об этом
мечтал ты полжизни подряд.

Так что ж ты не весел, врунишка?
И чем же ты так раздражен?
И злобно шипит твоя книжка
одышке твоей в унисон.

Вот смотрю я на молодежь —
в настоящий февральский мороз
ходят дурни без шапки!
Уши красные. Нос в соплях.
А девчонки – увы и ах! —
не жалеют придатки.

Лучше б брали пример с меня.
Я на улице не был три дня.
Что ж по стуже мотаться?
Я на кухне сижу и злюсь,
а когда не злюсь, то боюсь,
«Примой» дую в седеющий ус
и читаю нотации.

Под собою почуяв страну,
мы идем потихоньку ко дну.

Как же так получилось, ребята?
Может, сами мы в чем виноваты?

Смотришь – вроде страна как страна.
А присмотришься – бездна без дна!

Без конца и начала, без края!..
Но и мы-то ведь не самураи,

не эсквайры, мил друг, не графья.
Так что неча канючить, друзья!

Все теперь мне ясно: Керенский – паскуда,
Милюков – зануда, рохля Государь,
молодец Кутепов! Только вот покуда
мне одно еще не ясно, так же как и встарь.
И вопрос все тот же нависает грозно,
а ответить четко не хватает сил:
слишком рано все же или слишком поздно
Александр Освободитель нас освободил?

В полночный час, такси ловя,
я вышел на Тверскую.
Там проститутку встретил я
не очень молодую.

Большущий вырез на груди,
малюсенькая юбка.
И Музе я сказал: «Гляди!
Будь умницей, голубка!»

По улице Островитянова,
решившись добавить еще,
в компании Кукина пьяного
я, пьяный, за водкою шел.

Ночной небосвод грязно-розовый
накрыл Юго-Запад родной.
Я тупо дивился на звезды
и цели не видел иной.

И думал я думу… и думал…
не мог я додумать ее.
А скорбь и казарменный юмор
боролись за сердце мое.

Так, дольнею похотью движим
и в горние выси влеком,
в компании Кукина Миши
я плелся – дурак дураком.

Асфальт отражал глянцевито
ночную коньковскую шваль.
И все было сердце открыто,
и пело оно, как рояль.

Юноша бледный, в печать выходящий,
дать я хочу тебе два-три совета.
Первое дело – живи настоящим,
ты не пророк, заруби себе это.

И поклоняться Искусству не надо.
Это уж вовсе последнее дело!
Экзюпери и Батая с де Садом,
перечитав, можешь выбросить смело.