Тимур Кибиров - Стихи

Сколько волка ни корми —
в лес ему охота.
Меж хорошими людьми
вроде идиота,

вроде обормота я,
типа охломона.
Вновь находит грязь свинья,
как во время оно.

Снова моря не зажгла
вздорная синица.
Ля-ля-ля и bla-bla-bla.
Чем же тут гордиться?

Вновь зима катит в глаза,
а стрекоза плачет.
Ни бельмеса, ни аза…
Что все это значит?

Поэзия! – big fucking deal!
Парча, протертая до дыр.

Но только через дыры эти
мы различаем все на свете,

поскольку глаз устроен так:
без фокусов – кромешный мрак!

Гляди ж, пацан, сквозь эту ветошь,
сквозь эту мишуру и ложь —
авось хоть что-нибудь заметишь,
глядишь, хоть что-нибудь поймешь.

Вот, бля, какие бывали дела —
страсть мое сердце томила и жгла!
Лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя!

Прошлое дело, а все-таки факт —
был поэтичен обыденный акт,
был поэтичен, и метафизичен,
и символичен обыденный фак!

Он коннотации эти утратил
и оказался, вообще-то, развратом.
Лю эти, блю эти,
жить не могу эти!
Das ist phantastisch!
Oh, yeah!

Уж не собрать мне в аккорд идеальный
Грига и Блока с бесстыдством оральным
и пролонгацией фрикций. Но грудь
все же волнуется – o, не забудь!
Лю, бля, и блю, бля,
и жить не могу, бля,
я не могу без тебя,
не могу!

А на поверку – могу еще как!
Выпить мастак и поесть не дурак.
Только порою сердечко блажит,
главную песню о старом твердит:
Лю, говорю тебе, блю, говорю я,
бля, говорю я, томясь и тоскуя!

Das ist phantastisch!
Клянусь тебе, Сольвейг,
я не могу без тебя!

В сущности, я не люблю жить.
Я люблю вспоминать.
Но я не могу вспоминать не по лжи.
Но все норовлю я песню сложить,
то есть, в сущности, лгать.
Лгать, сочинять,
буквы слагать.
Ответственность тоже слагать.
Уд за старательность. Неуд за жизнь.
По пению – с минусом пять.

Русь, как Том Сойер, не дает ответа.
Должно быть, снова шалости готовит
какие-нибудь… Середина лета.
Гогушин безнадежно рыбу ловит
под сенью ивы. Звонко сквернословит
седая Манька Лаптева. Рассветы

уже чуть позже, ночи чуть длиннее.
И под окном рубцовская рябина
дроздам на радость с каждым днем желтее.
Некрупная рогатая скотина
на пустыре торчит у магазина.
И возникает рифма – Амалфея.

По ОРТ экономист маститый
М. Курдюков и депутат Госдумы
пикируются. «Вот же паразиты!» —
переключая, говорит угрюмо
Петр Уксусов. Но Петросяна юмор
вмиг остужает мозг его сердитый.

Вот мчится по дорожке нашей узкой
жигуль-девятка. Эх, девятка-птица!
Кто выдумал тебя? Какой же русский,
какой же новый русский не стремится
заставить все на свете сторониться?..

Но снова тишь, да гладь, да трясогузки,
да на мопеде старичок поддатый,
да мат, да стрекот без конца и края…
Опасливый и праздный соглядатай,
змеей безвредной прячусь и взираю.
Я никого здесь соблазнить не чаю.
Да этого, пожалуй, и не надо.

Все-то дяденьки, тетеньки,
паханы да папаши,
да братаны, да братцы,
да сынки у параши.

Все родимые, родные
и на вид, и на ощупь.
Все единоутробные
и сиамские, в общем.

И отцам-командирчикам
здесь дедов не унять.
Все родня здесь по матери,
всякий еб твою мать.

Эх, плетень ты двоюродный,
эх, седьмая водица!
Пусть семья не без урода —
не к лицу нам гордиться.

Ведь ухмылка фамильная
рот раззявила твой
бестревожно, бессильно…
Что ж ты как неродной?!

То Каем, то Гердой себя ощущая,
по грязному снегу к метро пробегая,
очки протирая сопливым платком,
и вновь поднимаясь в гриппозную слякоть,
и вновь ощущая желанье заплакать,
желанье схватиться вот с этим жлобом,

металлокерамикой в глотку вцепиться,
в падучей забиться, в экстазе забыться,
очки протирая, входя в гастроном,
и злясь, и скользя, и ползя понемножку
по грязному снегу, по гладкой дорожке,
по кочкам, по кочкам…

Ум-па-па, ум-па-па,
старый вальсок.
Мокнет платок и седеет висок.

Ум-па-па, ум-па-па
ум-па-па-па,
воспоминаний теснится толпа.

Старый вальсок.
Голубой огонек.
Чей-то забытый кудрявый лобок.

Ум-па-па, ум-па-па,
ум-па-па, ум-па-па,
старый-престарый вальсок.

Старый дружок,
мне уже невдомек,
что там сулил нам ее голосок.
Память скупа, и певица глупа.
Ум-па-па, ум —
па-па!

В вагоне ночном пассажиры сидят.
Читают они, или пьют, или спят.
И каждый отводит испуганный взгляд.
И каждый кругом виноват.

И что тут сказать, на кого тут пенять.
Уж лучше читать, или пить, или спать…
И каждый мечтает им всем показать
когда-нибудь кузькину мать.

Объективности ради
мы запишем в тетради:
люди – гады, а смерть – неизбежна.
Зря нас манит безбрежность
или девы промежность —
безнадёжность кругом, безнадежность.

Впрочем, в той же тетради
я пишу Христа ради:
Ну не надо, дружок мой сердешный!..
Воет вихрь центробежный.
Мрак клубится кромешный…

Ангел нежный мой! Ангел мой нежный.

Хорошо Честертону – он в Англии жил.
Потому-то и весел он был.
Ну а нам-то, а нам-то, России сынам,
как же все-таки справиться нам?

Jingle bells! В Дингли-Делл мистер Пиквик спешит.
Сэм Уэллер кухарку смешит.
И спасет Ланселот королеву свою
от слепого зловещего Пью.

Ну а в наших краях, в оренбургских степях
заметает следы снежный прах.
И Петрушин возок все пути не найдет.
И вожатый из снега встает.

Наша Таня громко плачет.
Вашей Тане – хоть бы хны.

А хотелось бы иначе…

Снова тычет и бабачит
население страны.

Мы опять удивлены.

На реках вавилонских стонем.
В тимпаны да кимвалы бьем.
То домового мы хороним.
То ведьму замуж выдаем.

Под посвист рака на горе
шабашим мы на телешоу,
и в этой мерзостной игре
жида венчаем с Макашовым.

А наша кликуша
все кличет и кличет!
Осенней порой в поднебесье курлычет.
Зегзицею плачет, Есениным хнычет.
И все-то нас учит, и все-то нам тычет.

Беду накликает, врагов выкликает,
в пельменной над грязным стаканом икает.
Потом затихает
кликуша родная
и в медвытрезвителе спит-почивает.

Послушай, кликуша, найди себе мужа!
Не надо орать нам в прижатые уши!
Не надо спасать наши грешные души!
Иди-ка ты с Богом, мамаша-кликуша!

Но утром по новой она начинает —
стоит у метро, мелочишку сшибает,
журавушкой, ивушкой, чушкой рыдает.
И кличет. И клинское пиво лакает.

Я был в Америке. Взбирался на небоскребы.
Я разговаривал с Бродским, и он научил меня, чтобы
я не подписывал книжки наискосок, потому
что это вульгарно и претенциозно. Ему самому
этот завет заповедала Анна Андревна когда-то.
Я, в свою очередь, это советую тоже, ребята.
Жалко, что если и дальше пойдет все своим чередом,
вам уже некому будет поведать о том.

Опрятная бедность.
Пристойная старость.
Одно только это теперь мне осталось.
Все было уже.
И не будет уже.
И это твой свет на восьмом этаже.

Пристойная бедность.
Опрятная старость.
Скорее бы это уже состоялось!

А то как в метро уступать – молодой,
а как полюбить – так и нет ни одной!

Каждый пишет, как он слышит.

Каждый дрочит, как он хочет.

У кого чего болит,
тот о том и говорит!

Ах, до чего же экзистенциальные
были проблемы тогда!
Нынче сугубо они материальные,
грубые, прямо беда!

Курсом рубля ежедневно волнуемый,
поиском службы томим,
мир бестолковый и непредсказуемый
я не считаю своим.

Мир тарабарский, и неописуемый,
и приставучий такой!
Оторопевши, шепчу я: «Да ну его!»,
вялой машу я рукой.

Раньше лежал он и ждал описания,
злым волкодавом рычал,
и нарушать роковое молчание
глупых детей подстрекал.

Гордо решались вопросы последние
там, у пивного ларька.
Дерзость безвредная. Денежки медные.
Медленные века.

Ну а теперь окружила действительность
липким блестящим кольцом…
Я ударяюсь легко и решительно
в грязь поскучневшим лицом.