Тимур Кибиров - Стихи

Были когда-то и мы… Ну ведь были?!
Были, еще бы не быть!
Ух, как мы пили и, ах, как любили,
ой, как слагали навзрыд!

О, как мы тайной музыке внимали,
как презирали мы, о!
И докатились мы мало-помалу,
не осознав ничего.

Логоцентризму и фаллоцентризму
(дикие хоть имена)
отдали мы драгоценные жизни.
Вот тебе, милый, и на!

Вот тебе, бабушка, и наступает
Юрьев денек роковой!
К новому барину бодро шагает
справный мужик крепостной.

Только Ненила-дурында завыла,
Фирс позабытый скулит,
ветхой музЫки едритская сила
над пепелищем гудит.

И не угнаться усталой трусцою,
да и желания нет.
Опохмелившись с холодной зарею,
смотрим в окошко на свет.

Сколь удивителен свет этот белый,
он обошелся без нас…
Ах, как мы были, и сплыли, и спели —
сами не верим подчас.

Что ж, до свидания, друг мой далекий,
ангел мой бедный, прощай!
В утро туманное, в путь одинокий
старых гнедых запрягай.

На Ренату Литвинову глядючи,
понимаешь, что время ушло,
а читать Подорогу пытаючись,
даже этого ты не поймешь.

Ой, красива Рената Литвинова,
сердцу жарко и тесно в груди!
Ой, мудрен Подорога загадочный,
хоть ты тресни и хоть ты умри!

Ты, Литвинова, птица заморская,
хоть с экрана-то нам улыбнись!
Вот сидим мы, глотаем «Смирновскую» —
хоть полслова бы о Жомини!

Боже, чего же им всем не хватало?
Словно с цепи сорвались!
Логос опущен. Но этого мало —
вот уж за фаллос взялись!

Что ж это деется, батюшки-светы?
Как же так можно, друзья?
Ладно уж с Новым, но с Ветхим Заветом
так обращаться нельзя!

Стойте, девчата, окститесь, ребята,
гляньте сюда, дураки —
скалится злобно Vagina dentata,
клацают жутко клыки!

Скоро останутся рожки да ножки,
коль не опомнитесь вы!
Гляньте-ка – фаллос вам кажет дорожку
к Логосу, в светлую высь!

Объекта эстетические свойства
в конце концов зависят от субъекта.
Субъект читает Деррида и Гройса
и погружен в проблемы интертекста.

Меж тем объект злосчастный остается
невидимым, безвидным, безобразным.
О, как он жаждет взгляда! Ноль эмоций,
вниманья ноль в мозгу писчебумажном.

«О, подними глаза, о, дай мне имя!
О, дай мне жить, не оставляй меня!
Меж буковками умными твоими
заметь меня и пожалей меня!»

Но нет, не видит. Слышит и не внемлет!
И, смысл последний потеряв, объект
растет, как беспризорник, зло и немо,
и жрет, как Робин Бобин Барабек —

все поглощает, все в себя вбирает!
А тот, кто мог преобразить его,
по-прежнему читает и скучает,
не чует и не хочет ничего!

Нет чтобы приглядеться – вдруг да выйдет!
Ну вдруг да и окажется еще
пока не поздно что-нибудь увидеть,
почесть за благо и принять в расчет.

С холодным вниманьем посмотришь вокруг —
какая параша, читатель и друг!
Когда же посмотришь с вниманьем горячим,
увидешь все это немного иначе.

Если ты еще не в курсе,
я скажу тебе, читатель:
все зависит от контекста,
все буквально, даже я!

Все зависит от контекста,
например, краса девичья
от количества «Смирновской»
и от качества ее.

Так что качество мое
и количество твое
уж никак не абсолютны
и зависят не от нас,

а зависят, повторяю,
от контекста, мой читатель,
вне контекста, к сожаленью,
не бывает ничего!

Абсолютно ничего
кроме Бога одного.

Это, в общем, очевидно,
хоть досадно и обидно.
Оскорбительно зависеть
от такой вот хреноты!

Это все вполне понятно,
хоть подчас и неприятно,
но контекст не выбирают,
так же, впрочем, как тебя.

Мир ловил, да не поймал.
Плюнул и ушел.
Я не пан и не пропал.
Мне нехорошо.

Уж не жду, уже не жаль,
и хочу уснуть.
Я оттопал, оттоптал
сей кремнистый путь.

Кайф ловил, да не поймал.
Смысл не уловил.
Только сам себя достал,
сам себе постыл.

Погляди на небосвод.
Снегопад прошел.
Отчего же круглый год
так нехорошо?

Наловчился я давно
без зазренья жить.
Отчего мне так темно?
Нечего ловить.

… чтобы темный дуб шумел,
чтобы голос пел
обо всем, что не сумел,
не успел, не смел.

Отчего же, отчего,
отчего же так —
абсолютно ничего,
никого, никак?

На ловца бегущий зверь
страшен и матер.
… чтобы сладкий голос пел
несусветный вздор:

отчего гармонь поет,
и зачем звезда —
посмотри на небосвод! —
светит как всегда.

См. выше, и выше, и выше,
в такую забытую высь,
которой, ты помнишь, когда-то
с тобой мы безумно клялись!

И клятву сию мы сдержали!
А толку? А толку нема…
Ты помнишь, как нам обещали,
что ждут нас тюрьма да сума,

и прочие страхи и охи,
Высокой трагедии жуть?
И вот, как последние лохи,
мы дали себя обмануть.

Какая уж, к черту, трагедья!
Напрасно рыдает Пьеро!
Не верует в наши легенды
по трудоустройству бюро!

Молчите, проклятые книжки,
бумажки, цитаты, понты!..
См. ниже, и ниже, и ниже,
и ниже, и тише воды.

Парфенову по НТВ внимая,
взирая на заветного Черненко,
старательно я все припоминаю,
но не могу припомнить хорошенько.

Все перепуталось – и времена застоя,
и перестройки времена хмельные,
когда в груди играло ретивое,
когда мы были, в общем, молодые,

когда тишайший м. н. с. Запоев
еще дичился прозвища Кибиров
и продолжал с энергией тупою
вгрызаться в гипс советского ампира.

Мечталось мне с подмостков «Альманаха»
средь новизны его первостатейной
всех обаять, и многих перетрахать,
и перерубинштейнить Рубинштейна,

перепаршивить Парщикова… Во как!
Не вышло. И уже, видать, не выйдет.
А если выйдет, то, конечно, боком.
Завидуй молча – как писал Овидий!

Завидуй молча – или не завидуй,
как Дмитрий Александрович нас учит.
Звучит эфир. Зияют аониды.
Сколь крут Уокер, но Пелевин круче!

Звучит эфир. Витийствует Доренко.
И группа «Стрелки» огнь рождает в чреслах.
И не могу я вспомнить хорошенько.
И неохота помнить, если честно.

Гений чистой красоты…
Вавилонская блудница…
Мне опять явилась ты —
перси, очи, ягодицы!

В обрамленьи этих лет,
меж общагой и казармой
глупый смазанный портрет
засветился лучезарно.

На теперешний мой взгляд —
блядовита, полновата.
Из знакомых мне девчат
были лучшие девчата.

Комбинация, чулки,
и кримпленовое мини,
и Тарковского стихи —
нет вас больше и в помине.

Пиво на ВДНХ,
каберне, мицне, фетяска…
Кто здесь, книжник, без греха,
бросит пусть в тебя, бедняжка.

Был ребяческий разврат
добросовестен и вправду.
Изо всех моих утрат
помню первую утрату.

Пидманула-пидвела,
ДМБ мне отравила.
Ты в сырую ночь ушла —
знать, судьба меня хранила.

Это было так давно,
что уж кажется красиво,
что сказать тебе спасибо
мне уже немудрено.

Даешь деконструкцию! Дали.
А дальше-то что? – А ничто.
Над кучей ненужных деталей
сидим в мирозданье пустом.

Постылые эти бирюльки
то так мы разложим, то сяк,
и эхом неясным и гулким
кромешный ответствует мрак.

Не склеить уже эти штучки,
и дрючки уже не собрать.
И мы продолжаем докучно
развинчивать и расщеплять.

Кто делает вид, кто и вправду
никак не поймет, дурачок,
что шуточки эти не в радость
и эта премудрость не впрок.

И, видимо, мира основы
держались еще кое-как
на честном бессмысленном слове
и на простодушных соплях.

Зимний снег,
и летний зной,
и осенний листопад,
и весенняя капель —
сердцу памятны досель,
сердцу много говорят.

Говорят они о том,
что позаросло быльем,
что со Светою вдвоем
чувствовали мы.
И со Светкою другой,
и с Тамаркой роковой,
с Катериной,
и с Мариной,
как-то даже с Фатимой!

Говорит со мной Природа
о делах такого рода,
что, пожалуй, не к лицу
слушать мужу и отцу.

Ты ответь, натурфилософ,
почему любой ландшафт
вновь родит во мне желанье
слушать робкое дыханье,
выпивать на брудершафт?..

Борода седа уже.
Я уже на рубеже.
Божий мир и впрямь прекрасен.
Время думать о душе.