Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

Коридоры в палатах еще пусты.
Цвета солнца — желтые стены.
Последний час тишины, темноты,
перед утренней дежурной сменой.

Кое-кто из больных всю ночь не спал,
кое-кто из них всю ночь стонал,
кто-то молился — помилуй Бог!
О чем-то плакал, кого-то звал…

А один, молодой, курил, не курить не мог.
Тихонько сестры сновали по коридору,
два санитара шушукались у окна,
и интернист, отдернув белую штору,
торопился взглянуть на ту, что кончалась, одна.

И в этот час, неожиданно, просто,
тот, молодой, которому резали мозг,
у которого только что высохла шрама короста,
закрыл глаза и сделался весь — как воск.

Вы не слышали ли мифа?

Только высохла олифа
в тронной зале у халифа,
два воинственные грифа
на ножах подрались вдруг.

Сам халиф, — потомок скифа,
чуть не умерший от тифа, —
не допив аперитифа,
страшный пережил испуг…

Он воскликнул: «Разве ж можно?!»
Очень, очень осторожно
он велел своей надежной,
самой ловкой, чернокожной,
самой преданной из слуг,
принести его дорожный,
медью кованый сундук —
был халиф ужасно сложный:
не любил он драки звук;

и достав кинжал старинный
(свой подарок именинный)
очень острый, очень длинный,
кровью политый невинной
(тут не ножик перочинный!),
не боясь запачкать рук,

как сверкнул изгибом стали —
даже стены задрожали —
на полу, в дворцовой зале,
грифы мертвые лежали…
Слуги тотчас подбежали
и забрали грифов в тюк…

Торжествующий халиф,
жажду мести утолив,
допивал аперитиф:
«Пусть не лезет в драку гриф!»

Отворила сердца ворота
и впустила тебя без спора —
жить такая была охота,
что казалось — конец нескоро.

Небо всплыло облаком белым,
блещет полдень над океаном,
нам с тобой ведь не надоела
красота земли осиянной.

Этот кубок, что полным налит,
я дала тебе без возврата.
Отчего же с мачты сигналят,
что пора уплывать куда-то?

Ни поездом, ни вплавь, ни на верблюдах,
ни на ракете пущенной стальной
ты не вернешься никогда оттуда
и больше не увидишься со мной.

А помнишь — мы в глуши финляндских сосен
построили себе уютный сруб?
Мы верили, что мир довольно сносен,
что даже бури вой не гак уж груб.

Мы думали, что розовые бревна
для нас с тобой продержатся тогда,
что путь назад к опушке будет ровным
и тучей не закроется звезда!

Мы поняли теперь, что все — ошибка:
все наши бревна недруг растаскал,
где путь пролег — болото было зыбко.
Устала я… и, знаю, ты устал.

Пролетали птицы высоко,
уверенно правя лет,
в сторону юго-востока
от самых верхних широт,

над руном октябрьских деревьев,
над прудом, где темнеет сталь,
и над дымом лесных кочевьев
в им одним знакомую даль.

Проносились, как парус серый,
над волной голубой взметнут,
преисполнены твердой веры,
что дорогу свою найдут.

Не завидуй. Не знай корысти.
Не жалей, что здесь на земле —
золотые падают листья
в налетевшей осенней мгле.

Не мечтай. Не моли о чуде.
Пусть не тронет сердце испуг.
Как положено, так и будет:
только птицы летят на юг.

В предрассветном розовом свете
под зов буддийского гонга
рыбаки расставляют сети
у берега Bai-d'AIong'a.

Восход полосою тонкой
освещает острые скалы…
У мола джонка за джонкой
снимаются от причала.

И сигналом долгой разлуки
бросив парус коричневый в небо,
к океану идут фелуки
из пролива Баб-Эль-Мандеба;

и на севере дальнем тоже
отшвартовываются шхуны
с белой птицей огромной схожи
в Белом море искать фортуны.

Мы не знаем, будет ли море
с вами ласково или нет…
Или, сбиты в неравном споре,
вы уснете на темном дне —

но маячьте всегда, маячьте,
бередите сердца мечту,
золотые огни на мачте,
гордо поднятой в высоту…

Глаза у тебя — стальные,
точно бляхи стальные две,
точно спрятаны мысли дурные
под замком в твоей голове.

На губах у тебя — улыбка,
но во взгляде совсем не смех.
Ах, судьба изменчива, зыбка,
взгляд холодный пугает всех.

Все же очень хочется верить,
что, быть может, ошиблась я,
что не прячешь ты образ зверя
и в душе твоей — не змея.

Вот и август уже растрачен —
золотые розданы дни —
ничего не получишь сдачи,
как назад теперь ни мани.

За рекой, над рыжей осокой
птичья стая клином на юг
в белом небе взвилась высоко
от налета северных вьюг.

Не смотри в окно исподлобья
ожиданьем темным томим,
что дожди непробудной дробью
застучат по окнам твоим.

Самой черной, пустынной ночью
возле складок спущенных штор
не забудь: ты видел воочью
летних дней золотой узор!

В воскресенье, к старой гостиной,
где накрыто шалью старинной
желтозубое пианино,
отыгравшее долгий срок,

опершись на толстые трости,
собирались званые гости —
кто пешком, а кто — на metro.
Было все нарядно и чинно,

был большой пирог именинный
(как положено, с осетриной),
были водки и были вина
и парадное серебро.

Разговор затянулся длинный,
анекдоты, смех беспричинный,
demi-tasses, бенедиктины,
а потом, ублажив нутро,

вспоминали, порой не без злости
(под романсы Паоло Тости),
тех, кто жив и кто на погосте,
и судили зло и добро.

И не слушая «хватит, бросьте!»,
перепив на последнем тосте,
хоть и чувствуя, что de trop.
баритон о руслановом росте

спел про поле и мертвые кости
и закончил… песней Пьеро.
А потом, в тишине полночной,
кто вдвоем, а кто — одиночный,

расходились в час неурочный,
когда холодно и серо,
под белесой луной восточной
и пешечком и на metro.

И как символ совсем невинный
суеты людской именинной,
задохнулся окурок — в длинной
в тонкой рюмочке Cointreau.

Ты не знаешь, куда ты идешь,
для чего свою песню поешь,
и не знаешь, куда ты придешь
и какую утеху найдешь.

Наливается золотом рожь,
изумрудная в зелени дрожь,
одинаково полдень хорош
для бродяг, для детей, для вельмож.

Но когда ты до грани дойдешь,
ты увидишь и сразу поймешь,
что надежды твои были ложь,
что потерянных дней не вернешь,

— что ж,
ты обратно опять повернешь
и понуро назад побредешь,
не узнав, для чего и живешь

За полями, где сжатая рожь
где овраг на могилу похож,
с болью на сердце, острой, как нож
ты почувствуешь, что устаешь,

и печально итог подведешь
и, быть может, подумаешь: «Все ж,
Божий мир, вероятно, пригож,
есть и правда, не все только ложь…»

И свернувшись в комок, точно еж,
в свою темную нору нырнешь,
и усталые веки сомкнешь,
и умрешь…