Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

Улетала душа, покидая ненужное тело,
оставляя земных городов неприютность и грязь;
на заре веселилась, летя, и звенела и пела
и к обещанным солнцам далекого рая рвалась.

Ни о чем не жалела она и тоски не хранила
о забытых внизу человеческих трудных путях,
на листе ее жизни внезапно истерлись чернила,
точно все, что написано было, — писалось шутя.

Осыпались деревья, горела багряная осень,
леденевшего моря темнел прибережный карниз;
среди клочьев тумана блеснула последняя просинь,
журавлей треугольник, как нить ожерелья, повис.

Не понять, почему этих птиц пролетающих клекот,
прикоснувшись случайно к какой-то молчавшей струне
вдруг напомнил душе о давнишнем и очень далеком,
— о какой-то улыбке? О слове каком-то? О сне?

И она встрепенулась и дальше лететь не хотела,
отказалась от неба, не зная сама, почему,
и упала, как камень, где взморье внизу холодело,
вечный свет променяв на земную последнюю тьму.

И высоко над ней потускневший задернулся полог,
и, как тонкие свечи, дрожали вокруг камыши…
И прощального счастья лучом осветился осколок
так восторженно вовремя вспомнившей что-то души.

Мечусь совсем нелепо, не пойму,
куда ведут, запутавшись, дороги,
смотрю вокруг и вижу только тьму,
и вязнут впопыхах в болоте ноги.

Свернув с болота, попадаю вдруг
в дремучий лес, где груды бурелома,
— царапает лицо колючий сук,
и я все дальше от пути и дома.

И, падая, споткнувшись, на траву
вниз головой, как в смертный час на плахе,
кого-то вдруг на выручку зову
в последнем черном ужасе и страхе.

Ведь есть же чья-то сильная рука,
которая, минуя дебри ночи,
протянется ко мне издалека,
когда уже моей не будет мочи —

почувствует — протянется — найдет,
как только я позвать ее готова
из чащи леса, из глубин болот
на верный путь меня направить снова.

Туман, туман … и нет ему просвета
в моем суровом, пасмурном краю,
твоя судьба, потерянная где-то,
тревожит мысль вечернюю мою.

Бежали
в дождь, в слякоть,
продолжали
кричать и плакать,
умирали глазами ввысь.

Снаряды,
как ананасы,
рядом,
за ними, в насыпь,
рикошетом скакали пули,
попадали в того ли, в ту ли…
Кой-кому удалось спастись.

Что случилось, никто не понял.
На коленях, лицом к иконе,
простояли, ища ответа.

Запирались двери в передней.
Выстрел умолк последний,
потухла, взвившись, планета.

И от дальних гор,
задрожав, стекая по склонам,
ближе — ближе — растущим стоном
доплыл похоронный хор.

Старик стоит
на дорожке парка.
Над ним деревьев
желтеющих арка.

Старик стоит — идти тяжело.
Небо блестит
голубое стекло.
Седой. Нестриженый,
чуть косматый.
На нем рыжий
сюртук в заплатах.
Выполз, расстался с домашним смрадом,
вспомнить, как воздух осенний чист,
впиться давно помутневшим взглядом
в золотой
октябрьский лист.
Деревья древней старика
поднялись
ввысь.
Неожиданно, точно чья-то рука
тряхнула деревьев верхи,
как будто из очень большого мешка
осенние листья, желты и сухи,
посыпались на землю стаями.
будто бабочки кем-то сметаемы,
запестрели, заполнили воздух на миг.

И тихо. Ни лист не шуршит
В октябрьской тиши
на дорожке старик
стоит.

Бросишь круглый камешек в пруд
И круги по воде пойдут,
до краев доплывут пруда
и потом пропадут навсегда.

Постоишь на сыром песке,
поглядишь на воду в тоске,
погрустишь, что блеснувший след
просиял, расплылся, и нет.

И пойдешь бесцельно шагать
Через рощу, просеку, гать.
Пустота, полумрак и тишь.
Грустно песенку просвистишь.

Где встает Триумфальная арка,
в толпе бродили, одни.
На дорожках печального парка
проводили пустые дни.

За мостом, у ограды чугунной,
склонясь над бликом реки,
ночью темной, голодной, безлунной
от глухой скрывались тоски.

И уставившись в звездные дали
с колеи, по которой брели,
на все поезда опоздали,
упустили все корабли.

То солнце их жгло без предела,
то ветер над ними гудел.
И миру не было дела
до их несвершенных дел.

За бездомных, нелюбимых, сирых
я зажгу высокую свечу.
Для себя ведь на дорогах мира
ничего уж больше не хочу.

В раннем детстве, на лугу душистом,
мне цыганка, весело маня
и играя золотым монистом,
нагадала счастья для меня.

Так и вышло. Миновало горе.
Есть любовь, и хлеб насущный есть,
есть друзья, и музыка, и море —
никогда всего не перечесть.

Но одно всегда меня смущало
в этой светлой, ласковой судьбе:
почему на свете слишком мало
кто вот также скажет о себе?

Голубая луна поднимается круче и выше,
мутно-белые звезды свершают положенный путь.
На высокий чердак залетают летучие мыши
и бесшумно садятся усталым и сонным на грудь.

В этот час умолкают далекие звуки гитары,
затухает последний фонарь в опустевшем саду,
из-под темных стропил опускаются в душу кошмары,
из-под черных деревьев сова предрекает беду

В этот час просыпается, вздрогнув, дремавшее сердце,
и молитва пронзает чердачную темень и тишь —
ожидая, что где-то откроется светлая дверца
что сова замолчит, что исчезнет летучая мышь

И уносится страх, будто ветром влетевшим гонимый,
так становится вдруг нестерпимо и дивно светло:
возникая внезапно, как пламенный щит нерушимый,
над лежащим простершись, блеснет золотое крыло.

В веселом саду серебрятся фонтаны,
высоко растут золотые тюльпаны,
рассажены чинно и стильно на клумбах,
на пестрых куртинах и мраморных тумбах.

Сгибая для важности синие спины,
хвосты распустив, выступают павлины,
и гости нарядные ходят, по парам,
по светлым аллеям и по тротуарам.

От дальней площадки, с открытой эстрады
оркестра веселые льются рулады,
и сад наполняется звуками гимна,
и вечер спускается томно и дымно.

А если коснется кого-нибудь горе,
ни в слове его не поймут, ни во взоре,
и если кого-то настигнет беда,
о ней не услышит никто… никогда.