Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений
11 марта 1965 г.
407. «Ты не знаешь, куда ты идешь…»
Ты не знаешь, куда ты идешь,
для чего свою песню поешь,
и не знаешь, куда ты придешь
и какую утеху найдешь.
Наливается золотом рожь,
изумрудная в зелени дрожь,
одинаково полдень хорош
для бродяг, для детей, для вельмож.
Но когда ты до грани дойдешь,
ты увидишь и сразу поймешь,
что надежды твои были ложь,
что потерянных дней не вернешь,
— что ж,
ты обратно опять повернешь
и понуро назад побредешь,
не узнав, для чего и живешь
За полями, где сжатая рожь
где овраг на могилу похож,
с болью на сердце, острой, как нож
ты почувствуешь, что устаешь,
и печально итог подведешь
и, быть может, подумаешь: «Все ж,
Божий мир, вероятно, пригож,
есть и правда, не все только ложь…»
И свернувшись в комок, точно еж,
в свою темную нору нырнешь,
и усталые веки сомкнешь,
и умрешь…
16/17декабря 1965 г.
408. Поэту («Затерялась, забылась где-то…»)
Затерялась, забылась где-то
нежная юность поэта —
не осталось следов,
где прошла когда-то,
где поляна была примята
среди белых майских цветов.
Смолк последний аккорд сонета.
Выпал ландыш давно
из петлицы.
Ночь в окно —
затуманились лица,
и под желтым, скупым фонарем
этим темным, глухим ноябрем
никто не споет о нем,
не придет о нем помолиться.
Все не верили знакам, слезам,
не видали, как стлался туман
по низам,
вот, мол, только воскликнуть
«Откройся, Сезам»
— ждали чудо увидеть в пещере.
А оттуда глазом недобрым
их встречали гадюки и кобры
и клыкастые, смрадные звери —
а потом, убегая по кочкам, пескам.
прижимая беспомощно руки к вискам —
не заметили — тот на пути отстал,
не слыхали последнего крика,
и когда оглянулись дико
при финале звериного скерцо,
увидали, как кровью дымилась
гвоздика
вместо ландыша возле сердца.
18 февраля 1966 г.
409. Ноктюрн («Далеко паруса уходили…»)
Далеко паруса уходили.
Голубые туманились воды.
Голоса вечерних идиллий
отзвучали da capo al coda.
Языки огневые заката
прибрежные камни лизали
День отошел куда-то,
покидая кусты азалий.
И пусто. Только лениво,
будто нехотя расставаясь,
холодные губы отлива
трогали мокрые сваи.
И черного мола торса
силуэт от мели до мели
в темноту глухую простерся
до уже невидимой цели.
2 марта 1967 г.
410. «Облака бульвар обложили ватой…»
Облака бульвар обложили ватой,
высоких кленов тревожа чуб.
Месяц мартовский бесноватый
поднял рога над тенью груб.
Чопорной яви дневной на смену
призраки ночи вставали разом,
путались с лунным мерцаньем пенным,
висели над улицей, как миазм.
2 марта 1967 г.
411. Мотив
… и ах, не видят, идут, слепые,
как вол, что тащит ярмо на вые,
тяжелую голову опустив…
2 марта 1967 г.
412. Иная заря
Проходили высокой тенью,
как Масаи с границы Кеньи,
странным говором говоря,
и звучали их барабаны,
точно зов в далекие страны,
где горит иная заря,
где закон времен неподвижен
над соломенной крышей хижин,
где мираж блеснул и пропал,
где над выжженной солнцем степью
пронесется летучей цепью
молодое стадо импал.
19 апреля 1967 г.
413. Пропавшее племя[195]
Здесь народы в древности жили;
глубоко под слоями пыли
их жилищ исчезли следы.
На песке, на пустынном поле,
начертали песни о боли —
первый ветер унес слова.
На снегу написали снова —
не осталось и там ни слова,
в талом снеге взошла трава…
Мир вокруг и чужд и чудесен,
и никто не запомнил песен,
тех, что ветер веков унес.
Лишь миллениум и поныне
нерушимо в сердце пустыни
бессловесный стоит утес.
1 мая 1968 г.
414. Заметка с фронта[196]
Ребенок племени Ибо
(вернее, ребенка тень)
жевал тухлую рыбу,
не евши четвертый день.
В лианах рвались снаряды —
в кровавом центре атак
спускался, точно из ада,
тропический черный мрак,
и чтобы забыть обиду
туземный раненый вождь
цитировал Энеиду
ночью, в кромешный дождь,
как будто от древней латыни,
что в сердце его цвела,
поверит вдруг, что отныне
в мире не будет зла.
12 ноября 1969 г.
415. «Ни покоя, ни отдыха нет…»
Ни покоя, ни отдыха нет.
Над горой зажигается свет,
разгорается яркое пламя,
на ветру развевается знамя,
в поле битвы уходят полки.
Пули смерти часты и легки.
[1960-е гг.]
416. Ноктюрн («В каньоне высокая пальма…»)[197]
В каньоне высокая пальма:
поникший венчик зачах,
висит, как черная тальма
на женских худых плечах,
и будто огромная астра,
в петлице ее видна
точеная из алебастра
белеющая луна.
Потом и луна погасла,
и мраком каньон объят,
как будто кончилось масло
на дне небесных лампад;
И только в углу долины
темнеющей горной стене
далекие мандолины
поют о чьей-то весне.
[1960-е гг.]
417. Обо мне?[198]
Тень осенняя тихо ляжет
на загородный приют.
«До свиданья» никто не скажет,
и песню тебе не споют.
Фонари проезжей дороги,
что от города к полю нить,
на ползущие мимо дроги
равнодушно будут светить.
Не будет дружеской встречи,
только ветер и листопад,
и созвездий мутные свечи
в сумерках невпопад.
А люди будут все те же,
и будет толпа весела.
На случайный вопрос: «А где же…?»
«Да вот, недавно была…»
[1960-е гг.]
418. «Я ушла по чужим дорогам…»
Я ушла по чужим дорогам,
ты теперь за мной не иди.
Будет встречных радостей много,
как и горестей, впереди.
Но не будет ни слез, ни истерик,
ни упреков, ни горьких слов,
если выйду на дикий берег
и скудный будет улов.
Только песни будут со мною,
только память о светлых днях.
Буду спать под ущербной луною,
отдыхать на корявых пнях,
буду слушать шумы прибоя
и не стану считать потерь.
Не смогла остаться с тобою —
не ходи за мною теперь.
[1960-е гг.]
419. «Ты меня корил, а я смеялась…»
Ты меня корил, а я смеялась,
раз уж было все равно теперь:
ведь любовь, не глядя, удалялась
в широко распахнутую дверь.
У кустов сиреневых запнулась
и в калитку дальнюю прошла.
Так ни разу и не обернулась,
не кивнула и не позвала…
Шелестя прощально, осыпались
листья в отцветающем саду.
Мы жалеть не будем, что расстались
в этом незадачливом году:
ты мою ладонь губами тронешь,
я слегка коснусь твоей руки.
Ты ее, ушедшей, не догонишь,
и увижу я — не без тоски —
как далеко на большой дороге,
в отблеске закатного луча,
мне махнет, слетев к тебе под ноги,
пестренький платок с ее плеча.
[1960-е гг.]
