Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

К городскому голому скверу,
где собрались, возле скамей,
потерявшие в счастье веру
и не помнящие семей,

где, угрюмо сгорбясь, сидели
не имеющие домов,
те, что, верно, давно не ели,
не слыхали ласковых слов, —

к обездоленной нищей братье,
незамеченная, одна,
подошла в сиреневом платье,
босиком ступая, весна,

и на фоне камня и сажи
с улыбнувшейся высоты
золотые всплыли миражи,
голубые раскрылись цветы.

Потому что не только юным,
у которых печали нет,
ударяет смычок по струнам
и находит в сердце ответ —

даже самым старым и жалким
и с трясущейся головой
зацветает сирень на палке,
прорастает асфальт травой.

Далеко от миров стоит священный трон.
Нарушить ли покой святого из святых?
Господь, кто любит всех, ужель не видит он
всю боль молитв моих?

Он бесконечно добр. Он все давно простил.
Страдая за меня, я знаю. Он сейчас
своим святым крестом мне душу осенил…
И в ней увидел — вас.

Ах, этот дождь — зачем в июле льет?
Стучит (как будто в сердце!) мне в окно.
Каким-то жутким холодом несет,
когда кругом должно быть так светло!

Моей мечте безжалостный ответ…
О, перестаньте. Вы совсем не злой,—
зачем же в полумраке ваш портрет
смеется надо мной?

Вдруг — пахнет ягодами…
и года, как лента
кинематографа, бегут назад, и я
одна в лесу. Кругом большие сосны
вверх розовыми тянутся стволами
и тихо, ровно, глухо шелестят.
Иду или стою — неважно. Мягко
лежит ковром пушистая черника;
мох полузакрывает пни, и вереск
свой розово-сиреневый отсвет
бросает ласково в зеленом мраке.
Свежо и тихо и совсем неслышно
совсем ненужного людского шума,
всей суеты годов, идущих мимо —
о, хорошо, так сладко потеряться
в таком лесу, — еще стоящем где-то!
— где тишина, и мягкий мох, и сосны,
— таком далеком и неповторимом!

Горек хлеб разлуки и утраты,
и мотив прекрасен, что утих;
вот, зияют черные заплаты
на хитоне светлом дней моих.

Но зачем печально на пороге
четки прошлого перебирать?
Видишь, розовеют гор отроги,
трогает заря морскую гладь?

Видишь, чайка, пролетая мимо,
на песок метнула крыльев тень?
— Осторожно и неотвратимо
подошел какой-то новый день.

Для него оставь свои хоромы!
Даже спотыкаясь и скользя,
не пойти дорогой незнакомой
с ним, таким единственным, нельзя.

— Он одарит за такую встречу:
это море! этих гор хребты!
Даже грусти трепетные свечи
не частица разве красоты?

Сегодня город мой покрыт туманом.
Играют в прятки люди и дома,
И в парке по деревьям и полянам
голубоватая струится тьма.

Какой-то отблеск серебристый реет
над очертаньем крыши и стены
И лица встречных делает добрее,
И улицы — похожими на сны,

ведущие в неявленные дали,
в ненайденный, давно искомый сад,
который мы когда-то загадали
так много городов тому назад.

И в сутолоке синей предвечерья
вдруг чудится, что близко, за углом,
торжественно откроется преддверье,
обещанное каждому в былом;

и можно так легко простить обиды;
и грязь, и камень, и цемент, и дым
скрываются дорогой Атлантиды
под этим сном туманно-голубым.

Вода в ручье струится. А на дне
ничем не тронуты и мглой одеты,
от шума дня скрываясь в тишине,
упрятаны каменья-самоцветы.

Так дни мои струятся. И тихи,
песком и илом мелочей прикрыты,
как галька, в глубине лежат стихи,
еще не писаны и не изжиты.

Но если быстро вынуть камень тот
из-под воды, что так блестя бежала,
он потускнеет и почти умрет,
и красок всех его — как не бывало.

Спустилась ночь легко и глухо.
Надраил месяц острие.
Сосна, косматая старуха,
глядится в прошлое свое.

Как черные, немые змеи
ползут равниной струи рек,
и в небо глаз поднять не смеет
земле подвластный человек.

Так. Нет конца, как нет начала,
и месяц света не прольет,
когда к последнему причалу
докатится разбитый бот.

Над улицей серой нависла туча.
На японскую ширму похожий,
шелк дождя закрывал дома вдалеке
и прохожих.
Пожилой мужчина в дождевике
и в шляпе, чуть нахлобученной,
ждал трамвая у остановки…

Так странно
похожий, —
совсем как тот, давнишний, близкий:
руки в карманах,
немного неловкий;
из-под шляпы, надвинутой низко,
седые виски видны.

Профиль мелькнул
сквозь серые нити
осеннего дня: как будто годы —
целая четверть века —
не сумели его изменить!

В память кольнуло —
и канул в воду.
Так просто.
Стоял человек невысокого роста,
и дождь, точно ширма, закрыл человека
и дома с другой стороны.

За серым рукавом залива,
где ветер — вечный дирижер,
где он бурунов лейт-мотивы
несет к отрогам дальних гор,

где звезд туманно-белых трассы
родятся за плечом скалы,—
встают лиловых гор террасы
из сумеречной и холодной мглы.

В тени глубокой, черной щели,
в дичи разлоговин глухих,
приморский шторм ломает ели,
ползучие съедает мхи;

и там, в затерянных каньонах,
под сенью скромных очагов
живут, кто любит эти склоны,
аккорды волн и ветра рев.

Вот этих диких гор подножья
и хмурый этот океан
всего на свете им дороже
и им других не нужно стран.

И в день, когда для них настанет
назначенный им час
уйти за дальнюю из граней
сиреневых террас —

они поднимутся по круче,
туда, где льется свет,
и скажут — там, наверно, лучше…
но гор и моря нет.

У окна зацветала белая слива.
В учебной больнице, за стеной,
пищали крысы, собака выла тоскливо,
и где-то в недрах кричал попугай — больной.

Лабораторию, где микротомы,
крутясь, гудели, и густо висел формалин,
наполнил дух голубой весенней истомы
с окрестных садов и зеленых дальних равнин.

В конце раскинувшейся больницы,
в сером переднике, в маске по самый лоб,
хирург вырезал людского тела частицы,
отправлял к патологу, под микроскоп.

А тот, в котором теплилась сила
после наркоза и ножа,
в окно от края своей могилы
на белую сливу смотрел, дрожа.