Мария Визи - A moongate in my wall: собрание стихотворений

Потела мягкая земля,
трава дышала, прорастая,
гляделись в небо тополя,
задетые осколком мая.

И тучи мелких серых птиц,
чуть возвратясь из теплой дали,
из бирюзовой выси,
ниц на землю ждущую упали.

Светло, уютно, тихо и удобно;
листаешь книжку, в кресле развалясь.
Вдруг — крупный дождь застукал в крышу дробно,
и в воздухе его повисла вязь.

Сереет небо над углами дома,
чернеют туч волнистые низы…
Ты слышишь вдалеке раскаты грома?
Ты чуешь приближение грозы?

Я голос твой забыла так давно —
И цвета глаз твоих давно не вспоминала,
Закрыто наглухо в тот старый сад окно.
Не все ль равно, что в нем черемуха в июне расцветала!

Там путь назад навеки запрещен.
С тех пор мы выросли, видали жизни много.
Ведь то был сон — простой и детский сон —
Да был ли он? И не в такой
мы милости у Бога.

Внезапно вышла в жизни перемена,
не стало вдруг ни солнца, ни тепла.
Закрыл глаза. Играли марш Шопена,
его везли, за ним семья брела.

Вот позади и города шумиха,
и церкви золотое острие.

Он не спешил; он ехал очень тихо
на новоселье тихое свое.

Простые люди, серою толпой
и друг на друга все чуть-чуть похожи, —
идут по свету общею тропой
— и радость есть у всех, и горе тоже.

И только иногда блеснут глаза,
и странная от них лучится сила —
как будто где-то дрогнула гроза
и из-за тучи солнце засветило.

Он был, наверно, самый ловкий —
один, среди мильонов тел.
он спасся от бомбардировки
и долго под землей сидел.

Как звери ночью роют норы,
спасаясь от дождя и зла,
прорыл глухие коридоры
дневного не ища тепла.

И так как был иных проворней,
то он ловил и ел мышей
и грыз в земле деревьев корни
и так и жил — один. Ничей.

И успокоилась планета.
Никто не бегал, не кричал,
и души всех погибших где-то
нашли последний свой причал.

Тогда он вылез осторожно.
Был воздух светел, пуст и нем.
Он посмотрел кругом, ничтожный,
— и тихо вдруг спросил: «Зачем?»

Закинув в небо голубое
высокой мачты острие
стоит, укрытый от прибоя
корабль, отплававший свое.

Его пути пересекались,
ведя от самых дальних мест,
из-под Авроры Бореалис
в края, где светит Южный Крест.

Легенды северного снега
он, белокрылый, доносил
до самой Тьерра-дель-Фуего
и возвращался, полный сил.

Стоит. Один. Давно ржавеет.
Тяжелый якорь врыт в песок.
В пустых каютах ветер веет.
Последний сон его глубок.

Было тихо, так тихо печальное синее небо,
только белые птицы парили, тоскуя и плача,
потухала заря, совершалась последняя треба,
и грустила земля обо дне, что навеки утрачен.

Обнимали туманы дышавшую грудь океана
и на дюны ползли, где пески серебром отливали;
был белеющий месяц, как шрам заживающей раны,
и огромные звезды на люстре небесной кивали.

В океан безвозвратно, бесшумно впадают потоки,
в бесконечности звезд умолкают аккорды ноктюрна,
забываются песни, теряются давние сроки,
горсти стылого пепла в последнюю сыплются урну.

Высоко на какой-то горе,
на весенней веселой заре,

ты найдешь очарованный цвет,
ты услышишь желанный ответ,

только верь, не устань, не отстань,
— перейди через реку Иордань,

потому что нельзя отступать,
засосет ненасытная падь, —

только лезь, добивайся, иди,
видишь, светится луч впереди.

Не теряй же надежды, поверь,
что откроешь заветную дверь,

и войдешь, и воскликнешь: «Не зря
обещала так много заря,

и звала, и манила вперед,
в этот край, где подснежник цветет!»

Засверкал остроконечный месяц.
Фонари зажглись вечерних улиц,
И лучи неощутимых лестниц
От земли на небо протянулись.

Вот, взойти — увидеть, что такое,
И назад не возвращаться снова.
А проснуться в золотом покое
Золотого утра неземного.

Живи себе, живи… Войны не надо:
опасность не грозит, — помилуй Боже.
И не нужна вокруг избы ограда —
убийц на свете нет. И нищих тоже.

Никто не нападет, не бросит в прорубь
и не убьет. Смотри: играют дети,
над ними вьется белокрылый голубь,
и ласковое солнце мирно светит.

Люблю тебя. Ты будь со мной всегда.
Не надо даже думать о разлуке,
ты нужен мне, как воздух и вода,
как солнце и как хлеб и песни звуки.

А если вдруг разлюбишь — убегу
и под ничем неозаренным небом
я буду жить, хотя б пока могу
без воздуха — без песни — и без хлеба.

Огромный мир… моря, леса и горы,
известные с неисчислимых лет,
и в то же время скрытые от взора
мильоны неизведанных планет.

Так много раз с востока солнце встало
и так же встанет много тысяч раз;
а мы с тобой тревожимся о малом —
как будто в мире нет важнее нас!

Цветет багульник. Небо сине очень.
Пускай одна из многих, — но весна.
Забудь тревогу, — то, что мир непрочен.
Я здесь. С тобой. И жизнь твоя ясна.

В огромных
бетонных и асфальтовых гробницах
на дне колодцев каменных, глубоких
мы все почти забыли,
что значит осенью идти дорогой,
покрытой мокрыми слоями листьев,
— шагать по золоту опавших листьев,

где пахнет
грибами и землей осенней, мокрой…

Почти забыли,
как ветер осенью шумит
в большом саду, верхушки сосен крутит,
— шумит в густых, высоких, мокрых ветках
в большом саду…

Богобоязненный и смелый Лот,
оставив дом, родных, друзей без спора,
забыл Содом, забыл Гоморру,
забыл о прошлом и ушел вперед.

А я? — Я женщина. Я не могла,
услышав грохот, треск и чуя пламень,
покинуть вдруг уют того угла,
где был овеян лаской каждый камень;

топча ногой узоры чуждых трав,
душа рвалась назад, где Божья кара
настигла гневом тех, кто был неправ,
— жестоким трусом и огнем пожара.

И страшно сердце дрогнуло во мне…
Я не послушалась, остановилась,
— я не подумала о той цене,
которой я за это поплатилась!

Что ж! Жизнь оборвалась нежданно, вдруг,
но сладко было на минуту знанье,
что хоть один, быть может, враг иль друг,
на грани гибели, в полусознаньи,
почувствовал предсмертное прощанье,
увидя дрожь моих бессильных рук.