Семен Кирсанов - Лирические произведения

Как Петербург глубок!
Он Пушкин,
               он Жуковский.
Он Лермонтов,
                          он Блок,
он ранний Маяковский.

Он Врубель.
                   Холст его
павлинами заляпан.
Он Горький.
                        У него
в гостях сидит Шаляпин.

И он же —
                 чуть заря —
задумчив и нахмурен.
А мысль — «убить царя»
сверлит, —
                  и он Халтурин.

Не статуи в садах,
не пики,
                  не гробницы.
Он человек всегда —
он Пирогов
                 в больнице.

Он Алексеев Петр.
Его хватают,
                           судят.
Он на суде встает
с пророчеством —
                           что будет!

Он — отдаленный гул
толп
            с Выборгской и Охты.
Он — прачка на снегу,
кровь льется
                          из-под кофты.

И с прищуром
                     на свет
уже как Ленин глянув,
он молодой студент
за книгою —
                  Ульянов.

Он трудится на весь
рабочий мир
                           огромный —
в Большом Казачьем,
                                    здесь,
в музейном этом доме,

где черновик
                       борьбы,
где корректуры правка,
где Петербург — и был
как в будущее
                           явка.

А в будущем — не сон,
а штурмом
                    взятый Зимний.
Красногвардеец он,
бессмертный
                     и без имени.

Седой от всех потерь
он человек,
                      но вечен.
Он Ленинград теперь —
строг,
        прост
                   и человечен.

Когда
             перед звездой,
мерцающею скупо,
чернеет
            золотой
Исаакиевский купол

и властвуют
                    одни
кронштейны с фонарями, —
я выхожу
                  к Неве,
к дворцовой панораме…

Но
      пушкинской строфой
тут все уже воспето:
громады
             темные
вдоль Невского проспекта,

тень
        золотой иглы,
секиры на ограде…
И что
         сказать еще
о спящем Ленинграде?

На Троицком мосту
он виден в небе мглистом,
как прошлого
                        корабль,
как будущего
                     пристань…

Что город думает?
О чем его забота?
Как сон?
              Как дышит грудь
Балтийского завода?

О чем задумались
четыре
            исполина,
что держат Эрмитаж
на онемевших
                         спинах?

О белой женщине
на набережной сонной,
сидящей
              под ночной
ростральною колонной?

Что Невский говорит,
кварталы
                  удлиняя?
Не снится ли ему
Дорога
               Ледяная?

Растаяла?..
                  Но сон
тревожит мостовую —
проспекту
                   не забыть
подругу фронтовую…

А не болят ли в ночь
под вывеской
                         нарядов
заделанные швы
пробоин
              от снарядов?

Три раза
              бьют часы
на каланче старинной.
Что чувствуют
                          сейчас
зеркальные витрины?

Опять
              мешки с песком
блокадные им снятся,
хотя
           у кренделей
пирожные теснятся…

А булки думают
о том,
             что были б рады
испечься не теперь,
а в голый год
                       блокады.

На набережной —
                             тишь…
Не отрывая взора,
как набожный,
                         стою
у крейсера «Аврора».

Что снится кораблю?
Да тема сна
                      все та же —
скучает о своем
октябрьском
                       экипаже.

Пороховым нутром,
сердцами
                 пушек старых
грустит о моряках,
о красных комиссарах…

А как
         мои шаги?
Вокруг домов и мимо?
И рядом
               снова нет
шагов моей любимой?

Но город
               будто мне:
«Отчаиваться рано.
И у меня была
здесь
         на асфальте
                                 рана…»

Светлеешь,
                   Ленинград?
Цветы росой намокли.
Я здесь
             не делегат,
и не турист с биноклем,

и не знаток стекла,
картин
             или жемчужин.
Я просто человек,
которому
                  ты нужен.

И ты —
            как человек,
готовым и за по́лночь
всей
        красотой своей
прийти ко мне на помощь,

великой
              красотой
хлебнувших горя улиц,
светлеющих
                   от крыш,
где статуи проснулись.

Есть статуи
                     среди
стоящих в Ленинграде:
извилистых
                       бород
мифические пряди,

русалочьи тела
скульптурных
                          полуженщин.
За них отдать бы жизнь! —
так облик их
                      божествен.

Но это не Петры,
не Павлы
                  и не Анны.
Рабы дворцовых стен
безвластны,
                       безымянны.

Они стоят не в честь
заслуг или талантов —
тут
         труд кариатид,
тут
     каторга атлантов.

Незрячи
              их глаза,
опущенные книзу.
Их служба —
                   подпирать
столичные карнизы.

Не смотрят на ступни
сих статуй
                  старожилы.
Но как напряжены
их мраморные
                           жилы!

Как давят этажи!
Как пот течет
                       по скулам!
В поэмах им бы жить —
Гераклам
                  и Микулам.

Но тут
          они — ничто.
Никто о них не скажет.
На них —
             искусствовед
и взглядом не покажет.

А что сказать?
                         Рабы,
чьи головы наклонны —
чтобы нести
                        столбы,
чтобы держать
                            балконы;

держать, держать, держать
колонны,
               стены,
                            своды, —
без прав,
               без слов,
                              без слез,
без будущей свободы;

поддерживать
                         дворцы
при бронзовой ограде,
любовников
                      держать
на белой балюстраде;

паркетные полы
терпеть
            с толпой придворной,
удары каблуков
переносить
                  покорно;

бессильные —
                           хоть раз
пошевельнув плечами,
заколебать
                     дворцы
с их белыми ночами!

Вот
       Памятник Труду,
который создал скульптор
так истинно,
                     и так
безжалостно,
                        так скупо! —

труду
            всех крепостных,
всех каторжников мира,
и только
                как деталь
модерна и ампира!

Сюда
             пригнали их
со всех каменоломен.
Как тяжко им
                           стоять,
как груз домов огромен!

От муки
                 вековой
обшелушились лица,
и дождь,
            как скользкий пот,
по животам струится.

Но так как не нужны
для этой службы
                                ноги —
их скульптор завершил
витком
                 на полдороге.

Кто
     милосердным был
к страдалице распятой?
Кто понял
                боль фигур?
Кто слышал
                 стоны статуй?

Кто понял?
                    А живой
услышан был и понят?
Молчит
            Санктъ-Петербургъ,
когда Россiя стонет.

Но разве
                по ночам
не изменялись позы
и в пасмурные
                          дни
не слышались угрозы?

И каменный атлант
не нарушал
                   наклона,
чтоб хоть лепной акант
упал
        с угла балкона?

Да, страшно было вам
в метели
               и в туманы —
о, медные Петры,
о, мраморные Анны!