Семен Кирсанов - Лирические произведения

Над самолетом —
                       солнце близко,
внизу —
          туманная погода.
А я в уме писал записку
друзьям
                двухтысячного года.

Мы с вами,
                   будущие люди,
все разберем и все обсудим,
и все поправим, все наладим, —
мир
       будет светел и наряден.

И пусть в другом тысячелетье
нет наших нынешних знакомых, —
мы в этом новом
                              Новом Свете
себя почувствуем как дома.

Пусть трудно тем,
                              кто был допущен
смотреть и вглядываться дальше,
перед стихами о грядущем —
высотные громады
                                 фальши.

Но что в своей семье стесняться, —
теперь вы знаете,
                                 что делать,
а ваши дни нам часто снятся,
как Вере Павловне
                              в «Что делать?».

И мы ведь были сном о чуде,
ведь до семнадцатого года —
такие ж
              «будущие люди»
мы с вами были для народа.

За век до штурмов и нашествий,
свой горький день опережая,
писал те главы
                         Чернышевский
с целинных наших урожаев.

Для нас
                 знаменами алели,
в подполье с Лениным трудились,
себя для нас
                     не пожалели,
чтоб завтрашние мы родились.

И впредь —
                 у вас над головами
такое ж точно солнце будет,
ведь мы
                   одно и то же с вами,
родные будущие люди.

У вас такие ж точно руки,
и вас мы кличем,
                             зааукав;
вы — наши дети,
                            наши внуки,
вы — наши дети наших внуков.

Тут бой идет
                   грознее Библий,
тут нами строится преграда,
чтоб ваши бабки
                              не погибли
от термоядерного ада.

Для вас
              мы выходили в поле
под шум уборочных орудий,
чтоб вам не знать
                              голодной доли,
родные будущие люди.

На этом свете ненаглядном
нам приходилось ушибаться;
мы ошибались
                       так наглядно,
что вам легко не ошибаться.

Но мы за будущее бились,
за вас,
           железом и словами,
чтоб матери в отцов влюбились,
чтоб забеременели
                                    вами;

чтоб кислород
                        остался тем же,
каким он был от Сотворенья,
у нас в Москве,
                         у них на Темзе,
у всех — на Сене и на Рейне.

Ведь ваших сыновей дыханье
мы отстояли в этом веке…
Так посидите
                         над стихами,
закрыв воспоминаний веки.

Их написал я над Ла-Маншем,
под гул винтов,
                          во время круга…

Друзья,
                 давайте будем раньше
сквозь время узнавать друг друга!

Острова на Дунае…
Я живу на одном.
Парк стоит, затеняя
мой гостиничный дом.

Клены чем-то похожи
на слоновьи ступни
и морщинисты кожей.
Много помнят они.

Их огромные кроны
шире этих небес;
я любил, удивленный,
их зеленый навес.

Рядом — скошенный бархат
с маргаритками в нем,
скамьи острова Маргит,
пустовавшие днем.

Дальше — место оркестра,
островной ресторан;
там плетеные кресла
прислонились к столам.

По утрам никого нет,
листья падают с крон,
скрипка утром не стонет,
но ворчит саксофон.

Парком острова Маргит
с тихим шепотом шин
шли новейшие марки
иностранных машин.

Выходили из дверец,
под органный сигнал —
в черной паре венгерец
выходить помогал.

Я по острову Маргит
только утром ходил;
лишь в пустеющем парке
я был не один.

Там секретничал шелест,
птица каплю пила,
лезли вверх, копошились
муравьи у дупла.

В круглых ракушках слизни
облепляли ростки…
В этой временной жизни
не знал я тоски.

Только вечером, только
скрипкой взмолится джаз,
и толпа среди столиков
запестреет, кружась,

и заполнятся скамьи,
пустовавшие днем,
где, обвившись руками,
сядут только вдвоем,

только губы прижмутся
к потемневшим плечам
и признанья начнутся
под смычком скрипача, —

из-под клена ночного,
постояв в стороне,
одиночество снова
подходило ко мне.

Начинало сначала,
повторяло все то,
что уже откричало,
превратилось в ничто,

убеждало, тревожа,
шепотком укоризн…
Что же временно? Что же
настоящая жизнь?

Панорама иллюзий —
кленов, замков, реки
или, свитые в узел,
две далеких руки?

Но и вечер не вечен, —
тихнет берег речной;
остров Маргит увенчан
наддунайской луной.

И опять никого нет,
звезды падают с крон,
скрипка больше не стонет,
не ворчит саксофон.

Ночь на острове Маргит,
сон кленовых вершин,
спят новейшие марки
иностранных машин.

Ни шагов, ни оркестра.
Глухо в сердце моем.
Вот —
             еще одно место
здесь, на шаре земном.

Мне на свете нужна
только в гору тропа!
Даль чиста и нежна.
Лоз венгерских толпа.

Пусть она и крута,
вьется к небу, кружа, —
здесь не норка крота,
не пещерка ужа.

Здесь найдется и стол,
грубо сложенный дом,
виноградарь простой
с опаленным лицом.

Без ухода — цветы,
без наклейки — вино.
Вот такой высоты
я заждался давно.

Взоры сельских невест
отражать суждено, —
в доме зеркало есть,
в форме сердца оно.

Видно, правда одна
в этом доме в цене,
что как сердце она
здесь, на белой стене.

Я смотрю на оклад
в голубых васильках;
долго ищет мой взгляд
седины на висках.

Нет, воронье крыло
мне на брови легло,
и два карих огня
вместо глаз у меня!

Чем-то детским мои
обновились черты,
словно стерты слои
всей былой суеты.

В душу смотрит светло
свет прозрачных глубин,
будто знает стекло,
что любил, кем любим;

будто знает, что есть
что-то в сердце моем;
будто добрая весть
отражается в нем.

Много видел я гор,
где бродил, где искал,
но таких до сих пор
не встречалось зеркал!

В форме сердца оно,
в душу смотрит оно!
Наливай же в стакан,
виноградарь, вино!

Режь садовым ножом
лук, пахучий до слез.
Здесь нашелся и дом,
здесь и сердце нашлось.

Даль чиста и нежна.
Лоз венгерских толпа.
Мне на свете нужна
только в гору тропа!