Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Вроде, просто:
             найти и расставить слова.
Жаль, что это все реже.
И все больней…
Вновь бумага лежит –
                 ни жива ни мертва –
будто знает,
что ты прикоснешься к ней.

Но ведь где-то есть он,
                    в конце концов,
тот –
единственный,
необъяснимый тот –
гениальный порядок
                 привычных нот,
гениальный порядок
                 обычных слов.

Жаркий день.
Трамвайные звонки.
По Москве
         сержант шагает браво.
Все на нем сияет:
             орден Славы,
пряжка на ремне
и сапоги.
Он идет к Садовому по Бронной,
сдерживая торжество
                 с трудом.
Неубитый,
         радостный,
                 здоровый –
он шагает!..

И при всем при том
так глядит
         на девушек столичных
сквозь свою
двадцатую весну,
будто он вчера –
             единолично! –
взял Берлин
и выиграл
войну!

Когда война кончилась,
                 черный снег
                         таял на черных полях,
набухали на вязах почки,
                     а кюветы были водою полны.
Но по-прежнему умирали солдаты
                         в армейских госпиталях.
От войны умирали.
Хоть и не было больше войны…
Умира ли солдаты.
             А в окна весенняя морось летела.
И скворцы, приосанясь,
                    подругам в любви клялись…

Умирали мальчишки,
завершив свое самое первое, самое главное дело:
добыв Победу!
Словно только для этого
                     и родились.

Сначала
     ровно тысячу дней,
потом еще четыреста дней,
а после еще восемнадцать дней
(та к подсч и та но)
шла война.
Невозможно было привыкнуть к ней,
невозможно было не думать о ней.
Благословляла,
крестила,
казнила
и миловала она.

И тот,
     чья юность осталась в ней,
кто сегодня не может забыть о ней,
говорит о ней
и молчит о ней
в окружении внуков,
                 лекарств
                        и седин,
мечтает прожить еще тысячу дней,
потом еще четыреста дней,
потом еще восемнадцать дней.
А после –
хотя бы еще один.
КЛАДБИЩЕ ПОД ПАРИЖЕМ

Малая церковка.
             Свечи оплывшие.
Камень дождями изрыт добела.
Здесь похоронены бывшие,
                     бывшие.
Кладбище
Сан-Женевьев-де-Буа.
Здесь похоронены
                 сны и молитвы.
Слезы и доблесть.
«Прощай!» и «Ура!».
Штабс-капитаны
             и гардемарины.
Хваты-полковники
                 и юнкера.
Белая гвардия.
Белая стая.
Белое воинство.
Белая кость…
Влажные плиты
             травой зарастают.
Русские буквы.
Французский погост…
Я прикасаюсь ладонью
                 к истории.
Я прохожу
         по Гражданской войне…
Как же хотелось им
в Первопрестольную
въехать
     однажды
на белом коне!..
Не было славы.
Не стало и Родины.
Сердца не стало.
А память –
была…
Ваши Сиятельства,
                Их Благородия, –
вместе –
на Сан-Женевьев-де-Буа.
Плотно лежат они,
             вдоволь познавши
муки свои
и дороги свои.
Все-таки – русские.
             Вроде бы – наши.
Тол ько
     не наши скорей,
а – ничьи…
Как они после –
             забытые,
                     бывшие, –
все проклиная и нынче, и впредь,
рвались взглянуть на нее –
победившую,
пусть –
     непонятную,
пусть –
     непростившую,
землю родимую!
И –
умереть…

Полдень.
Березовый отсвет покоя.
В небе –
     российские купола.
И облака,
будто белые кони,
мчатся
     над Сан-Женевьев-де-Буа.

Дождь
     закапал неохотно,
словно
не желал идти.
Будто вспоминал,
             как ходят
настоящие дожди.
И дорога,
        что с опушки
неторопко в лес ползла,
вся –
     в немыслимых веснушках
капель дождевых
была.
Дождь
     качнулся, вырастая.
И – немного погодя –
все на свете
         сразу стало
частью
этого дождя!
Был он щедрым,
             был он крупным,
лился,
падал свысока,
в землю уходя
            по трубам
светлого березняка.
Был
    доволен сам собою,
сам собою
поражен!

А потом
     увидел поле
и –
пошел в него,
             пошел!..
Кончился,
как огорошил.
Убежал –
и не найдешь…

Майский,
        молодой,
                хороший,
пахнущий арбузом
дождь.

Где же она пропадала?
                 (Поиски – труд напрасный!)
Вновь я ее листаю,
с прошлым –
         глаза в глаза.
В этой потертой книжке,
                 будто в могиле братской –
мертвые
телефоны,
мертвые
адреса…
Уже ничего не поправишь.
                     Уже ничего не скажешь.
И не напишешь писем.
И не дождешься звонков…

Вот на пустой странице –
                 Шукшин Василий Макарыч.
А перед этим –
             рядышком –
Симонов
и Смеляков…
Как поименный список
                 армии перед боем
(хватит работы санбатам,
                     разведчикам
                             и штабам!).
Ояр!
Куда же ты, Ояр?!
Не отвечает Ояр.
Сумрачно и таинственно
                 палец подносит к губам.

Строки в потертой книжке
                 все еще смотрят призывно.
Все еще дышат,
             требуют,
                 вздрагивают и говорят.
Я имя читаю
и слышу
     глуховатый голос Назыма:
«Брат,
     мы давно не виделись…
Как поживаешь,
брат?..»

Трудно листать страницы.
Видеть фамилии
             тяжко…
Зимний полуденный Вильнюс.
За незастывшей рекой
улица Малонёи.
«Стаська! – кричу я.
                 – Стаська!»
Он улыбается грустно.
                 Машет нездешней рукой.

Старая, старая книжка.
Буквы поблекли.
Однако
имя любое –
         словно
             прикосновенье к огню.
Строчка:
«Звонить Паруйру!»
                 Два восклицательных знака.
Может, звонил.
Не помню.
Больше не позвоню.

Старая книжка свидетельствует,
                         жалует
                             и обвиняет,
как черный квадратик в «Вечерке» –
                         каждый ее листок…
Где ты, Кузьмич?
Откликнись!..
И комнату заполняет
неповторимо протяжный,
                 скорбный луконинский вздох…

Я позабыл о времени,
                 старую книжку листаю.
Вся она –
будто исповедь
            осиротевшей семьи…
Рана моя
        открывшаяся.
Память моя
         святая.
Други мои – товарищи.
Вечные судьи
мои.

И опять он рождается
                 в зябком окне.
Барабанит в стекло,
будто просит помочь.
В нем –
     коротком,
             еще не потерянном дне –
непрерывная боль,
сумасшедшая мощь!..
«Суета!» – говоришь?
                 «Принесет – унесет?»
Говоришь, что поэту
                 гораздо важней
о бессмертии думать
и с этих высот
обращаться к векам
                 через головы дней?..

Я не ведаю,
чем тебя встретят
             века…

Для спешащего дня
             я кричу и шепчу.
И останется после
             хотя бы строка –
я не знаю.
Я знаю.
Я знать не хочу.

А мы еще
     мотивы молодежные
                         поем!
А мы еще с тобой – ого! –
                     такие же, как прежде.
О том, что годы катятся,
                     по детям узнаем.
Не по своим, а по чужим,
которых
видим реже.

Еще по пляжу движемся,
                 выпячивая грудь.
И чей-то голос, чей-то взгляд
                     пронзает, как рапира!
Но вечером все чаще
                 накатывает грусть,
что день
опять закончился,
а в бок
опять вступило.

Нет, мы еще – в порядке!
                     Нет, мы еще – вполне!
Никто из нас не думает
                 ни о каком покое…

Но говорим друг с другом
                     (когда наедине)
о женщинах –
все меньше.
Все больше –
о погоде.

Еще мы за застольями
                 сидим без маеты,
не уставая вроде бы
                 и даже не пьянея…
Но мельче с каждым годом
                     газетные шрифты.
А лестницы привычные –
все круче.
И длиннее.