Роберт Рождественский - Эхо любви. Стихотворения. Поэмы (сборник)

Если б только
            люди жили вечно,
это было бы
бесчеловечно…
Как узнать,
         чего ты в жизни стоишь?
Как почуять,
         что такое риск?
В море броситься?
Так не утонешь!..
На костер взойти?
Так не сгоришь!..
Поле распахать?
Потом успею…
Порох выдумать?
А для чего?!.
Наслаждались бы
             ленивой спесью
пленники
бессмертья своего.
Ничего они бы
             не свершили!
Никогда б
         не вылезли
                 из тьмы…
Может, самый главный
                 стимул жизни
в горькой истине,
что смертны
мы.

Он стар
и похож на свое одиночество.
Ему рассуждать о погоде
                     не хочется.
Он сразу – с вопроса:
– А Вы не из Витебска?.. –
Пиджак старомодный
                 на лацканах
вытерся…
– Нет, я не из Витебска… –

Долгая пауза.
А после – слова
             монотонно и пасмурно:
– Тружусь и хвораю…
В Венеции выставка…
Так Вы не из Витебска?..
– Нет, не из Витебска…

Он в сторону смотрит.
Не слышит,
         не слышит.
Какой-то нездешней далекостью
дышит.
Пытаясь до детства
дотронуться бережно…
И нету ни Канн,
             ни Лазурного Берега,
ни нынешней славы.
Светло и растерянно
он тянется к Витебску,
                 словно растение…
Тот Витебск его –
пропыленный и жаркий –
приколот к земле
             каланчою пожарной.
Там свадьбы и смерти,
                 моленья и ярмарки.
Там зреют
особенно крупные яблоки,
и сонный извозчик по площади катит…

– А Вы не из Витебска?..
Он замолкает.
И вдруг произносит,
                 как самое-самое,
названия улиц:
«Смоленская»,
«Замковая».
Как Волгою,
         хвастает Видьбой-рекою
и машет
по-детски прозрачной рукою…
– Так Вы не из Витебска…

Надо прощаться.
Прощаться.
Скорее домой
            возвращаться…
Деревья стоят
вдоль дороги навытяжку.
Темнеет…

И жалко,
что я не из Витебска.

Вновь нахлынул
             северный ветер.
Вновь весна
         заслонилась метелью…

Знаешь,
понял я,
     что на свете
мы
не существуем отдельно.
Мы уже –
продолженье друг друга.
Неотъемлемы.
Нерасторжимы.
Это – трудно
и вовсе не трудно.
Может,
     мы лишь поэтому
                     живы…

Сколько раз –
я поверить не смею –
не случайно
и не на вынос
боль твоя
        становилась моею,
кровь моя –
         твоей становилась!..
Только чаще –
гораздо чаще! –
поднимаясь
         после падений,
нес тебе я
свои несчастья,
неудачи нес
и потери.
Ты
науку донорства
                знала,
ты мне выговориться
не мешала.
Кровью собственной
                 наполняла.

Успокаивала.
Утешала…
Плыл закат –
то светлей, то багровей…

И с годами
         у нас с тобою
стала общею –
группа крови,
одинаковой –
группа боли.

Подступала поэма.
                Она изводила меня.
То манила доступностью легкой,
                            а то не давалась.
Подступала поэма.
                Звучать начинала, дразня.
А потом
за границами голоса
вдруг оставалась…
Если я уезжал,
            то она меня честно ждала,
терпеливо ждала
             на ступенях у самого дома.
Подступала поэма.
                Невнятной и точной была.
Сумасшедшей и невозмутимой.
Жестокой и доброй…
А однажды приснилось мне:
                        я нахожусь на посту.
И ночная дорога,
как пеной,
туманом закрыта.
Вдруг почувствовал я,
                 как приходит
                             в мою немоту
ощущение ритма,
звенящая яростность
ритма!
Этим медленным ритмом
я был, будто льдами,
                 затерт.
Он во мне тяжело нарастал,
колыхаясь и зрея…
– Кто идет? –
закричал я.
– Стой!
Кто идет?

И услышал спокойный ответ:
– Время.

Хочу,
чтоб в прижизненной теореме
доказано было
             судьбой и строкою:
я жил в эту пору.
Жил в это время.
В это.
А не в какое другое.
Всходили
        знамена его и знаменья.
Пылали
     проклятья его и скрижали…
Наверно,
мы все-таки
         что-то сумели.
Наверно,
мы все-таки
         что-то сказали…
Проходит по ельнику
                 зыбь ветровая…
А память,
людей оставляя в покое,
рубцуясь
     и вроде бы заживая, –
болит к непогоде,
болит к непогоде.

– Снова дралась во дворе?

– Ага!
Мама,
но я не плакала.
Вырасту –
     выучусь на моряка.
Я уже в ванне
плавала!

– Боже,
не девочка, а беда!
Сил моих больше нету.

– Мама,
а вырасту я когда?

– Вырастешь!
Ешь котлету.

– Мама,
купим живого коня?

– Коня?!
Да что ж это делается?

– Мама,
а в летчики примут меня?
– Примут.
Куда они денутся?!
Ты же из каждого,
                сатана,
душу
сумеешь вытрясти!

– Мама,
а правда, что будет
                война,
и я не успею
вырасти?..

Этого стихотворенья
ты не прочтешь
никогда…
В город вошли,
             зверея,
белые холода.
Сколько зима продлится,
хлынувши через край?
Тихо
в твоей больнице…
– Стаська,
         не умирай!..

Пусть в коридоре голом,
слова мне не сказав,
ставший родным
             онколог
вновь отведет глаза.

В тонкой броне халата
медленно я войду
в маленькую
палату,
в тягостную
беду…
Сделаю все,
         как нужно,
слезы
сумею скрыть.
Буду острить натужно,
о пустяках говорить,
врать,
     от стыда сгорая!..
Так и не разберу:
может быть, мы
             играем
оба
в одну игру?!
Может,
     болтая о разном, –
очень еще живой –
ты между тем
прекрасно
знаешь
диагноз свой.
Может, смеешься нарочно
в этот
     и в прошлый раз,
голову нам
мороча,
слишком жалея
             нас?!

В окнах,
     больших и хмурых,
высветится
         ответ.
Как на твоих гравюрах –
белый и черный
цвет.
И до безумия просто
канет
     в снежный февраль
страшная эта просьба:
– Стаська,
         не умирай!..

Так вышло.
Луна непонятною краской
                     обочины выкрасила…
Нас выжгло!
Нас –
     будто из поезда полночью –
                             выбросило.
По пояс –
холодного снега в кювете.
                     В сугробах – полмира!..
А поезд
проносится мимо,
             проносится мимо,
                         проносится мимо.
Постой!
Но ведь только минута прошла,
                 как мы ехали в нем и смеялись.
С его теснотой
и нежданною грустью
                 смирялись.
Гл у пи ли!
В чужие печали и беды
                 бесстрашно влезали.
Мы были
самими собой.
            А теперь мы – не сами.
Теперь,
вспоминая себя,
             оглушенно и тяжко молчим мы.
Те б е
я кажусь незнакомым,
                 далеким,
                         едва различимым…
Пустынная полночь.
Ладони в ожогах метельного дыма.
А поезд
проносится мимо,
             проносится мимо,
                         проносится мимо…
Летит он – снарядом!

И тащит куда-то не наши обиды,
                 не наши болезни и счастья.
Ты – рядом.
А как достучаться?
            А как дотянуться?
                    А как до тебя докричаться?…

Под снегом великим,
над временем тысячеверстным
безмолвные
крики
висят,
     зацепившись за звезды.
Мне их не избавить
от каждого прошлого дня
                     и от каждого мига…

А память
проносится мимо,
проносится мимо,
проносится мимо…