Григорий Ширман - Зазвездный зов. Стихотворения и поэмы

Гремит столпотворение времен,
Смешались поколения и речи.
«Вперед», – хрипит обрубок человечий
Из-под обломков каменных колонн.

А круглый и покатый небосклон
Тупым молчанием могуч и вечен,
Старинным солнцем день, луною вечер
И рябью звезд полночный мрак клеймен.

Мне стыдно петь, я песней режу будто.
Ах, может быть, и нет позорней риз,
Чем ризы красные певца и Брута.

Был Цезарь, Юлиан, был наш Борис,
Их лики сумрачны, их пламя зыбко,
Но всех жесточе тот, чей взор – улыбка.

Мы бронзовые люди могикане,
И вымираньем знамениты мы.
Последним пламенем блестят умы
На перепутьях розовых исканий.

Сердца танцуют в золотом капкане,
Кусачки звезд торчат из пухлой тьмы.
Мы пьем вино, поем среди чумы
И ждем, пока на дно планета канет.

Она летит кремневою стрелой,
Напитанной тоской тысячелетий,
Тоскою смертною поры былой.

И лук пустой луны за нами светит,
Он то истаивает вдалеке,
То вновь горит в невидимой руке.

О той второй по качеству кровати,
Которую стрэдфордский ростовщик
Супруге завещал в предсмертный миг, –
Есть больше мудрых книг, чем о Гайвате.

И спора не было витиеватей,
Чем тот, который век назад возник:
Кто был Шекспир, неграмотный мясник
Иль бунтовщик, рубивший воск печатей?

Но в паутине грамот и легенд,
В дыму непроходимого Шервуда
Как вечный мрамор граф Роджер Ретлэнд.

У ног его сердец сгоревших груда
И пыль веков и сам Колумб Данблон,
Копье нашедший в тьме лесных колонн.

В тяжелые тисненые тома
Безропотно закованным я буду.
В их пыльную ржавеющую груду
Душа веселая идет сама.

Бессмертия бессрочная тюрьма,
К тебе пути змеятся отовсюду.
Я встречу там и Ленина, и Будду,
Аттилу, Пушкина и двух Дюма.

Быть может, лучший из моих потомков,
Мою крепчайшую страницу скомкав,
Пойдет с добычей за большой нуждой.

И пьяный сном пустынных библиотек
Пошлет он в мой портрет, ему чужой,
Напитанный отравою свой дротик.

Вооружен ты луком и стрелами
И закаленным выпуклым щитом.
Твоя беда, быть может, только в том,
Что редкой битвы ты проходишь пламя.

А я завидую тебе. Ночами
Ты крепко спишь невозмутимым сном
И не готовишь миру свежий том,
Заглядывая в Даля временами.

Ах, я давно боями опьянен,
Средь зорь, средь их разодранных знамен
По трупам строф шагаю и бушую.

В душе клубящейся не вижу дна
И пью ее, текучую, большую...
Ужель в бою мне гибель суждена?

Один лишь меч над головой Дамокла,
А надо мной четырнадцать мечей.
Они дрожат всё ближе и звончей,
Чтоб кровью царственной ступень промокла.

Шумят рабы, в дворце трепещут стекла,
Я вижу пламень бешеных речей,
Желтеет сумрак чащ, но взор ничей
Пронзить моей души не может блеклой.

Давно я умер, серый камень – мозг,
И глыба тела – мрамор, глина, воск,
И сердце как забытый плод повисло.

Я каждый вечер в бездне мировой
На счетах звезд выдумываю числа,
Четырнадцать мечей над головой.

Сыченой брагой рог наполнен турий
И вражьим черепом зачерпнут мед.
Хоронит Чингиз-Хан чужой народ,
Чтоб мир грядущий плакал о культуре.

Аллах для храбрецов готовит гурий,
Для тех, что с молнией меча вперед,
Чье стадо пирамид не из пород
Горбатых гор, а из костей и бури.

При Калке бил нас бронзовый монгол,
За ним простор степей был рыж и гол,
Простерла Азия кривые длани.

От ржания верблюдов и телег
Крещеные оглохли киевляне,
Готовил дочь для хана князь Олег.

Опять придут и галлы, и гарумны,
И гуннов тьмы, чей сброд необозрим,
Падут сенаторы, и вспыхнет Рим,
Как розового ада цвет безумный.

Откроют храмы темные как гумна,
Зарыскают по закромам седым,
И будет фимиамом едкий дым
И жертвою младенец неразумный.

И вспашут улицы и удобрят
Золой богатою их скорбный ряд,
Чтоб пышный урожай взошел бурьяна.

И там, где форум был, стада гиен
В пустынном сумраке завоют рьяно,
Отмщение придет за Карфаген.

Как волосы испуганной земли,
Как черные огни, ветвятся тени
Рожденных под луной, и волн смятенней
Изломы тонких рук они взнесли.

Эфира золотые корабли,
Построенные дерзостью хотений,
Спускают сходни... Слава той антенне,
Что вспыхнула от звездной их пыли.

Стихия времени, что кружит грозно
Вселенную, застынет словно бронза,
Мы холод вечности вдохнем тогда,

Забудем и Ньютона, и Эйнштейна,
Рассыпется последняя звезда,
Мы в темный храм уйдем благоговейно.

Ни ты, ни я не знаем, что такое
Угрюмая стихия бытия.
И в крыльях бурь, и в каменном покое
Душа дрожит, как нежное дитя,
Заброшенное в море городское.

Валы домов кругом застыли, стоя,
Не узнаем друг друга мы, шутя,
В дыму времен, во мраке их отстоя,
Ни ты, ни я.

Мы бродим неразгаданные двое,
У каждого не сердце, а культя,
Торчащая в пространство мировое,
И камни звезд летят на нас, блестя,
Но не от боли мы прекрасно воем,
Ни ты, ни я.

Веселый свет из гибельных мгновений
Во мраке неоконченном я тку,
И падает на тонкую строку
Тяжелый блеск полночных вдохновений.

Как мощь огромных крыл, как откровенье
Ношу в себе я хаос и тоску,
В тягучем том космическом соку,
Который застывает в каждой вене.

Я всасываю холод мировой,
Я вздрагиваю огненной листвой,
На спелые зрачки пал звездный иней,

Но пальцы тысячами веретен
Вонзились в ледяной эфир пустыни,
Из вечностей морозный мрак сплетен.

Из вечностей морозный мрак сплетен,
И рядом с солнцем он в эфире мчится.
И ночь и день – крыло единой птицы,
Но лишь не с одинаковых сторон.

И, может быть, ничтожный электрон
Встряхнул от основания до шпица
Вселенную, и звезд блестят копытца,
Звезд, покидающих ночной загон.

Не оттого ли птица дня и ночи
Тоскует и, минуя океан,
То бурю, то покой земле пророчит,

И розового утра дуновенье
Рассеивает по водам туман
Седою паутиною осенней.