Генрих Гейне - Стихотворения. Поэмы. Проза

Ужель грешит сама природа
Пороками людей в наш век?
Мне кажется, растенья, звери —
Все в мире лжет, как человек.

Ты скажешь, лилия невинна?
Взгляни на франта-мотылька:
Прильнул он к ней, вспорхнул — и что же,
Где целомудрие цветка?

Забыли скромность и фиалки, —
Хотя их тонкий аромат
Так безыскусственно кокетлив,
Мечты о славе их томят.

А соловей утратил чувство,
Насквозь рутиной заражен,
И, право, только по привычке
И плачет и ликует он.

Нет правды на земле, и верность
Ушла в преданья старины.
Псы, как всегда, хвостом виляют,
Смердят, но тоже неверны.

Третью ночь стоит в Каноссе
Перед замком папы Генрих.
Он в рубахе покаянной
И босой, а ночь ненастна.

Вниз во двор из окон замка
Смотрят двое. В лунном свете
Виден папы лысый череп
И белеет грудь Матильды.

Посиневшими губами
«Отче наш» бормочет Генрих.
Но в душе совсем иное
Шепчет, стискивая зубы.

«Там, в моих немецких землях,
Дремлют горы-исполины.
И в глубокой горной шахте
Есть железо для секиры!

Там, в моих немецких землях,
Подрастает лес дубовый.
И в могучем теле дуба
Зреет древко для секиры!

Ты, моя земля родная,
Ты родишь того героя,
Что змее моих мучений
Срубит голову секирой!

Мы пели, смеялись, и солнце сияло,
И лодку веселую море качало,
А в лодке, беспечен, и молод, и смел,
Я с дорогими друзьями сидел.

Но лодку разбило волненье стихии,
Пловцы, оказалось, мы были плохие,
На родине потонули друзья,
Но бурей на Сену был выброшен я.

И новых нашел я товарищей в горе,
И новое судно мы наняли вскоре,
Швыряет, несет нас чужая река…
Так грустно! А родина так далека!

Мы снова поем, и смеемся мы снова,
А небо темнеет, и море сурово,
И тучами весь горизонт облегло…
Как тянет на родину! Как тяжело!

Бард немецкий, пой достойно
Вольность нашу, чтоб она
Косность преодолевала,
Душу к делу вдохновляла.
«Марсельезы» гимном стройным.

Нет, не Вертером усталым
Перед Лоттой у окна, —
Словно колокол, народу
Должен ты вещать свободу,
Быть мечом и быть кинжалом.

Но не пой ты мягче флейты,
Что идиллии полна,
Будь в стране своей тимпаном,
Пушкою, трубой, тараном,
Пой, труби, звени и бей ты!

Пой, труби, греми тревожно,
В мрак — тиранов имена!
Лишь таким и стань поэтом,
А в стихах держись при этом
Общих мест — насколько можно!

Бог это праведным, любя,
Во сне дарует вмиг.
Но как, Германия, тебя
Такой удел постиг?

Ты девушка — и вдруг сынком
Обзавелась… Но — чур!
Он обещает быть стрелком
Не хуже, чем Амур.

Коль он стрелу метнет в орла,
Хотя б тот был двуглав, —
Настигнет хищника стрела,
И рухнет он стремглав.

Но, как слепой язычник тот,
Пусть не рискует он
У нас ходить, как санкюлот,
Всегда без панталон.

Наш климат, и морали глас,
И полицейский взгляд
Предписывают, чтоб у нас
Одет был стар и млад.

Мы немецкую свободу
Не оставим босоножкой.
Мы дадим ей в непогоду
И чулочки и сапожки.

На головку ей наденем
Шапку мягкую из плюша,
Чтобы вечером осенним
Не могло продуть ей уши.

Мы снабдим ее закуской.
Пусть живет в покое праздном, —
Лишь бы только бес французский
Не смутил ее соблазном.

Пусть не будет в ней нахальства,
Пусть ее научат быстро
Чтить высокое начальство
И персону бургомистра!

Ребенок с тыквой на месте башки,
Огромен желудок, но слабы кишки.
Коса и рыжий ус. Ручонки,
Как ноги паучьи, цепки и тонки.
Это чудовище некий капрал,
Который наше дитя украл,
Подкинул нам в колыбель когда-то.
Плод необузданной лжи и разврата,
Был старым скотоложцем он
Во блуде с паршивою сукой рожден.
Надеюсь, его называть вам не надо, —
В костер или в омут проклятого гада!

Отец мой трезвый был чудак
И пьянства не любитель;
А я усердно пью коньяк,
И мощный я властитель.

Питье волшебное! Моя
Душа распознала это:
Чуть только вдоволь выпил я —
Китай стал чудом света.

Цветет срединное царство; весна
Кругом благоухает;
Я сам — почти мужчина; жена
Ребенка зачинает.

Болезням настает конец;
Богато все и счастливо;
Конфуций{61}, первый мой лейб-мудрец,
Вещает мысли на диво.

Сухарь солдатский на войне
Становится слаще конфеты;
И нищие в моей стране
Все в бархат и шелк одеты.

У мандаринов, у моей
Команды инвалидной,
Дух полон жара юных дней
И свежести завидной.

А пагода, веры надежный щит,{62}
Достроена. В ней евреи
Крестятся, — это им сулит
Дракона орден на шеи.

Развеялся дух мятежей, как дым,
И громко кричат маньчжуры:
«Мы конституций не хотим,
Хотим бамбуков для шкуры!»

Чтоб начисто страсть убить к питью,
Врачи дают мне лекарства;
Я их не слушаю — и пью
Для блага государства.

За чаркою чарка! Веселит
И вкусно, точно манна!
Народ мой, сам как пьяный, кричит
Восторженно: «Осанна!»

Не боишься испортить сердце и стиль?
Что ж, делай карьеру, — все прочее гиль.
Все равно ты моим остаешься собратом,
Даже будучи господином гофратом.

Каждый, понятное дело, рад
Покричать, что ты предал, что ты — гофрат.
От Эльбы до. Сены твердят неизменно
Одно и то же нощно и денно:

Мол, ходули прогресса свернули вдруг
Обратно, к регрессу… Правда ли, друг,
Что ты сел верхом на швабского рака?
Что ты ищешь себе богатого брака?

Ты, может быть, спать захотел, дружок?
Всю ночь ты исправно трубил в рожок,
Теперь на гвозде он висит и пылится:
«Не буду трубить, если немец — тупица!»

В постель ты ложишься, ты хочешь уснуть,
Но тебе и глаз не дают сомкнуть.
Кричат: «Эй, Брут! Терпеть нам — доколе?
Проснись! Спасай народ от неволи!»

Крикунам и насмешникам невдомек,
Почему даже лучший страж изнемог.
О нет, не ведают те, что юны,
Отчего под конец умолкают трибуны.

Ты хочешь знать, как живет Париж?
Ни дуновения, гладь да тишь.
Флюгера и те начинают смущаться,
Не зная, в каком направленье вращаться.