Генрих Гейне - Стихотворения. Поэмы. Проза

Мы спим, как некогда Брут. Но все ж
Проснулся он и холодный нож
Цезарю в грудь вонзил средь сената!
Тираноедом был Рим когда-то.

Не римляне мы, мы курим табак.
Каждый народ устроен так —
Свои у каждого вкус и значенье;
В Швабии варят отлично варенье.

Германцы мы, каждый смел и терпим.
Здоровым, растительным сном мы спим.
Когда же проснемся, мы жаждою страждем,
Но только не крови тиранов мы жаждем.

Каждый у нас верен, как дуб,
Как липовый дуб, и сам себе люб,
В стране дубов и лип как будто
Трудно когда-нибудь встретить Брута.

А если б у нас и нашелся Брут,
Так Цезаря он не сыскал бы тут,
Искал бы Цезаря он напрасно;
Пряники наши пекутся прекрасно.

У нас есть тридцать шесть владык,
(Не много!), и каждый из них привык
Звезду у сердца носить с опаской,
И мартовы иды ему не указка.

Отцами зовем мы их всякий раз,
Отчизна же — та страна у нас,
Которой владеет их род единый;
Мы любим также капусту с свининой.

Когда отец наш гулять идет,
Мы шляпы снимаем — отцу наш почет
Германия — набожный ребенок,
Это тебе не римский подонок.

Михель милый! Неужели
С глаз повязка не снята?
Ведь похлебку в самом деле
Отнимают ото рта.

Вместо пищи славословят
Счастье райского, венца
Там, где ангелы готовят
Нам блаженство без мясца.

Михель, вера ль ослабеет,
Иль окрепнет аппетит —
Будь героем, и скорее
Кубок жизни зазвенит.

Михель, пищей без стесненья
Свой желудок начини,
А в гробу пищевареньем
Ты свои заполнишь дни.

Из-за того, что я владею
Искусством петь, светить, блистать,
Вы думали, — я не умею
Грозящим громом грохотать?

Но погодите: час настанет —
Я проявлю и этот дар.
И с высоты мой голос грянет,
Громовый стих, грозы удар.

Мой буйный гнев, тяжел и страшен,
Дубы расколет пополам,
Встряхнет гранит дворцов и башен
И не один разрушит храм.

Как вспомню к ночи край родной,
Покоя нет душе больной;
И сном забыться нету мочи,
И горько-горько плачут очи.

Проходят годы чередой…
С тех пор как матери родной
Я не видал, прошло их много!
И все растет во мне тревога…

И грусть растет день ото дня.
Околдовала мать меня:
Все б думал о старушке милой, —
Господь храни ее и милуй!

Как любо ей ее дитя!
Пришлет письмо — и вижу я:
Рука дрожала, как писала,
А сердце ныло и страдало.

Забыть родную силы нет!
Прошло двенадцать долгих лет —
Двенадцать лет уж миновало,
Как мать меня не обнимала.

Крепка родная сторона,
Вовек не сломится она;
И будут в ней, как в оны годы,
Шуметь леса, катиться воды.

По ней не стал бы тосковать,
Но там живет старушка мать;
Меня не родина тревожит,
А то, что мать скончаться может.

Как из родной ушел земли,
В могилу многие легли,
Кого любил… Считать их стану —
И бережу за раной рану.

Когда начну усопшим счет,
Ко мне на грудь, как тяжкий гнет,
За трупом бледный труп ложится…
Болит душа, и ум мутится.

Но слава богу! В тьме окна
Зарделся свет. Моя жена
Ясна, как день, глядит мне в очи —
И гонит прочь тревоги ночи.

Лишь властитель Рампсенит
Появился в пышном зале
Дочери своей — как все
Вместе с ней захохотали.

Так и прыснули служанки,
Черным евнухам потеха;
Даже мумии и сфинксы
Чуть не лопнули от смеха.

Говорит царю принцесса:
«Обожаемый родитель,
Мною за руку был схвачен
Ваших кладов похититель.

Убежав, он мне оставил
Руку мертвую в награду.
Но теперь я раскусила
Способ действий казнокрада.

Поняла я, что волшебный
Ключ имеется у вора,
Отпирающий мгновенно
Все задвижки и затворы.

А затвор мой — не из прочных.
Я перечить не решилась,
Охраняя клад, сама я
Драгоценности лишилась».

Так промолвила принцесса,
Не стыдясь своей утраты.
И тотчас захохотали
Камеристки и кастраты.

Хохотал в тот день весь Мемфис.
Даже злые крокодилы
Добродушно гоготали,
Морды высунув из Нила,

Внемля царскому указу,
Что под звуки трубных маршей
Декламировал глашатай
Канцелярии монаршей:

«Рампсенит — король Египта,
Правя милостью господней,
Мы привет и дружбу нашу
Объявить хотим сегодня,

Извещая сим рескриптом,
Что июня дня шестого
В лето тысяча сто третье
До рождения Христова

Вор неведомый похитил
Из подвалов казначейства
Груду золота, позднее
Повторив свои злодейства.

Так, когда мы дочь послали
Клад стеречь, то пред рассветом
Обокрал ее преступник,
Дерзкий взлом свершив при этом.

Мы же, меры принимая,
Чтоб пресечь сии хищенья,
Вместе с тем заверив вора
В чувствах дружбы и почтенья,

Отдаем ему отныне
Нашу дочь родную в жены
И в князья его возводим,
Как наследника короны.

Но поскольку адрес зятя
Неизвестен нам доселе,
Огласить желанье наше
Мы в рескрипте повелели.

Дан Великим Рампсенитом
Сентября двадцать восьмого
В лето тысяча сто третье
До рождения Христова».

Царь исполнил обещанье:
Вор обрел жену и средства,
А по смерти Рампсенита
Получил престол в наследство.

Правил он, как все другие.
Слыл опорой просвещенья.
Говорят, почти исчезли
Кражи в дни его правленья.

На дюссельдорфский карнавал
Нарядные съехались маски.
Над Рейном замок весь в огнях,
Там пир, веселье, пляски.

Там с герцогиней молодой
Танцует франт придворный.
Все чаще смех ее звенит,
Веселый и задорный.

Под маской черной гостя взор
Горит улыбкой смелой, —
Так меч, глядящий из ножон,
Сверкает сталью белой.

Под гул приветственный толпы
По залу они проплывают.
Им Дрикес и Мариццебиль{66},
Кривляясь, подпевают.

Труба визжит наперекор
Ворчливому контрабасу.
Последний круг — и вот конец
И музыке и плясу.

«Простите, прекрасная госпожа,
Теперь домой ухожу я».
Она смеется: «Открой лицо,
Не то тебя не пущу я».

«Простите, прекрасная госпожа,
Для смертных мой облик ужасен!»
Она смеется: «Открой лицо
И не рассказывай басен!»

«Простите, прекрасная госпожа,
Мне тайну Смерть предписала!»
Она смеется: «Открой лицо,
Иль ты не выйдешь из зала!»

Он долго и мрачно противился ей,
Но сладишь ли с женщиной вздорной!
Насильно маску сорвала
Она рукой проворной.

«Смотрите, бергенский палач!» —
Шепнули гости друг другу.
Все замерло. Герцогиня в слезах
Упала в объятья супругу.

Но герцог мудро спас ей честь:
Без долгих размышлений
Он обнажил свой меч и сказал:
«Ну, малый, на колени!

Ударом меча я дарую тебе
Сан рыцаря благородный
И титул Шельм фон Берген даю
Тебе, как шельме природной».

Так дворянином стал палач
Прапрадед фон Бергенов нищий.
Достойный род! Он на Рейне расцвел
И спит на фамильном кладбище.