Галактион Табидзе - Стихотворения

И губы вспыхнули — рубин!
Я проклят, я убит!
А смысла нет — лишь гнев один
Так праведно кипит…

Мой бог и тысяча богов!
За что? Узнать нельзя?
Гнев — разрешение оков,
Творящая гроза!

И слова молвить не дает!
Пускай гроза меня убьет,
Пускай мне кара суждена
Такая, как она!

Луна чиста до белого каленья,
И свет пульсирует, как бы висок.
Стоят деревья, преломив колени,
И тени чертят голубой песок.

Сегодня амфоры времен разбиты
И полон призраков дворцовый парк.
Сыны земли скользят, как селениты,
Из голубого света в сизый мрак.

Войска — знамена — тело на лафете…
И пусто. Женщина стоит — одна,
Как бы душа последняя на свете,
И милосердие, и тишина.

«О, дни мои!..» Но замирают пени,
И слезы светятся, и созданы
Сердца прекрасные во искупленье
Непоправимой роковой вины.

Духанный отблеск пал на берег
С причалами плотовщиков,
И ворон — важен и толков —
С Мадатова взлететь намерен.

И гонит, гонит зимний вечер
Гул тостов в сторону тюрьмы,
А сазандари рвет и мечет
Во славу пьяной кутерьмы.

Я снегопадом забинтован,
Кружусь — и кругом голова.
О, лишь бы длились Саят-Новы
Тугие, ржавые слова!

Душа куражится и плачет,
И в ожидании весны
Удачу клонит к неудаче
Сквозь пиросмановские сны.

О, лишь бы зиму восвояси —
К Метехи, к дьяволу, к тюрьме,
Чтоб сазандари, горд и ясен,
Слагал осанну кутерьме.

Мы, полуночники, не вправе
Свой жар до времени гасить.
О, сколько еще вольных здравиц
Осталось нам провозгласить!

Вино туманно-голубое,
Шопена гордая молитва,
Колеблемая над резьбою
Чернофигурного пюпитра.

Пока мятутся
Паганини
Неистовые заклинанья,
Стоят — листа не проронили —
Осинники над Алазанью.

Порыв мятежный и высокий
Равнине той себя вверяет,
И шелестение осоки
Все страсти умиротворяет.

Отчизна песни не отвергнет,
А слезы непроизносимы.
Как пламя, вспыхивая, меркнет
В ресницах Алазани синей!

Смеркается. И снова на меня
Нахлынуло былое наважденье.
Губительнее яда и огня
Лобзанья мглы, теней прикосновенье,

Рука к руке боготворимой льнет,
Гардины не надышатся дурманом,
И в каждом доме — ночи напролет —
Влюбленные бренчат на фортепьяно.

А сколько женщин в смутном далеке
Укутается в сумерки, как в шали!
Тень промелькнет за ними налегке
И к небу беспечальному отчалит.

Средь суеты и будничных невзгод
Я так мечтал перенестись в Равенну!
Но музыка лишь в ночь под Новый год
Решается вполне на откровенность.

Сплетутся руки на экране стен,
Затмит окно внезапность поцелуя.
Так в «Лоэнгрине» вопрошает тень
Другую тень. Так тишины прошу я.

Одну жемчужину дождя
И просветление лазури
Нам оставляют, уходя,
Огонь и мрак грозы и бури.
Нет, не ходи в ученики
К забывчивому просветлению
И временности вопреки
Прильни, поэт,
К иному гению…
И гения в счастливый миг
Не конченное изваянье
Являет совершенный лик —
И пропадает, как в тумане.
Так возникает Петербург —
Видение над топью реет —
И сердце от январских пург
И молодости — леденеет.
Свободой той — искушена
Национальная рутина:
Прозрачны горы — и видна
Вся необъятная равнина.
Я принял черноту небес
И синий снег, цветущий кровью,
И на плечи
               наследный крест
Взвалил с надеждой и любовью.
И неминуем и затвержен
Путь восходящий крестный тот…
Горит одноэтажный Нежин.
Там выстрелы: ночной налет.
Огонь — и вьюга — и без крова
Замерзнут погорельцы те.
А тут не легче: катастрофа
От города в полуверсте.
И возникают строфы Данта
Размерные — поверх страстей, —
Пока обшаривает банда
Живых и мертвых вдоль путей.
А ужас — весь — на детском бледном
Лице…
          «Нательного креста
Не тронь!
             Carthago exegenda!» —
Тебе слетает на уста.
Опомнился — и сторонится,
И пропадает негодяй…
Преображается — и снится.
Останься, время, и пылай
В глазах, отныне озаренных!
Огонь колышется стеной.
На крыльях черных опаленных
Лети, мой ангел, надо мной!

Порядок призрачен — и строг.
Плывут небесные армады
На вечереющий восток —
Без флагмана и без команды.
И в ясность привести пора
Видения, воспоминанья.
Дредноут — синяя гора —
Воинственные очертанья.
Но я представить не могу
Того, что помню… понимаю…
Челнок истлел на берегу,
И борозда в песке — прямая.
Но как торжественно горят
Небес прогалы долевые
И сумрачных и сизых гряд
Края кудрявые кривые!
Так блещет флотская латунь.
Салют победы! Стоп, флотилия!
Нас обнял берег, как июнь,
Как возвращенная идиллия.

Пустой духан. Попутчик хмурый
Не веселеет от вина,
И, очевидно, правы суры,
Что ненависть на всех одна.
На всем разлив ее безбрежен.
«Как холодно», — он молвил вдруг
И поднял взор — и вспыхнул Нежин,
И озарился Петербург.
Ему вина я налил. Бурку
Накинул на плечи. «Мерси, —
В ответ он благодарно буркнул,
Продрогнув на святой Руси. —
Вино без крови, дом без крова…»
— «Мне в Имеретию, а вам?»
А он молчит: примерзло слово
К его страдальческим губам.
Однако верно: дом без кровли,
Совсем пустой — и мы вдвоем.

Лишь филина глухие вопли,
Да небо смотрит ноябрем.
Хозяйка где? Была — пропала.
Кто плачет там? Немой слуга?
Темно и ветрено. Опала
Листва на синие снега.
Какой слуга? Так плачет Демон,
Когда смирится гордый дух.
Душа летит к своим пределам,
Распространяющимся вдруг.
Порою смутною ночною —
Как мальчик в зыбке лубяной —
Рыдает Демон за стеною,
Опомнясь на земле родной…

Похмелья легкая прогорклость
И спутник строг — но ясно мне:
Безвыходная твердь расторглась —
Блажен рыдающий во сне!
Так что же делать? Рифмовать
Послушные воспоминанья?
Единственная благодать —
Освобожденное страданье?
Не это, нет, я величал
Свободою — свободы крестник,
И безвременья янычар,
И будущего провозвестник!

Когда в Цицамури убили Илью,
С ним нехотя век величавый скончался.
Но мост феерический в небе качался,
Когда в Цицамури убили Илью.
Здесь раньше цвели пасторалей луга,
В садах пожинали плоды просвещенья.
Как трудно найти мне слова утешенья,
Как просто я пел и влюблялся тогда.
А время войну предвещало садам,
И дни, как в театре, меняли обличье,
Но славных имен роковое величье
Гремело по весям и по городам.
Настал год восьмой. Но грядущий пример
Маячил мне тенью лишь в снах вожделенных:
Плыл «Даланд» по волнам восставшей вселенной,
И ветер пророчил мою «Crâne aux fleurs».[21]