Алексей Апухтин - Полное собрание стихотворений

Сын мой, то призрак: не бойся его.
Здесь, в этой хижине, нет никого.
Сядь, как бывало, и слез не таи,
Я уврачую все раны твои.

Матушка, прежний мой пламень потух:
Сам я стал холоден, сам я стал сух,–
Лучше уйди, не ласкай меня, мать!
Ласки тебе я не в силах отдать.

Сын мой, я жесткое слово прощу.
Злобным упреком тебя не смущу,
Что мне в объятьях и ласках твоих?
Матери сердце тепло и без них.

Матушка, смерть уж в окошко стучит…
Душу одно лишь желанье томит
В этот последний и горестный час:
Встретить ее хоть один еще раз,
Чтобы под звук наших песен былых
Таять в объятьях ее ледяных!
Смолкла беседа. Со стоном глухим
Сын повалился. Лежит недвижим,
Тихо дыханье, как будто заснул…
Длинную песню сверчок затянул…
Молится старая, шепчет, не спит…
Буря то плачет, то злобно шипит,
Воет, в замерзшее рвется стекло…
Словно ей жаль, что в избушке тепло,
Словно досадно ей, ведьме лихой,
Что не кончается долго больной,
Что над постелью, где бедный лежит,
Матери сердце надеждой дрожит!

Тропинкой узкою я шел в ночи немой,
И в черном женщина явилась предо мной.
Остановился я, дрожа, как в лихорадке…
Одежды траурной рассыпанные складки,
Седые волосы на сгорбленных плечах –
Всё в душу скорбную вливало тайный страх.
Хотел я своротить, но места было мало;
Хотел бежать назад, но силы не хватало,
Горела голова, дышала тяжко грудь…
И вздумал я в лицо старухи заглянуть,
Но то, что я прочел в ее недвижном взоре,
Таило новое, неведомое горе.
Сомненья, жалости в нем не было следа,
Не злоба то была, не месть и не вражда,
Но что-то темное, как ночи дуновенье,
Неумолимое, как времени теченье.
Она сказала мне: «Я смерть, иди со мной!»
Уж чуял я ее дыханье над собой,
Вдруг сильная рука, неведомо откуда,
Схватила, и меня, какой-то силой чуда,
Перенесла в мой дом…
     Живу я, но с тех пор
Ничей не радует меня волшебный взор,
Не могут уж ничьи приветливые речи
Заставить позабыть слова той страшной встречи.

Опять в моей душе тревоги и мечты,
И льется скорбный стих, бессонницы отрада…
О, рви их поскорей – последние цветы
  Из моего поблекнувшего сада!
Их много сожжено случайною грозой,
    Размыто ранними дождями,
А осень близится неслышною стопой
С ночами хмурыми, с бессолнечными днями.
  Уж ветер выл холодный по ночам,
Сухими листьями дорожки покрывая;
  Уже к далеким, теплым небесам
Промчалась журавлей заботливая стая,
И между липами, из-за нагих ветвей
Сквозит зловещее, чернеющее поле…
Последние цветы сомкнулися тесней…
    О, рви же, рви же их скорей,
Дай им хоть день еще прожить в тепле и холе!

Пир шумит. Король Филипп ликует,
И, его веселие деля,
Вместе с ним победу торжествует
Пышный двор Филиппа-короля.

Отчего ж огнями блещет зала?
Чем король обрадовал страну?
У соседа – верного вассала –
Он увез красавицу жену.

И среди рабов своих покорных
Молодецки, весело глядит:
Что ему до толков не придворных?
Муж потерпит, папа разрешит.

Шумен пир. Прелестная Бертрада
Оживляет, веселит гостей,
А внизу, в дверях, в аллеях сада,
Принцы, графы шепчутся о ней.

Что же там мелькнуло белой тенью,
Исчезало в зелени кустов
И опять, подобно привиденью,
Движется без шума и без слов?

«Это Берта, Берта-королева!» –
Пронеслось мгновенно здесь и там,
И, как стая гончих, справа, слева
Принцы, графы кинулись к дверям.

И была ужасная минута:
К ним, шатаясь, подошла она.
Горем – будто бременем – согнута,
Страстью – будто зноем – спалена.

«О, зачем, зачем, – она шептала,–
Вы стоите грозною толпой?
Десять лет я вам повелевала,–
Был ли кто из вас обижен мной?

О Филипп, пускай падут проклятья
На жестокий день, в который ты
В первый раз отверг мои объятья,
Вняв словам бесстыдной клеветы!

Если б ты изгнанник был бездомный,
Я бы шла без устали с тобой
По лесам осенней ночью темной,
По полям в палящий летний зной.

Гнет болезни, голода страданья
И твои упреки без числа –
Я бы всё сносила без роптанья,
Я бы снова счастлива была!

Если б в битве, обагренный кровью,
Ты лежал в предсмертном забытьи,
К твоему склонившись изголовью,
Омывала б раны я твои.

Я бы знала все твои желанья,
Поняла бы гаснущую речь,
Я б сумела каждое дыханье,
Каждый трепет сердца подстеречь.

Если б смерти одолела сила,–
В жгучую печаль погружена,
Я б сама глаза твои закрыла,
Я б с тобой осталася одна…

Старцы, жены, юноши и девы –
Все б пришли, печаль мою деля,
Но никто бы ближе королевы
Не стоял ко гробу короля!

Что со мною? Страсть меня туманит,
Жжет огонь обманутой любви…
Пусть конец твой долго не настанет,
О король мой, царствуй и живи!

За одно приветливое слово,
За один волшебный прежний взор
Я сносить безропотно готова
Годы ссылки, муку и позор.

Я смущать не стану ликованья;
Я спокойна; ровно дышит грудь…
О, пустите, дайте на прощанье
На него хоть раз еще взглянуть!»

Но напрасно робкою мольбою
Засветился королевы взгляд:
Неприступной каменной стеною
Перед ней придворные стоят…

Пир шумит. Прелестная Бертрада
Все сердца пленяет и живит,
А в глуши темнеющего сада
Чей-то смех, безумный смех звучит.

И, тот смех узнав, смеются тоже
Принцы, графы, баловни судьбы,
Пред несчастьем – гордые вельможи,
Пред успехом – подлые рабы.

Хоть стих наш устарел, но преклони свой слух
И знай, что их уж нет, когда-то бодро певших,
Их песня замерла, и взор у них потух,
И перья выпали из рук окоченевших!
Но смерть не всё взяла. Средь этих урн и плит
Неизгладимый след минувших дней таится:
Все струны порвались, но звук еще дрожит,
И жертвенник погас, но дым еще струится.

Пир в разгаре. Случайно сошлися сюда,
  Чтоб вином отвести себе душу
  И послушать красавицу Грушу,
  Разношерстные всё господа:
  Тут помещик расслабленный, старый,
Тут усатый полковник, безусый корнет,
  Изучающий нравы поэт
  И чиновников юных две пары.

Притворяются гости, что весело им,
И плохое шампанское льется рекою…
Но цыганке одной этот пир нестерпим.
Она села, к стене прислонясь головою,
Вся в морщинах, дырявая шаль на плечах,
  И суровое, злое презренье
Загорается часто в потухших глазах:
  Не по сердцу ей модное пенье…
«Да, уж песни теперь не услышишь такой,
От которой захочется плакать самой!
Да и люди не те: им до прежних далече…
Вот хоть этот чиновник – плюгавый такой,
  Что, Наташу обнявши рукой,
  Говорит непристойные речи,–
Он ведь шагу не ступит для ней… В кошельке
Вся душа-то у них… Да, не то, что бывало!»
Так шептала цыганка в бессильной тоске,
И минувшее, сбросив на миг покрывало,
  Перед нею росло – воскресало.

  Ночь у «Яра». Московская знать
  Собралась как для важного дела,
Чтобы Маню – так звали ее – услыхать,
  Да и как же в ту ночь она пела!
«Ты почувствуй», – выводит она, наклонясь,
  А сама между тем замечает,
  Что высокий, осанистый князь
  С нее огненных глаз не спускает.
Полюбила она с того самого дня
  Первой страстью горячей, невинной,
Больше братьев родных, «жарче дня и огня»,
  Как певалося в песне старинной.
Для него бы снесла она стыд и позор,
  Убежала бы с ним безрассудно,
Но такой учредили за нею надзор,
  Что и видеться было им трудно.
  Раз заснула она среди слез.
«Князь приехал!» – кричат ей… Во сне аль серьезно
  Двадцать тысяч он в табор привез
  И умчал ее ночью морозной.
  Прожила она с князем пять лет,
Много счастья узнала, но много и бед…
Чего больше? Спросите – она не ответит,
  Но от горя исчезнул и след,
Только счастье звездою далекою светит!
  Раз всю ночь она князя ждала,
Воротился он бледный от гнева, печали;
  В этот день его мать прокляла
  И в опеку имение взяли.
И теперь часто видит цыганка во сне,
Как сказал он тогда ей: «Эх, Маша,
  Что нам думать о завтрашнем дне?
  А теперь хоть минута, да наша!»
Довелось ей спознаться и с «завтрашним днем»:
Серебро продала, с жемчугами рассталась,
  В деревянный, заброшенный дом
  Из дворца своего перебралась,
  И под этою кровлею вновь
  Она с бедностью встретилась смело:
  Те же песни и та же любовь…
  А до прочего что ей за дело?
Это время сияет цыганке вдали,
Но другие картины пред ней пролетели.
Раз – под самый под Троицын день – к ней пришли
И сказали, что князь, мол, убит на дуэли.
Не забыть никогда ей ту страшную ночь,
  А пойти туда, на дом, не смела.
Наконец поутру ей уж стало невмочь:
  Она черное платье надела,
Робким шагом вошла она в княжеский дом,
Но как князя-голубчика там увидала
  С восковым, неподвижным лицом,
  Так на труп его с воплем упала!
Зашептали кругом: «Не сошла бы с ума!
  Знать, взаправду цыганка любила…»
Подошла к ней старуха княгиня сама,
Образок ей дала… и простила.
Еще Маня красива была в те года,
  Много к ней молодцов подбивалось,–
  Но, прожитою долей горда,
  Она верною князю осталась;
А как помер сынок ее – славный такой,
  На отца был похож до смешного,–
Воротилась цыганка в свой табор родной
И запела для хлеба насущного снова!
И опять забродила по русской земле,
Только Марьей Васильевной стала из Мани…
  Пела в Нижнем, в Калуге, в Орле,
  Побывала в Крыму и в Казани;
  В Курске – помнится – раз, в Коренной,
Губернаторше голос ее полюбился,
Обласкала она ее пуще родной,
И потом ей весь город дивился.
Но теперь уж давно праздной тенью она
Доживает свой век и поет только в хоре…

  А могла бы пропеть и одна
  Про ушедшие вдаль времена,
  Про бродячее старое горе,
  Про веселое с милым житье
  Да про жгучие слезы разлуки…
Замечталась цыганка…
          Ее забытье
  Прерывают нахальные звуки.
  Груша, как-то весь стан изогнув,
  Подражая кокотке развязной,
  Шансонетку поет. «Ньюф, ньюф, ньюф…» –
  Раздается припев безобразный.
  «Ньюф, ньюф, ньюф, – шепчет старая вслед, –
  Что такое? Слова не людские,
  В них ни смысла, ни совести нет…
  Сгинет табор под песни такие!»
  Так обидно ей, горько – хоть плачь!

Пир в разгаре. Хвативши трактирной отравы,
  Спит поэт, изучающий нравы,
  Пьет довольный собою усач,
  Расходился чиновник плюгавый:
Он чужую фуражку надел набекрень
  И плясать бы готов, да стыдится.

Неприветливый, пасмурный день
В разноцветные стекла глядится.