Николай Самойлов - Священные сонеты

What if this present were the world’s last night?
Mark in my heart, O soul, where thou dost dwell,
The picture of Christ crucified, and tell
Whether that countenance can thee affright,
Tears in his eyes quench the amazing light,
Blood fills his frowns, which from his pierced head fell.
And can that tongue adjudge thee unto hell,
Which prayed forgiveness for his foes’ fierce spite?
No, no; but as in my idolatry
I said to all my profane mistresses,
Beauty, of pity, foulness only is
A sign of rigour: so I say to thee,
To wicked spirits are horrid shapes assigned,
This beauteous form assures a piteous mind.

Не спи, моя душа, – молись и кайся,
Вдруг эта ночь – преддверие конца?
Запечатлеть навек черты лица
Христа, людьми распятого, старайся.
Его глаза сияют дивным светом,
Из ран на лбу бежит, алея, кровь,
И будет ли язык того суров,
Кто лютого врага спасал заветом?
Нет! Потому – то встарь твердил подругам,
Как идолам моей земной любви:
– У красоты любовь к добру в крови,
А мерзость – бессердечье держит в слугах.
Теперь учу: Зло там, где Лик потух,
Где светел Лик – там милостив и Дух.

Batter my heart, three-personed God; for you
As yet but knock, breathe, shine, and seek to mend;
That I may rise and stand, o’erthrow me, and bend
Your force to break, blow, burn, and make me new.
I, like an usurped town, to another due,
Labor to admit you, but O, to no end;
Reason, your viceroy in me, me should defend,
but is captived, and proves weak or untrue.
yet dearly I love you, and would be loved fain,
But am betrothed unto your enemy.
Divorce me, untie or break that knot again;
Take me to you, imprison me, for I,
Except you enthrall me, never shall be free,
Nor even chaste, expect you ravish me.

Бей в сердце, как в набат, трехликий Бог!
Проветри, освети и дай мне силы,
Чтоб больше не боялся я могилы,
Чтоб молот твой – жизнь выковать помог.
Я, словно город, занятый врагом,
Хочу тебя впустить, раскрыть ворота,
Но в разуме не нахожу оплота,
Он слаб, неверен, недруги кругом.
Тебя люблю, хочу твоей любви,
Но, связанный обетами с врагом,
Молю Тебя: с ним нашу связь порви,
Похить меня, запри в небесный дом.
Моя свобода в кандалах завета,
Душа чиста, спасённая запретом.

Wilt thou love God, as he thee? Then digest,
My soul, this wholesome meditation,
How God the Spirit, by angels waited on
In heaven, doth make his Temple in thy breast.
The Father having begot a Son most blest,
And still begetting, (for he ne’er be gone)
Hath deigned to choose thee by adoption,
Co-heir t’ his glory, and Sabbath’ endless rest.
And as a robbed man, which by search doth find
His stol’n stuff sold, must lose or buy ‘t again:
The Son of glory came down, and was slain,
Us whom he’d made, and Satan stol’n, to unbind.
‘Twas much that man was made like God before,
But, that God should be made like man, much more.

Стремленье к Богу, верой подтверди!
Пойми, душа, ту мысль, что исцеляет:
Не зря Творца хор с неба прославляет,
Он храм себе воздвиг в твоей груди;
Блаженный сын Отцом своим любим,
(Единородный был рождён Всевышним),
На землю снизойдя решеньем высшим,
Тебя избрал наследником своим.
Как, обворованный, своё добро
Назад вернёт, лишь, снова выкупая,
Так, преданный людьми за серебро,
Пошёл на крест, от ада нас спасая.
Дивимся: Был, как Бог, жил век за веком,
Но пуще тем, что Бог стал человеком.

Father, part of his double interest
Unto thy kingdom, thy Son gives to me,
His jointure in the knotty Trinity
He keeps, and gives to me his death’s conquest.
This Lamb, whose death with life the world hath blest,
Was from the world’s beginning slain, and he
Hath made two Wills which with the Legacy
Of his and thy kingdom do thy Sons invest.
Yet such are thy laws that men argue yet
Whether a man those statutes can fulfil;
None doth; but all-healing grace and spirit
Revive again what law and letter kill.
Thy law’s abridgement, and thy last command
Is all but love; Oh let this last Will stand!

На небеса добавь мне, Отче, прав,
Твой Сын со мною ими поделился:
Вочеловечившись на крест пойти решился,
Дал мне надежду – смертью, смерть поправ,
Ясна теперь любому жизни суть,
Он – закланный ещё с рожденья света,
Твоим сынам оставил два завета:
В них людям описал к спасенью путь.
Но строг устав, не молкнет древний спор:
Посильны ли людским трудам препоны?
Пускай смертельным будет приговор,
Дух воскресит убитого законом.
Мир, осеняя благодатью вновь,
Покажет нам, что властвует любовь!

Since she whom I loved hath paid her last debt
To Nature, and to hers, and my good is dead,
And her soul early into heaven ravished,
Wholly on heavenly things my mind is set.
Here the admiring her my mind did whet
To seek thee, God; so streams do show the head;
But though I have found thee, and thou my thirst hast fed,
A holy thristy dropsy melts me yet.
But why should I beg more love, whenas thou
Dost woo my soul, for hers offering all thine:
And dost not only fear lest I allow
My love to saints and angels, things divine,
But in they tender jealousy dost doubt сомненье
Lest the world, flesh, yea, devil put thee out.

С тех пор, как та, кого любил безмерно,
Последний долг природе отдала:
Душа в раю, в могилу плоть легла,
Мой ум блуждает в выси непомерной.
Её он чтит, к Тебе в полёт стремится,
Ты, как родник, в пустыне жизни был,
Тебя нашёл, ты жажду утолил,
Но горло снова жаждою томится.
Ну, кем ещё я буду так любим?
Сосватав души, нашу плоть связал,
Но к ангелам её приревновал;
Боишься изменю любви к святым?
Напрасно к милой не ревнуй с небес:
Тебя теснят из сердца: плоть и бес.

Show me dear Christ, thy spouse so bright and clear.
What! is it she which on the other shore
Goes richly painted? or which, robb’d and tore,
Laments and mourns in Germany and here?
Sleeps she a thousand, then peeps up one year?
Is she self-truth, and errs? now new, now outwore?
Doth she, and did she, and shall she evermore
On one, on seven, or on no hill appear?
Dwells she with us, or like adventuring knights
First travel we to seek, and then make love?
Betray, kind husband, thy spouse to our sights,
And let mine amorous soul court thy mild Dove,
Who is most true and pleasing to thee then
When she’is embrac’d and open to most men.

Яви свою невесту, Иисус,
В сиянии и блеске! Не она ли
Украсила чужбину, но в печали
На родине влачит страданий груз.
За сотни лет, никак не разберусь
Уверена в себе, или блуждает?
Нова, стара? С семи холмов сияет?
Но если не с холмов, не удивлюсь.
Она при нас? Иль, странствуя, должны
По – рыцарски искать её любви?
Супруг открой нам лик своей жены,
В полёт к своей голубке вдохнови, —
Она одна, не совершая грех,
Верна тебе, держа в объятьях всех.

Oh, to vex me, contraries meet in one:
Inconstancy unnaturally hath begot
A constant habit; that when I would not
I change in vows, and in devotion.
As humorous is my contrition
As my profane love, and as soon forgot:
As riddlingly distempered, cold and hot,
As praying, as mute; as infinite, as none.
I durst not view heaven yesterday; and today
In prayers and flattering speeches I court God:
Tomorrow I quake with true fear of his rod.
So my devout fits come and go away
Like a fantastic ague; save that here
Those are my best days, when I shake with fear.

Противоречия взялись меня терзать,
Во мне, рождая подлость и коварство.
Я, от природы, чтивший постоянство,
Стал благостным обетам изменять.
Раскаянье, как и любовь моя,
Приносят мне не радость, а мытарства.
В них холод, жар, страдая, как от пьянства,
Мольбы и клятвы забываю я.
Вчера не льстил я небесам мольбой,
Сегодня умоляю о вниманье,
А завтра жду от Бога наказанье,
Приливы веры, как прибой – отбой
Горячки вздорной; но одно я знаю,
Страх тем слабей, чем больше я страдаю.

Some that have deeper digged love’s mine than I,
Say, where his centric happiness doth lie;
I have loved, and got and told,
But should I love, get, tell, till I were old,
I should not find that hidden mystery;
Oh, ‘tis imposture all:
And as no chemic yet the elixir got,
But glorifies his pregnant pot,
If by the way to him befall
Some odoriferous thing, or medicinal,
So lovers dream a rich and long delight,
But get a winter-seeming summer’s night.
Our ease, our thrift, our honour and our day,
Shall we, for this ain bubble’ shadow pay?
Ends love on this, that my man,
Can be as happy as I can
Endure the sort scorn of a bridegroom’s play?
That loving wretch that swears,
Tis not the bodies marry, but the minds,
Which he in her angelic finds,
Wouldswear as justly, that he hears,
In that day’s rude hoarse minstrelsy, the spheres.
Hope not for mind in women; at their best
Sweetness and wit, they are but mummy, possessed.

Кто, как и я, любовь сумел познать,
О том, что счастлив был, не станет лгать;
Любил, люблю и говорю,
Что с юности до старости горю,
Но не возьмусь все тайны разгадать;
Одна из них коварство:
Алхимик век, искавший эликсир,
Горшок пузатый славит на весь мир,
Узнав однажды, что его мытарства
Случайно помогли создать лекарство.
Ждём наслажденья в грёзах, а воочью
Имеем летний день с морозной ночью.

Должны ль за тень от мыльных пузырей
Платить свободой, счастьем жизни всей?
Неужто стал для радости причиной
Сегодня для свободного мужчины
Наряд из звонких свадебных цепей?
Влюблённые не знают полумер,
Уверены не тело – ум и дух
Венчаясь, создают единство двух.
Твердят, что слышат, ставя нам в пример,
Мелодию из самых высших сфер.
Кто знает женщин, скажет без раздумий:
Что и у лучших разум, как у мумий.

As virtuous men passe mildly away,
And whisper to their soules, to goe,
Whilst some of their sad friends doe say,
The breath goes now, and some say, no:

So let us melt, and make no noise,
No teare-floods, nor sigh-tempests move,
T’were prophanation of our joyes
To tell the layetie our love.

Moving of th’earth brings harmes and feares,
Men reckon what it did and meant,
But trepidation of the spheares,
Though greater farre, is innocent.

Dull sublunary lovers love
(Whose soule is sense) cannot admit
Absence, because it doth remove
Those things which elemented it.

But we by a love, so much refin’d,
That our selves to know not what it is,
Inter-assured of the mind,
Care lesse, eyes, lips, and hands to misse.

Our two soules therefore, which are one,
Though I must goe, endure not yet
A breach, but an expansion,
Like gold to ayery thinnesse beate.

If they be two, they are two so
As stiffe twin compasses are two,
Thy soule the fixt foot, makes no show
To move, but doth, if the’other doe.

And though it in the center sit,
Yet, when the other far doth rome,
It leanes, and hearkens after it,
And growes erect, as that comes home.

Such wilt thou be to mee, who must
Like th’other foot, obliquely runne;
Thy firmnes makes my circle just,
And makes me end, where I begunne.