Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Сегодня я хожу
по Русскому музею,
там на полотнах Ге
видения сизеют;

желтеет Левитан
и зеленеет Шишкин, —
вот-вот и упадут
с мохнатых елей шишки.

Пройдешь Рублевский зал,
побудешь при Петре ты,
потом тебя пленят
Тропинина портреты,

где с лентой и звездой
сидит вельможа старый,
девица со свечой
и юноша с гитарой.

Нас в Царское Село
Боровиковский вводит;
прозрачно и светло
он тонкой кистью водит…

Как дверь из зала в сад,
распахнута картина:
в салопе и чепце —
сама Екатерина.

И чуть зеленый фон
с дубравами в тумане,
и жемчуга в ушах
у госпожи в тюрбане.

И показалось мне
при этих важных дамах,
что галерея — мы,
а зрители-то в рамах!

Брезгливые на нас
из рам глядят вельможи,
статс-дама щурит глаз
из золоченой ложи,

графини и князья
лорнетами нас мерят,
но, видимо, они
своим глазам не верят!

И как понять сии
ковбойки, куртки, блузки —
столь вольный разговор,
и — фи! — не по-французски?..

Что смыслят в нас цари?
Как разберутся графы
в глубинах наших глаз
и наших биографий?

Попробуй в те года
портреты наши выставь, —
для них мы — что для нас
холсты абстракционистов.

И ржевского купца
побагровели веки —
не может он понять,
что мы за человеки!

Я к девушке иду,
не жемчугом венчанной,
ее среди снопов
писал Венецианов.

На жатве, посреди
прокошенных дорожек,
в венце из русых кос,
босая, без сережек.

Он написал глаза
большие, голубые,
чтобы она могла
понять глаза любые.

Знакома и мила
мне черточкою каждой.
А рядом — узкий серп
(без молота пока что).

И правда — смотрит так
крестьянка крепостная,
как будто видя нас,
как будто вспоминая…

Она в нас признает
своих парней и девок,
гадавших столько с ней
на лавках посиделок,

кудрявых женихов,
затерянных в солдатах,
и братьев, и зятьев,
в ту пору бородатых…

Сама еще — дитя,
а трудовые руки.
Но знает, что придут
к ней любоваться внуки.

Забил Петродворец
из всех своих фонтанов.
Воды хоть отбавляй
у золотых титанов.

Им заменяют мысль,
слова и поцелуи —
летящие из уст
сверкающие струи.

Когда дерет Самсон
скульптуру львиной пасти,
ревет водопровод,
как публика от страсти.

Вот золотой атлет,
он импозантен очень!
Что ж, лучше человек,
когда он позолочен?

Я думаю, что нет.
Не мучься, не досадуй.
Завидовать грешно
фонтанной жизни статуй.

На золотой игле —
кораблик золотой.
Лет двести пятьдесят
стоит он над водой.

На полных парусах
уходит в море флот.
Лишь этот никуда
кораблик не плывет.

Открыли острова
и Берингов пролив,
других на берега
выбрасывал прилив,

другие подошли
и к Северной Земле,
и только он один
ни с места — на игле.

И столько лет стоять,
и видеть чей-то путь,
и по такой реке
не плыть и не тонуть…

Но это ничего.
Кораблик терпелив.
Смирился он, что жил,
морей не переплыв.

А я вот за него
испытываю грусть,
корабликом таким
я сам себе кажусь —

без рейсов и морей,
поставленным на шпиль,
но позолотой всей
осыпавшимся в пыль…

Бывает, что и грусть…
Но ты не прав, поэт,
кораблик-то пришел
к нам из Петровых лет

и Новую Страну
открыл у невских вод,
и дальше — в добрый путь
кораблик поплывет.

По компасу звезды
плыви в вечерней мгле,
кораблик золотой
на золотой игле!

Пишу тебе одной,
одной во всей стране,
какой мне снится сон,
что думается мне.

Два сфинкса над рекой.
Я не скажу, что груб
гранит их нежных глаз,
их миловидных губ.

На цоколе слова:
«Привезены из Фив».
А кто-то проходил,
хвосты им поотбив.

Обиделись бы! Нет.
Сфинкс, видно, не гордец.
Загадка на губах,
и никаких сердец.

Перед подъездом спят
два равнодушных льва,
у каждого — в кудрях
в судейских голова.

Когда другим дано
метаться и рычать,
готовы эти львы
обид не замечать.

И разве в этом нет
особенной судьбы, —
о, статуи Любви,
о, каменные львы!

О, кони, коих Клодт
поставил на дыбы,
балконы на плечах
держащие рабы!

О, божества без рук,
положенных плечу, —
в одном я только вам
завидовать хочу.

Обидные пинки,
насмешливую брань,
железным молотком
отколотую грань —

вы сносите! Пускай
и жалят вас и злят —
не дрогнет ваша грудь,
не повлажнеет взгляд.

А я — ни лев, ни сфинкс,
и от твоих обид
во мне все говорит,
все стонет, все болит…

«Мне скучно, бес». Себя
запродал черту Фауст!
Мне скучно. Без тебя
я по земле скитаюсь.

И не рассеет бес
ту скуку ни чумою,
ни молнией с небес,
ни тонущей кормою.

«Ты» мне нужна. Кто «ты»,
бог видит, я не знаю.
Я осмотрел мосты,
я трясся на трамвае;

смотрел на груды льдин —
и никого не встретил.
Но человек один
не может жить на свете;

не может у стены
блуждать пустынным взглядом,
где даже сатаны —
вот черт! — не видно рядом,

Вот небо с уймой звезд,
их больше, чем у Гете.
Все до одной бы свез
тебе одной. Но где ты?

Приблизься хоть на шаг.
Душа тебя устроит?
Готов отдать. Душа
хоть сколько-нибудь стоит?

Загробного судьбой
я с чертом расквитаюсь.
Но с будущей тобой
не поступлю, как Фауст.

Есть купола. Их лик
зрит россиянин всякий.
Се — мощен и велик —
сияет Исаакий.

Когда и солнца нет,
и небо как болото —
все ж излучает свет
святая позолота.

Другой трехглавый храм
крыт крашеным железом,
а купол пополам
таинственно разрезан.

Он в Пулкове стоит,
храм чисел и приборов.
Вот каковы сии
великих два собора.

И разные у двух
и боги и святые,
к которым ввысь ведут
ступеньки винтовые.

И мученики есть
у каждого. Зверея,
вели Христа на крест.
И к пытке — Галилея.

Вот, христианский мир,
какой шедевр ты создал!
Вот мрамор, вот порфир,
вот путь, ведущий к звездам.

Вверх, по виткам, себя
я ввертывал шурупом,
и довинтился я
в Исаакиевский купол.

И — небесам конец,
ни звезд, ни туч! К чему же
нам — золотой венец,
сияющий снаружи?

И ангелам сюда
сквозь плиты не пробиться!
Нет, эта красота —
не солнце, а гробница.

Ослепший и без чувств,
и вниз верчусь, и вскоре я
шоссейной лентой мчусь
к; тебе, Обсерватория!

В пожарных касках крыш
среди Земного Шара
ты словно сторожишь
планету от пожара.

И лестничкой витой
вхожу я в купол дивный,
не золотой — простой,
с трубой посередине.

И он раскрылся вдруг,
как подымают веко,
и стал ходить вокруг
светила — человека,

как ходит наш Земшар,
кружа меридианы,
как ходят не спеша
планеты мирозданья.

И царствуй и смотри
на солнце в полном блеске!
Здесь, в куполе, внутри —
смерчи, пожары, всплески.

Следи глазами линз
за солнечной короной!
И я смотрю на жизнь,
сияньем покоренный.

Хочу я жить не час,
а без конца, сверхсметно,
как человек, как часть
материи бессмертной,

часть звезд и часть людей
или хотя бы часть я —
травы, цветов, лучей
какого-нибудь счастья.

Нет, я не раб, не червь!
А мысль моя несется,
не ведая ночей,
ракетой вокруг солнца.

Как к хочется мне здесь,
где ширь так осиянна,
вскричать: «В сей мир чудес
я верую! Осанна!»