Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Острова на Дунае…
Я живу на одном.
Парк стоит, затеняя
мой гостиничный дом.

Клены чем-то похожи
на слоновьи ступни
и морщинисты кожей.
Много помнят они.

Их огромные кроны
шире этих небес;
я любил, удивленный,
их зеленый навес.

Рядом — скошенный бархат
с маргаритками в нем,
скамьи острова Маргит,
пустовавшие днем.

Дальше — место оркестра,
островной ресторан;
там плетеные кресла
прислонились к столам.

По утрам никого нет,
листья падают с крон,
скрипка утром не стонет,
но ворчит саксофон.

Парком острова Маргит
с тихим шепотом шин
шли новейшие марки
иностранных машин.

Выходили из дверец,
под органный сигнал —
в черной паре венгерец
выходить помогал.

Я по острову Маргит
только утром ходил;
лишь в пустеющем парке
я был не один.

Там секретничал шелест,
птица каплю пила,
лезли вверх, копошились
муравьи у дупла.

В круглых ракушках слизни
облепляли ростки…
В этой временной жизни
не знал я тоски.

Только вечером, только
скрипкой взмолится джаз,
и толпа среди столиков
запестреет, кружась,

и заполнятся скамьи,
пустовавшие днем,
где, обвившись руками,
сядут только вдвоем,

только губы прижмутся
к потемневшим плечам
и признанья начнутся
под смычком скрипача, —

из-под клена ночного,
постояв в стороне,
одиночество снова
подходило ко мне.

Начинало сначала,
повторяло все то,
что уже откричало,
превратилось в ничто,

убеждало, тревожа,
шепотком укоризн…
Что же временно? Что же
настоящая жизнь?

Панорама иллюзий —
кленов, замков, реки
или, свитые в узел,
две далеких руки?

Но и вечер не вечен, —
тихнет берег речной;
остров Маргит увенчан
наддунайской луной.

И опять никого нет,
звезды падают с крон,
скрипка больше не стонет,
не ворчит саксофон.

Ночь на острове Маргит,
сон кленовых вершин,
спят новейшие марки
иностранных машин.

Ни шагов, ни оркестра.
Глухо в сердце моем.
Вот — еще одно место
здесь, на шаре земном.

Мне на свете нужна
только в гору тропа!
Даль чиста и нежна.
Лоз венгерских толпа.

Пусть она и крута,
вьется к небу, кружа, —
здесь не норка крота,
не пещерка ужа.

Здесь найдется и стол,
грубо сложенный дом,
виноградарь простой
с опаленным лицом.

Без ухода — цветы,
без наклейки — вино.
Вот такой высоты
я заждался давно.

Взоры сельских невест
отражать суждено, —
в доме зеркало есть,
в форме сердца оно.

Видно, правда одна
в этом доме в цене,
что как сердце она
здесь, на белой стене.

Я смотрю на оклад
в голубых васильках;
долго ищет мой взгляд
седины на висках.

Нет, воронье крыло
мне на брови легло,
и два карих огня
вместо глаз у меня!

Чем-то детским мои
обновились черты,
словно стерты слои
всей былой суеты.

В душу смотрит светло
свет прозрачных глубин,
будто знает стекло,
что любил, кем любим;

будто знает, что есть
что-то в сердце моем;
будто добрая весть
отражается в нем.

Много видел я гор,
где бродил, где искал,
но таких до сих пор
не встречалось зеркал!

В форме сердца оно,
в душу смотрит оно!
Наливай же в стакан,
виноградарь, вино!

Режь садовым ножом
лук, пахучий до слез.
Здесь нашелся и дом,
здесь и сердце нашлось.

Даль чиста и нежна.
Лоз венгерских толпа.
Мне на свете нужна
только в гору тропа!

Как Петербург глубок!
Он Пушкин, он Жуковский.
Он Лермонтов, он Блок,
он ранний Маяковский.

Он Врубель. Холст его
павлинами заляпан.
Он Горький. У него
в гостях сидит Шаляпин.

И он же — чуть заря —
задумчив и нахмурен.
А мысль — «убить царя»
сверлит, — и он Халтурин.

Не статуи в садах,
не пики, не гробницы.
Он человек всегда —
он Пирогов в больнице.

Он Алексеев Петр.
Его хватают, судят.
Он на суде встает
с пророчеством — что будет!

Он — отдаленный гул
толп с Выборгской и Охты.
Он — прачка на снегу,
кровь льется из-под кофты.

И с прищуром на свет
уже как Ленин глянув,
он молодой студент
за книгою — Ульянов.

Он трудится на весь
рабочий мир огромный —
в Большом Казачьем, здесь,
в музейном этом доме,

где черновик борьбы,
где корректуры правка,
где Петербург — и был
как в будущее явка.

А в будущем — не сон,
а штурмом взятый Зимний.
Красногвардеец он,
бессмертный и без имени.

Седой от всех потерь
он человек, но вечен.
Он Ленинград теперь —
строг, прост и человечен.

Когда перед звездой,
мерцающею скупо,
чернеет золотой
Исаакиевский купол

и властвуют одни
кронштейны с фонарями, —
я выхожу к Неве,
к дворцовой панораме…

Но пушкинской строфой
тут все уже воспето:
громады темные
вдоль Невского проспекта,

тень золотой иглы,
секиры на ограде…
И что сказать еще
о спящем Ленинграде?

На Троицком мосту
он виден в небе мглистом,
как прошлого корабль,
как будущего пристань…

Что город думает?
О чем его забота?
Как сон? Как дышит грудь
Балтийского завода?

О чем задумались
четыре исполина,
что держат Эрмитаж
на онемевших спинах?

О белой женщине
на набережной сонной,
сидящей под ночной
ростральною колонной?

Что Невский говорит,
кварталы удлиняя?
Не снится ли ему
Дорога Ледяная?

Растаяла?.. Но сон
тревожит мостовую —
проспекту не забыть
подругу фронтовую…

А не болят ли в ночь
под вывеской нарядов
заделанные швы
пробоин от снарядов?

Три раза бьют часы
на каланче старинной.
Что чувствуют сейчас
зеркальные витрины?

Опять мешки с песком
блокадные им снятся,
хотя у кренделей
пирожные теснятся…

А булки думают
о том, что были б рады
испечься не теперь,
а в голый год блокады.

На набережной — тишь…
Не отрывая взора,
как набожный, стою
у крейсера «Аврора».

Что снится кораблю?
Да тема сна все та же —
скучает о своем
октябрьском экипаже.

Пороховым нутром,
сердцами пушек старых
грустит о моряках,
о красных комиссарах…

А как мои шаги?
Вокруг домов и мимо?
И рядом снова нет
шагов моей любимой?

Но город будто мне:
«Отчаиваться рано.
И у меня была
здесь на асфальте рана…»

Светлеешь, Ленинград?
Цветы росой намокли.
Я здесь не делегат,
и не турист с биноклем,

и не знаток стекла,
картин или жемчужин.
Я просто человек,
которому ты нужен.

И ты — как человек,
готовым и за полночь
всей красотой своей
прийти ко мне на помощь,

великой красотой
хлебнувших горя улиц,
светлеющих от крыш,
где статуи проснулись.