Семен Кирсанов - Собрание сочинений. Т. 1. Лирические произведения

Есть статуи среди
стоящих в Ленинграде:
извилистых бород
мифические пряди,

русалочьи тела
скульптурных полуженщин.
За них отдать бы жизнь! —
так облик их божествен.

Но это не Петры,
не Павлы и не Анны.
Рабы дворцовых стен
безвластны, безымянны.

Они стоят не в честь
заслуг или талантов —
тут труд кариатид,
тут каторга атлантов.

Незрячи их глаза,
опущенные книзу.
Их служба — подпирать
столичные карнизы.

Не смотрят на ступни
сих статуй старожилы.
Но как напряжены
их мраморные жилы!

Как давят этажи!
Как пот течет по скулам!
В поэмах им бы жить —
Гераклам и Микулам.

Но тут они — ничто.
Никто о них не скажет.
На них — искусствовед
и взглядом не покажет.

А что сказать? Рабы,
чьи головы наклонны —
чтобы нести столбы,
чтобы держать балконы;

держать, держать, держать
колонны, стены, своды, —
без прав, без слов, без слез,
без будущей свободы;

поддерживать дворцы
при бронзовой ограде,
любовников держать
на белой балюстраде;

паркетные полы
терпеть с толпой придворной,
удары каблуков
переносить покорно;

бессильные — хоть раз
пошевельнув плечами,
заколебать дворцы
с их белыми ночами!

Вот Памятник Труду,
который создал скульптор
так истинно, и так
безжалостно, так скупо! —

труду всех крепостных,
всех каторжников мира,
и только как деталь
модерна и ампира!

Сюда пригнали их
со всех каменоломен.
Как тяжко им стоять,
как груз домов огромен!

От муки вековой
обшелушились лица,
и дождь, как скользкий пот,
по животам струится.

Но так как не нужны
для этой службы ноги —
их скульптор завершил
витком па полдороге.

Кто милосердным был
к страдалице распятой?
Кто понял боль фигур?
Кто слышал стоны статуй?

Кто понял? А живой
услышан был и понят?
Молчит Санкт-Петербургъ,
когда Россия стонет.

Но разве по ночам
не изменялись позы
и в пасмурные дни
не слышались угрозы?

И каменный атлант
не нарушал наклона,
чтоб хоть лепной акант
упал с угла балкона?

Да, страшно было вам
в метели и в туманы —
о, медные Петры,
о, мраморные Анны!

Решетки! Я о вас
хочу сказать хоть раз
всю правду! Право есть —
ваш формуляр прочесть.

Вы — сотни тысяч пик
без воинов. Вы — крик:
«Не подходить!» Вы — мир
пищалей и секир
без ратников. Вы — смотр
полков, какие Петр
на иностранный лад
построил — без солдат.

Вы — Петербурга лик,
стоящий штык о штык
патруль без часовых.
Вы стрелок часовых
остроконечный строй.
Вы декабристам: «Стой!»

Решетки! Вы — печаль
закрывшихся ворот,
тюремного ключа
железный поворот.
Вы — на окне, где взгляд
Желябова на ряд оград.
Вы — мир цепей из бронзы.
Вы — репей из чугуна.
Цветки из стали.
Лепестки, раскрывшиеся там,
где гибель лепесткам.

И нет — вы не родня
наивного плетня
в ромашках и траве
с горшком на голове.
Вам — тын ни сват, ни брат,
о, легион оград!

Нет, вы — конвой тропы
для каторжной толпы
вплоть до острогов, где
на хлебе и воде
лежали по углам
прикованные к вам!..

Рудой еще когда
вы были — и тогда,
о, сколько бедняков
несли из рудников
и каторжной киркой
рубили им покой!..

Так — вы из мертвецов
росли вокруг дворцов.
И крицами когда
вы были — и тогда,
О, сколько клейм на лбу
поставлено рабу,
да, божьему рабу
из беглых крепостных,
который вас ковал
и в стенах крепостных
о воле тосковал,
о ковыле в степях…

Вы в пушкинских стихах
о молодом орле,
о машущем крыле…
На вас самих орлы
распяты, кандалы
к ногах у вас висят,
и обнесли фасад
империи. И шпик
все видит из-за пик…

Но вспомните и час,
когда заставил вас
вдруг сделать шаг назад
красногвардейский штык,
Октябрьский Петроград!
Вас к стенам придавил
плетень крестьянских вил…
И — как ни угрожал
Таврический дворец —
трагический конец
владельцев ваших ждал!

Вы — шаг вперед опять,
но вас погнала вспять
под цоканье подков
Конармия клинков.
И миллион штыков
(на каждом красный бант)
вас усмирил. И вот
вы — только ржавый сброд
мечей, и алебард,
и копий. Но — вперед
вершка вам не ступить!

Но как же с вами быть,
чугунные цветы,
секиры и щиты?
Вас ради красоты
оставить, может быть?
Оставим. Так и быть.

А если вы — посты
минувшего? И стяг
с орлом о трех цветах
пас тайно осенял?
Тогда вы — арсенал!
Ни цепи, ни цветки,
ни медные витки
тогда вас не спасут.

Решетки, вас снесут!

О, зимний Летний сад,
заснеженный, не летний,
где высоко висят
серебряные ветви;
где погребен песок
с замерзшими следами,
где все еще не срок
свиданий и досвиданий;
где так печален вид
пустующих скамеек,
где даже тень любви
усесться не посмеет.

Сад, где газон зимы
забыл о незабудках,
где весь античный мир
живет в дощатых будках;
где в мраморной мечте
вновь окунуться в мифы —
в купальной наготе
стоят в кабинах нимфы;
где лишь Крылов свое
не покидает кресло, —
и сторожит зверье,
столпившееся тесно;
где в инее с утра
Персей и Андромеда,
где во дворце Петра
все говорит про шведа;
где воздух в блестках от
туманов и морозов,
где ночью у ворот
таится Каракозов;
где с флагами толпа,
в воззваньях динамитных,
где сквозь морозный пар
мелькнул февральский митинг;
где царские орлы
забились под короны,
где подняли стволы
безлиственные кроны;
где помнят о руках,
что их сажали, корни,
а ветви в облаках
парят, нерукотворны,
но — дерева где нет,
какое за два века
увидело бы свет
само, без человека;
где человек не взял
в блокадный год ни чурки,
а грустно замерзал
у гаснущей печурки…

Сад, где так дорог луч
и каждый теплый градус,
пришедший из-за туч
на ленинградский адрес;
где, на руки дыша,
кусты, скамейки просек,
как сердце, как душа,
о потепленье просят;
где в сумерках на льду,
у снежной филиграни,
я безответно жду
далекой телеграммы;
где требуют весны,
детей хотя бы ради,
и барельеф стены,
и кольца на ограде;
где подается весть
всем веткам по цепочке,
что потепленье есть —
пусть набухают почки;
где птицы голосят
и занимают ветви,
где солнце снежный сад
вновь превращает в Летний;
где новый оборот
находит стих звенящий:

«Надежду — у ворот
не забывай, входящий!»