Владимир Маяковский - Том 9. Стихотворения 1928

Мы пролетали,
         мы миновали
местности
    странных наименований.
Среднее
      между
      «сукин сын»
и между
   «укуси» —
Сууксу
   показал
      кипарисы-носы
и унесся
       в туманную синь.
Го —
 ра.
Груз.
 Уф!
По —
 ра.
Гур —
 зуф.
Станция.
       Стала машина старушка.
Полпути.
       Неужто?!
Правильно
    было б
       сказать «Алушка»,
а они, как дети —
       «Алушта».
В путь,
   в зной,
крутизной!
Туда,
     где горизонта черта,
где зубы
      гор
       из небесного рта,
туда,
    в конец,
      к небесам на чердак,
на —
    Чатырдаг.
Кустов хохол
         да редкие дерева́.
Холодно.
      Перевал.
Исчезло море.
      Нет его.
В тумане фиолетовом.
Да под нами
        на поляне
радуги пыланье.
И вот
     умолк
       мотор-хохотун.
Перед фронтом
         серебряных то́полей
мы
 пронеслись
      на свободном ходу
и
через час —
         в Симферополе.

Чуть вздыхает волна,
         и, вторя ей,
ветерок
   над Евпаторией.
Ветерки эти самые
           рыскают,
гладят
   щеку евпаторийскую.
Ляжем
   пляжем
      в песочке рыться мы
бронзовыми
         евпаторийцами.
Скрип уключин,
          всплески
           и крики —
развлекаются
      евпаторийки.
В дым черны,
      в тюбетейках ярких
караимы
       евпаторьяки.
И сравнясь,
         загорают рьяней
москвичи —
          евпаторьяне.
Всюду розы
        на ножках тонких.
Радуются
        евпаторёнки.
Все болезни
         выжмут
         горячие
грязи
      евпаторячьи.
Пуд за лето
     с любого толстого
соскребет
     евпаторство.
Очень жаль мне
           тех,
         которые
не бывали
     в Евпатории.

Я езжу
   по южному
        берегу Крыма, —
не Крым,
       а копия
        древнего рая!
Какая фауна,
         флора
           и климат!
Пою,
     восторгаясь
        и озирая.
Огромное
     синее
          Черное море.
Часы
  и дни
     берегами едем,
слезай,
   освежайся,
        ездой умо́рен.
Простите, товарищ,
         купаться негде.
Окурки
   с бутылками
            градом упали —
здесь
     даже
     корове
        лежать не годится,
а сядешь в кабинку —
         тебе
               из купален
вопьется
       заноза-змея
         в ягодицу.
Огромны
       сады
      в раю симферопольском, —
пудами
   плодов
      обвисают к лету.
Иду
  по ларькам
         Евпатории
               обыском, —
хоть четверть персика! —
              Персиков нету.
Побегал,
       хоть версты
         меряй на счетчике!
А персик
       мой
          на базаре и во́ поле,
слезой
   обливая
         пушистые щечки,
за час езды
     гниет в Симферополе.
Громада
      дворцов
        отдыхающим нравится.
Прилег
   и вскочил от куса̀чей тоски ты,
и крик
   содрогает
           спокойствие здравницы:
— Спасите,
        на помощь,
             съели москиты! —
Но вас
   успокоят
          разумностью критики,
тревожа
   свечой
      паутину и пыль:
«Какие же ж
         это,
           товарищ,
              москитики,
они же ж,
     товарищ,
            просто клопы!»
В душе
   сомнений
        переполох.
Контрасты —
      черт задери их!
Страна абрикосов,
           дюшесов
            и блох,
здоровья
       и
          дизентерии.
Республику
     нашу
          не спрятать под ноготь,
шестая
   мира
        покроется ею.
О,
     до чего же
      всего у нас много,
и до чего же ж
      мало умеют!

Недвижим Крым.
        Ни вздоха,
            ни чиха.
Но,
  о здравии хлопоча,
не двинулись
      в Крым
         ни одна нэпачиха
и
   ни одного нэпача.
Спекулянты,
         вам скрываться глупо
от движения
         и от жары —
вы бы
      на камнях
         трясущихся Алупок
лучше бы
       спустили бы
         жиры.
Но,
  прикрывши
      локонами уши
и надвинув
     шляпы на глаза,
нэпачи,
   стихов не слушая,
едут
  на успокоительный нарзан.
Вертя
      линяющею красотою,
ушедшие
       поминая деньки,
скучают,
       с грустной кобылой стоя,
крымские
     проводники.
Бытик
   фривольный
            спортом выглодан,
крымских
        романов
        закончили серию,
и
брошюры
     доктора Фридлянда
дремлют
     в пыли
        за закрытою дверью*.
Солнцу облегчение.
            Сияет солнце.
На лице —
     довольство крайнее.
Сколько
      силы
      экономится,
тратящейся
     на всенэповское загорание.
Зря
  с тревогою
      оглядываем Крым
              из края в край мы —
ни толчков,
        ни пепла
         и ни лав.
И стоит Ай-Петри,
           как недвижный
               несгораемый
шкаф.
Я
   землетрясения
          люблю не очень,
земле
     подобает —
        стоять.
Но слава встряске —
         Крым
                орабочен
больше,
   чем на ять.