Константин Уваров - Страсть к размножению
Когда-то вокруг Земли летали Умные Вещи. А на Земле, в свою очередь, в те времена существовала развитая цивилизация. Она запускала в космос ученых, чтобы они там все разузнали и научились, наконец, чему-нибудь. Но стоило космонавту-идиоту дотронуться до той или иной Умной Вещи, как та рассыпалась в блестящий порошок желтого цвета. Постепенно все Умные Вещи превратились в него. Со временем развитая цивилизация вымерла, а желтый порошок спрессовался, и из него получилась Луна.
Из рассказа выходило, что, когда человек смотрит на Луну, ему не следует забывать, что это - лишь памятник чьему-то идиотизму.
Вспомнив об этом рассказе, я понял, почему Константин смотрит на Луну, и тоже, посмеиваясь, глянул в окошко. Я догадался, что с такой же грустью космонавта Константин вспоминает каждую женщину.
Константин успел многое сказать за то время, пока я предавался воспоминаниям и размышлениям. Таким образом я выслушал его, и он добавил, что не намерен более наивно полагать, что его счастье может составить женщина-коллега, женщина-Ирина, женщина-Света, женщина-шпионка, которая по отношению к нравственным ценностям является не пользователем, а лишь носителем, и то - переносчиком... "Контрабандисткой является,- он так и сказал, а потом добавил - у, шпиёны... Живую рекламу блядства из меня сделали." ( Здесь, очевидно, Константин имел в виду, что его способности сулят ему, как и Казанове, более достойное применение.) Я же с радостью смотрел, как, обретя золотой ключик, овладел он своей речью...
Досрочно - в тот год - к сентябрю - завершая строительство своей жизни, вцепившись обеими руками в горло такой соломинке, как пятая глава этой повести, я заявляю:
Своей буйной головой я, сам - математический курьез, взламываю свеженастланный лед тонких стилистических конструкций, я могу уже неотличимо уподобить что угодно чему угодно, и я сделаю это.
Вот я торжественно стою посредине некоей комнаты. С одной стороны гордо высится шкаф, кровать у другой стены послушно ждет моих указаний. Мысли - одна краше другой - столпились у входа в кабинет Главнокомандующего Уварова. "Может, меня подумаешь? А может, я смогу тебя соблазнить?"- наперебой предлагают они.
- Подождите, милые,- все еще стоя посреди комнаты говорю я и улыбаюсь,- я уделю внимание каждой.
... В тот день я подошел к Константину, так неожиданно прозревшему посреди моей квартиры, и он с таинственкой в глазах поведал мне, что намерен прекратить свои малодушные писания и поступки. Он, по его словам, вернулся к генеральной линии русского искусства и даже собирался навсегда покончить со своей фамилией "Уваров", давно обозначающей в глазах публики опустившегося похотливого алкоголика, и в честь двух великих русских гениев взять себе столь ёмкий псевдоним "Чайковский-Сахаров". Рассеяно раскрыв паспорт, он глядел на свою фамилию и чужую фотографию в нем, и покаянно бормотал при этом:
- Я не знаю, кто из нас был болен.
Может, были оба не правы...
Может вы мне объясните, что ли
Золотой киваньем головы -
Как же так - вчера кусали душу
И хуйнею кажутся сейчас
Ваших слов прилизанные туши
И щенки борзые ваших фраз?
Может, я рассыпал между пальцев
Пакостей жемчужины навек,
И всё чаще мертвыми родятся
Пчелки безобразий в голове?
Я спиваюсь с каждым годом меньше,
И уже давно меня страшит,
Что я мог сдувать пылинки женщин
С рукавов засаленной души.
Может быть, я ёбнут, в самом деле
Нелюбви доскою и обид?
Мне зимою, глядя на метели
Даже окна стало скучно бить.
Может быть, я совесть растранжирил,
Покупая фокусы судьбы
Или чёртик прошлое зажилил?
Может быть, всё это может быть.
Повторив последнюю строку несколько раз, он одел туфли и бодро вышел на улицу - ни здрасьте, ни до свидания...
Как простодушен был мой улыбающийся вид (добавьте к этому золотой ключик)! И какие козни, какой трагический финал был мне уготован!
Лениво дожевывая яблоко, Афродита уже совмещала крестик видоискателя с моей фигурой. Мафиози на ее месте давно бы уже по-итальянски буркнул "Он слишком много знал". Но Афродита с божественной улыбкой и женственностью прощебетала : «Он слишком много умел".
Но пока я, шлепая туфлями по летнему асфальту, шагал себе, то и дело подкручивая ключик за плечами. Я легко взбежал на первый этаж, зашел в прихожую и почувствовал смутную тревогу. Что-то горело. Что-то визжало. Два существа - одно небольшое, размером с галлюцинацию, а другое - большое, с функциями галлюцинации, прошмыгнули по плинтусу.
Рано или поздно обернувшись, я неизбежно заметил, что по всей квартире, как потравленные китайским мелком гарантийные человечки, валялись мои маленькие времялетчики. На полу, рядом с некоторыми, еще телепались каски. Некоторые, особо бравые в прошлом Константины, еще повизгивали, еще пытались зачем-то одеть противогазы, но все равно уменьшались и скорчивались на полу.
С перекошенным от злобы лицом хоронил я в бывшем бабушкином сундуке моих боевых товарищей. Из-за моей спины нелепо торчал золотой ключик. Если хотите, можете представить себе мое удивление, когда я увидел жадную трещину, раскрывающую свою черную душу на потолке. Да, и квартира была служебной.
В дверь, продолжавшую закрывать своим телом вход в квартиру, постучали два известных киноактера. Я открыл дверь и своими глазами убедился в этом. Они потребовали вернуть в резидентуру форму и навыки посланца Венеры, а получив сверток, потребовали покинуть квартиру.
- Давай, выметайся быстрее,- по-хозяйски проходя в коридор, посоветовал один.- А то жить здесь останешься, чего доброго.
- Чего - доброго?
- Всего доброго,- весело ответил он, и дверь захлопнулась.
Я вышел из подъезда и, уже пройдя пару кварталов, обернулся на горящее здание. Дурной пример заразителен: от него занимались другие. В иномарках и лифтах, на скамейках и в кабинетах мои влиятельные знакомые улыбались - и мне, и пожарам. То один, то другой - кто - ножницами, кто - пассатижами - выдергивали кусочки злобного зеркала из своих добрых сердец, и уже руками отрывали от сердца и души особо грязные кусочки. Они больше не хотели меня знать. Мой париж горел. Четверо мужчин в форме цирковых униформистов пронесли мимо меня на носилках Татьяну Друбич в анабиозе. То тут, то там из окон квартир вылетали и шлепались на асфальт либо любимые когда-то мной девушки, либо забытые мной шмотки. Все вокруг было охвачено пламенем. В дыму и угаре куролесила "Скорая помощь" - это старина Богм, спутав многое, пытался мне помочь.
Сгорело все. На шарообразной гладкой поверхности земли стоял я - без намерений, должности и формы, и где-то рядом, как мучительный пережиток прошлого, стояла несгораемая Светлана Матвеева. С ней нам пришлось расстаться по причинам во-первых, личного, а во-вторых, общечеловеческого характера, но это уже совсем другая история, в которой нет места ни страсти, ни размножению. Женщины сделали свое дело, они могут уходить. На их место придут токарные станки с числовым програмным управлением и шоколадки, едкий дым марихуаны и программы кабельного телевидения. Что касается человечества, то оно может спать спокойно в своих вонючих кроватках.
Теперь на любом воображаемом кладбище, рядом с могилой "К. Уваров, 1968 - 1989", о которой говорилось выше, Вы без труда сможете отыскать могилу с надписью " Любовь К. Уварова к женщинам. 1989 - 1992 ".
Вместо этих двух странных и вычурных существ в нашу жизнь пришло новое чудо в перьях. Это я.
ЭПИЛОГ 1
Книга читается быстро, пишется несколько медленнее, проходит три-четыре года, и событий - не то, что прочитанных, описанных событий - как не бывало. Моя речь - моя, а не какого-нибудь Константина речь - становится всё более бессвязной. События подходят к концу быстрее неповоротливого ( по сравнению лишь с ними ) Константина. "Что делать,- благодушно улыбаясь, говорим мы,- делать-то что?"
Я спиваюсь, я увеличиваю дозы всего, что попадается под руки с лейблом "Стерильно, внутривенно, круглосуточно", меня уже постоянно ловят без билета, уже собственная головная боль адресует к головной боли светящейся луны - нашего естественного, и потому не безобразного спутника. Я уже не захочу написать ничего - тем более, ничего хорошего - так пусть про Костенку, пусть так, пусть это будет единственным прочувствованным порывом кролика: когда его душат, его тупые глаза, как обыкновенно, ничего не выражают и не понимают, и лишь душащий начинает ощущать его. Больше человеку это не удастся: тупая тварь душит себя перед зеркалом:
