Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Зима тридцать восьмого года.
Декабрь.
Большие холода…
Отец,
       вернувшийся с работы
домой
позднее, чем всегда.
Сейчас он на окне отыщет
большое блюдо холодца.
Сейчас он скажет:
«Вкуснотища!!.»

Но почему-то
                  у отца
вдруг ноги подкосились ватно.
И, грузно
            рухнув
                     на кровать,
он закричал:
«Не виноваты-ы!
Из них
          никто
не виноват!!»
О чем он,
             мама?
Что он,
          мама?
Отец – и плачет?!
Отчего?
Он —
        сильный.
Он такой громадный.
Кто может быть
                     сильней
                                его?!
А мама причитает:
«Тише…»
И повторяет:
«Боже мой…
Услышать могут…»
Что
     услышать?!.

Мне в том году
                    пошел
                            седьмой.
Я больше
ничего не помню.
Стирается
             за следом след…
Я этот крик отцовский
понял
не скоро.
Через двадцать
                    лет.

Мы – политики.
Да!
Политики.
Каждой мелочью.
Всеми фибрами.
И за будничными кефирами.
И за праздничными пол-литрами.
Собираемся мы
нечаянно, —
дым табачный
                   стелется низко…
Каждый вечер —
как чрезвычайное
заседанье
Совета Министров.
Здесь становится близким —
                                       дальнее.
Здесь чужое становится —
                                    личным!..
«Как в Свердловске
                          проблема питания?..»
«Как в Игарке
                  с вопросом жилищным?..»
Презираем
ответы туманные!
Но отмалчиваться
                        не разрешаем.
«Как там Франция?»
«Как Германия?»
И опять:
«А что с урожаем?..»
Интонацию вопросительную
мы недаром
                выбрали сами.
Заседаем мы
без президиума,
но зато —
             с оживлением в зале!..

Деловито и непреклонно
возникают над мирными чайниками
доморощенные
                    Свердловы,
заикающиеся
                  Луначарские!
Шаумяны
             из Архитектурного!
А еще Дзержинские
                           с Горного…
Наши споры порой —
непродуманны.
Наши мысли порой —
рискованны!

Только я это слушаю с радостью!
И рискованность такую
славлю! —
Значит, в жизни мы
                           разбираемся!
Значит, сильные мы,
                           а не слабые!

Значит, мы и вправду —
                                 огромные,
если жить
не желаем
ощупью!
Значит, все это наше!
                             Кровное!
Наше личное.
Наше общее.
Дипломаты мы пусть неважные.
Не чета
седым и прославленным…

Только хочется нам,
                           товарищи,
чтобы все на земле
было правильным!
Справедливым.
Гордым до зависти…

Брось, приятель,
                      глухим казаться!
Брось ты хмыкать:
«Нас не касается…»
Нет, касается!
Ох как касается!!
В этих спорах
                   себя открыли мы…
И над яростью
                    наших бесед
в дымной комнате
машут крыльями
опоздавшие птицы
газет.

Мы в зале ожидания
                           живем.
Любой из нас
все время ждет чего-то…
Начальника
                у дома ждет шофер,
поигрывая ключиком от «Волги»…
Вот аккуратный старичок в пенсне.
Он ждет.
Он едет в Вологду за песнями.
Старуха,
что-то бормоча о пенсии,
блаженно
             улыбается во сне…
Безропотного мужа
                          ждет жена…
Девчонка ждет любви.
Ей очень боязно.
А на девчонку
                   смотрит старшина —

и у него есть целый час
до поезда…
Ждет поворота лоцман —
скоро
        мель.
Учитель ждет
                  решения примеров.
Ребята
         ожидают перемены.
Колхозы
           ожидают перемен.
Разбуженная,
ждущая страна
и целый мир,
                  застывший в ожидании…
За нами —
               штормовая тишина!
За нами —
               нашей силы
                               нарастание!
Мы ждем открытий.
Мы друзей зовем.
Друг другу говорим
                          слова несладкие…
Мы
в зале ожидания
                      живем!
Но руки
в ожидании
не складываем!

С ума сошла
                 роща.
Переезжает
               роща.
Деревья взволнованы,
они кричат:
«Едем!
Со всеми манатками,
с гусеницами мохнатыми,
с росою
           позванивающей,
с жуком-короедом,
с божьими коровками,
с паутинной проседью…
Давайте в кузове машин
присядем по традиции…
А потом
           подымемся.
А потом
           тронемся…
Ну а как —
               с птицами?
Как же быть
                с птицами?
Прилетят птицы
голубыми клиньями.
Над землей забьется
удивленный плеск…
Покружат,
             потужат,
разведут крыльями.
Внизу вместо рощи —
голая плешь…»

А в коридоре поезда,
в коридоре поезда
слышно,
           как колеса
разговор ведут…
Мы едем,
мы едем,
хотя нам тоже
                  боязно:
вдруг прилетят радости
и нас
не найдут?

А у Назыма был голос протяжный.
Руки добрые
были у Назыма.
У Назыма был характер
                                бродяжий,
а в глазах была
веселая сила.
Что любил он?

Он любил час,
                    в который
можно лишь необъяснимо проснуться.
И увидеть город —
                          странный,
                                        готовый
от мальчишеского солнца
задохнуться.
Он с друзьями любил за стол усесться,
смаковал
вина грузинского терпкость.
Говорил:
«Пью за врачей!
За то,
       что се́рдца —
пусть обычного —
они не могут
сделать…»
Только разве он бы смог жить
                                        с обычным?
Нет!
Конечно, не смог бы.
Это ж ясно…
Он любил погарцевать в тосте пышном.
Он придумывал шутки
и смеялся,
как ребенок,
                шоколадку нашедший,
на два города
тепло излучая…
А еще он любил
                      добрых женщин.
(Правда,
           злые
ему тоже встречались…)
Называли добряком его
                               иные.
Называли чудаком его
                              нервным.

Я не буду спорить,
но знаю поныне:
добряком он
                 не был.
Чудаком —
               не был.
Человеком
              и поэтом был.
Всего лишь.
Человеком
              и поэтом.
И только…
Если он говорил о ком-то:
                                   «Сволочь!» —
значит, это была сволочь.
Точно!..
Говорят,
           что были проводы щемящи.
Невесомые цветы легли
на плечи.
И звучали похоронные марши.
И текли заупокойные речи.
Он не слушал.
Он лежал.
Смотрел на солнце.
И не щурил глаз —
                          наивных и дерзких.
Было гулко.
Было очень высо́ко.
Так высо́ко,
как бывает только в детстве!..
Потеряла женщина
                          мужа.
Потеряла женщина
                          сына…

Я не верю в эту смерть,
потому что —
как же может Земля
                          без Назыма?

Дипломаты,
дипломаты, —
протокольная работа…

Где-то
на земле громадной
возле самого Тобола —

ве́тра
       теплое движенье,
тихий голос:
«Сынку…
            Сынку…»
Сын —
как в добровольной ссылке.
Как в бою.
Как в окруженье.
Там не сладко.
Там – опасно.
Там протяжные туманы…
Сын —
          не без вести пропавший.
Все о нем известно маме.
Но приказ —
                  суров и точен
(небольшое утешенье) —
сын
     не может,
сын
     не должен
выходить из окруженья…
На конверты смотрит мама, —
буквы ровные – нелепы.
А на заграничных марках
короли и королевы.
Пишет сын,
                что все нормально,
жаль —
          погода утомила…

Дипломаты,
дипломаты —
на переднем крае
                       мира!
Дни —
то медленно,
                 то быстро,
только никогда не праздно.
Как легко вам ошибиться!
Как вам ошибиться
                          страшно!
Это стоит многих жизней.
Есть невидимые нити, —
вы ошиблись —
и ошибся
доменщик с Большой Магнитки.
И ошибся академик.
И скрипач
              смычка не тронул.
У шахтера —
                  день потерян.
У хирурга —
                 скальпель дрогнул.
Вмиг спокойствия лишились
люди
самых разных званий.
И уже страна
ошиблась!
Вся!
Которая за вами!

Будет флаг багровый биться
и под ветром не сгибаться…
Как легко вам
ошибиться!
Как нельзя вам
ошибаться…
Светятся окошки в МИДе.
Телетайп стрекочет важно…

Что-то завтра будет
в мире,
нервном,
как работа
              ваша.